Смерть Сергея Есенина
Смерть Сергея Есенина
На другой день я не пошла в Госиздат. У меня была срочная работа, которую я должна была закончить.
Выяснилось, что дома нет денег, мама мне об этом сказала часов в двенадцать. Пришлось созваниваться с бухгалтером Госиздата Михаилом Ивановичем Быковым, и тот, после долгих торгов, крика и отказа, все же милостиво согласился выписать аванс в сорок рублей. Я попросила отца получить эти деньги, выдав доверенность.
Среди дня позвонил А. А. Воронский и сказал, что он советовался с юристом, заявление будет составлено, и мы на днях соберемся, чтобы подписать его и передать московскому прокурору.
Уже смеркалось, а отец все не возвращался. Трудно было понять, что его так задержало. Мама несколько раз просила позвонить в Госиздат, но я все как-то откладывала это. И вот уже часов в пять явился отец, очень сильно навеселе. Он сказал, что денег не дали, обещали дать непременно завтра, что все деньги забрал Сергей и уезжает вечером в Ленинград.
– Кто уезжает?
– Сергей!
– Где ты его видел?
– Я с ним целый день ходил. Мы всё сидели в пивной. Сергей не один, с ним доктор невысокого роста, еврейчик.
– Александр Яковлевич? – удивилась я.
– Да, Александр Яковлевич, он из больницы, где лежал Сергей.
Я сейчас же позвонила Софье Андреевне, и она подтвердила, что Сергей вышел из больницы и не велел мне об этом сообщать, что он действительно собирается вечером уехать в Ленинград. Говорит, что будет «жить постоянно в Ленинграде». Сказала, что, видимо, с Сергеем они расстаются совсем. Сергей забрал свои вещи и уложил их в чемодан. Все упаковано, и Сергей где-то бродит по Москве.
От отца я тоже не много узнала, он посмеивался и говорил, что Сергей непременно уедет, что в Москве ему все надоело. Рассказывал, что Сергей очень боится, что я его остановлю, а потому он просил и отца ничего мне не говорить.
Мне хотелось сейчас же поехать в Ленинград, но был уже вечер, и мне трудно было достать денег на поездку, так как все редакции закрывались. К тому же это было двадцать третье декабря, а двадцать пятого все праздновали Рождество – издательство и журналы будут закрыты.
Я позвонила знакомым, у которых всегда «в минуту жизни трудную» могла одолжить денег. Мне сказали, что завтра, то есть двадцать четвертого декабря в Ленинград едет мой большой друг М. Ш., и мы договорились, что поедем вместе. Он на себя взял обязанность купить билеты.
Я сейчас же позвонила Воронскому и сказала, какое возникло затруднение; посоветовавшись, решили так, что в Ленинграде я постараюсь увидеть кого-нибудь из писателей и договорюсь о том, что с Сергеем никто не будет пить, что за этим проследят в Ленинграде и вернут его в Москву. А если он не поедет, то мы тогда уже будем хлопотать сами. Кроме того, Воронский посоветовал встретиться там с Есениным и постараться привезти его в Москву.
Выехала я двадцать четвертого вечером и двадцать пятого утром была уже в Ленинграде. Остановилась в «Европейской» и сейчас же принялась разыскивать друзей Сергея Александровича. Телефона Вольфа Эрлиха – в последнее время с ним очень дружил Сергей – я не нашла ни в телефонной книжке, ни в справочном столе, куда звонила многократно. Дозвонилась до Марии Михайловны Шкапской, но она была в страшном горе, кто-то из близких у нее покончил с собой, и она не понимала, что меня так тревожит в поведении Сергея Александровича. И прямо сказала, что она сейчас – сама мертвец и помочь не сможет. Как на грех, никого не было дома, или не подходили к телефону товарищи, которым я звонила. Но вот наконец мне повезло, и к телефону подошел Николай Никитин. Он с готовностью приехал в «Европейскую», где я ему все очень подробно рассказала о Есенине. Он обещал все устроить и уверил, что я могу спокойно возвращаться домой, так как он примет все меры, чтобы с Сергеем никто в Ленинграде из писателей не пьянствовал, не шатался по кабакам, одним словом, обещал сделать все так, как следует.
Двадцать шестого утром решила обойти гостиницы, чтобы отыскать Сергея Александровича. В «Европейской» его не было. Я об этом узнала в первый же день. В «Гранд-Отеле» его не было тоже, он не заходил туда. «Астория» была тогда не гостиница, следовательно, он там не мог остановиться… И к тому же у меня была твердая уверенность, что он остановился у своих друзей.
Двадцать шестого вечером мы встретились опять с Николаем Никитиным, и он проводил нас на вокзал. Несмотря на его твердое обещание, что с Сергеем все будет сделано так, как надо, мне не спалось. Мы ехали в купе, спать можно было отлично, но я всю ночь не могла сомкнуть глаз. Мне было и жарко, и душно, и холодно, и неудобно. Все, что обычно бывает, когда человек неспокоен и взвинчен.
Приехав утром, я позвонила по телефону в Госиздат и сказала, что не могу сегодня быть на работе. Предупредительный голос Ивана Петровича Флеровского, моего непосредственного начальника, несколько меня удивил. На работе он был тверд и взыскателен, а тут вдруг он соглашается, что мне надо отдохнуть, и говорит со мной, как с больной.
Я хлопнулась в постель, попросив домашних, чтобы меня не будили, дали бы отдохнуть, а к телефону просила подходить отца.
Сквозь сон слышала частые и настойчивые звонки, сквозь дрему ответы отца, который уверял, что меня нет дома, но я все же не вставала. Проснулась к вечернему чаю и вышла в столовую. Отец сказал, что звонили весь день, что звонили Воронский, Л. М. Леонов и просили немедленно позвонить, как только ты будешь дома. Он добавил, что, видимо, случилось что-то серьезное, просто телефон оборвали.
Позвонила Леонову. Леонид Максимович кратко сообщил, что Сергей удавился. Он именно так и сказал: «удавился». Меня потрясло это сообщение.
– Когда? – только и спросила я.
– Вчера!
– Неправда, это неправда, – принялась я доказывать Леонову. – Я выехала вечером с курьерским, и никто в Ленинграде ничего не знал. Этого не может быть.
Леонов посоветовал немедленно позвонить Воронскому. Воронский сообщил, что пришла каблограмма: Сергей ночью повесился в гостинице «Англетер» – и что я включена в комиссию по похоронам. Он сказал также, что он и Пильняк тоже входят в эту комиссию, что он председатель, и попросил приехать на первое заседание.
От телефона я отошла ошарашенная и не знала просто, что делать. Мне казалось, что я виновата: не нашла Сережу, ведь была рядом, стоило только завернуть за угол от Гоголевской, где я была в «Гранд-Отеле», а я вот не пошла и не нашла его. Потом стала раздумывать, что, может, так и лучше, а то мне потом мерещилось бы, что Сергей, напуганный моим приездом, мог подумать, что его преследуют, что его насильно запрут в больницу, одним словом, все страшное приходило в голову.
Первое решение нашей комиссии было: немедленно выехать за телом Сергея. Уже не за Сергеем, а за телом его. Как это страшно все звучало тогда. За телом!..
Товарищи, выделенные для этого, вечером выехали в Ленинград.
Утром двадцать восьмого ко мне приехали Воронский и Пильняк, чтобы принять ряд безотлагательных мер. Я не помню всего, что нами было решено в это утро, но я знаю, что на моей обязанности было вызвать родителей и сестер Сергея Александровича из Константинова. Шура и Катя уехали туда на праздник. Я послала телеграмму примерно такого содержания: «Сергей опасно болен, немедленно выезжайте. Анна Берзинь».
Бениславская была в доме отдыха, но я об этом ничего не знала. Последующие дни встают как в тумане, и только отдельные яркие и резкие эпизоды отчетливы и ясны, а все остальное тонет в слезах, горе, криках, нестерпимой боли…
Двадцать девятого утром меня разбудил резкий звонок, и мама вошла, чтобы сказать, что приехали Есенины. Я помню, что одевалась и руки у меня дрожали, я не знала, как начать разговор.
В столовой сидели Сережина мать, отец, Шура, Катя и двоюродный брат. Мать сразу стала расспрашивать, что с Сергеем. Я, не глядя на нее, сказала, что Сергей очень опасно болен. Она опять спросила:
– А где он?
И тут перебила наш разговор Катя. Она сказала, что они читали газету, которую купили на вокзале, и мне пришлось подтвердить, что печальное событие действительно произошло.
Мать заголосила. Остальные сидели придавленные и подавленные. Мне пришлось все рассказать, что предпринято и что сегодня, то есть двадцать девятого, Сергея привезут в Москву.
Наши домашние спешили подать завтрак, так как надо было уже трогаться на вокзал к приходу ленинградского поезда, этим поездом должны были привезти Сергея.
На вокзале было много товарищей. Поезд подошел, и в конце был прицеплен товарный вагон, в котором везли гроб Сергея. Гроб вынесли на руках, меня поразило, что гроб был небольшой, во всяком случае всем, кто знал Сергея, казалось, что он не мог в нем поместиться. Гроб был закрыт. Мы пошли за гробом, но на улице таяло, и снег мокрый и грязный заливал ноги. На мне были открытые туфли, я не заметила, что надела, когда уезжала из дома. Под руку со мной шла мать Сергея. Я сказала, что хочу выйти из ряда и поехать на извозчике в Дом Печати, куда предполагалось привезти Сергея. Она сказала, что ей трудно идти, и захотела поехать со мной. Перед этим волновалась очень, что кто-то шарит у нее в кармане, и она передала мне кошелек, он был у меня в муфте. Мы вышли и наняли извозчика.
Обогнав процессию, мы поехали прямо на Никитский бульвар в Дом Печати. Там был Мейерхольд с Зинаидой Николаевной[50]. Они подошли к нам, и Зинаида Николаевна очень тепло поздоровалась с матерью Сергея. Мы все сидели молча и подходили только к окнам, чтобы посмотреть, не привезли ли Сережу.
Гроб поставили посредине того зала, в котором была, а может быть есть и сейчас, сцена. Тут стояли и Лариса Рейснер, это было позже Сергея, и тут же, после Сергея, стоял Митя Фурманов.
Сцена была задернута и, кажется, задрапирована чем-то черным.
Распоряжался всеми похоронными делами Малышев.
Гроб Сергея открыли. Зинаида Николаевна вскрикнула. Меня поразило лицо Сергея, лицо обиженного ребенка. Он казался меньше и очень уж одиноким, как все покойники. Кто-то крикнул:
– Близкие, идите к гробу фотографироваться.
До чего иногда бывают странные люди. «Идите фотографироваться». Зинаида Николаевна очень плакала и все смотрела, смотрела на Сергея.
Заботы о семействе Сергея меня несколько заставляли как бы отходить он него самого, такого одинокого в этом нарядном, узком гробу.
Дома хлопотала мама, чтобы всех вечером уложить, приготовить обед, дать возможность отдохнуть усталым и осиротевшим людям.
Мама уже отвела мою комнату для Есениных. Я легла на диван, но спать не могла и, переменив обувь, опять направилась в Дом Печати. Товарищи несли почетный караул около гроба Сергея, непрерывной лентой проходили москвичи перед гробом Есенина. Окна были открыты настежь, на дворе стояла оттепель. С крыш падали капли и звонко разбивались о тротуар. Стоя у открытого окна, я слушала весеннюю капель, казалось, плачет сам дом, в котором стоит Сергей. Весна и стихи Есенина – все это неразрывно связано, и вот, словно стараясь проводить Сергея, стояла весенняя погода, а был конец декабря.
Вечером увела Есениных домой, разместила их на покой, и когда все улеглись, оказалось, что для меня не осталось ни подушки, ни одеяла, ни постели. У нас был коврик, который прикрывал мамин сундук. Я тихонько сняла его, боясь разбудить спящий дом, положила к отоплению, достала из-под письменного стола седло под голову и, после долгих лет гражданской жизни, уснула по-походному.
Утром тридцатого все пошли в Дом Печати. Я решила про себя, что в этот день никуда от Сергея не отойду, особенно вечером и ночью… Мне хотелось эту последнюю ночь продумать самой, как это все вышло, что Сергея уже нет с нами, лежит холодный и обиженный мальчик. Кто же его обидел? Кто? И в сотый раз припоминала все эти годы, которые знала Сергея, и вспоминала каждый шаг, каждое слово. Нет, мы не обижали его, и нет, мы всеми силами старались облегчить эту беспокойную и такую разгульную в последние годы жизнь. Сережа, тихий и спокойный, когда трезвый, деликатный и мягкий как воск, менялся даже внешне, если начинал пить. Становился упрямый, жесткий, грубый, лез к каждому, приставал и ввязывался в ссоры, которых не избегал, а будто искал.
Неужели действительно разлад с реальной действительностью, как об этом многие говорят? Припоминала его поездки по Союзу, его неподдельную дружбу с грузинскими, армянскими поэтами, внимание, которое окружало Сергея в издательствах, журналах. С какой готовностью любой журнал печатал его новые стихи. Вспоминала огромную аудиторию в Политехническом музее, всегда до отказа набитую благодарными и восторженными слушателями, – нет, Сергей не был одинок, значит, его глодала и точила страшная болезнь, название которой по-латыни звучит загадочно, а на поверку – «если бы он не был Есениным, его и держать в поликлинике не стали бы. Эта болезнь нами досконально изучена, и… огромный процент смертности, именно самоубийств».
Какая страшная и жестокая болезнь, которая непременно влечет за собой самоубийство.
Самоубийство. Сергей убил себя. Такой жизнерадостный, он любил петь и плясать. Неутомимо и неудержимо, хоть несколько часов подряд, самозабвенно и красиво, с удалью, но без гика, а с мягкой улыбкой и чуть прикрытыми глазами.
Сережа, который легко и проникновенно писал такие светлые, подчас совершенно прозрачные и чистые строки. Мы совсем не следили за тем, как и когда он пишет. Он приходил и читал готовые стихи, всегда законченные, всегда стройные и отделанные. Вот он лежит мертвый, а мы совсем не знали, как он работает. Мы видели, как он пил, отводили его руки от стакана, увозили и от милиции, и хлопотали, и просили за него, помещали в больницы, а вот как он работал, совершенно не знали, даже не интересовались. Я любила его поэзию, я знала наизусть его стихи, а когда он их писал, когда обдумывал и как обдумывал – не знала. И не знаю, кто еще знает об этом, чтобы спокойно мог рассказать о его манере работать. Может быть, творил он в тишине, одиноко, когда никто даже глазом не мог смутить его покой, а может, он творил всегда сидя среди нас, разговаривая с нами, гуляя по улицам, встречаясь с друзьями. Только не тогда, когда он был пьян. Это был другой человек. «Черный человек», двойник Сергея Есенина.
И вот светлый Сережа, ясный, милый поэт, лежит в гробу, в Доме Печати, мы плачем, грустим, стараемся, кто как может, показать свою любовь и уважение.
Самая волнующая и странная была последняя ночь. Вышло так, что Соня Толстая и я остались одни около гроба Сергея. Все разошлись, Дом Печати заперли. Мы стояли у гроба, на мне было пальто, а Соня продрогла в одном платье, я обняла ее. Мы стояли, слушая, как за окном капала капель. Я стала тихонько читать стихи Сергея «Товарищ». Прочитав несколько строк, остановилась, Соня спросила:
– Что читаешь?
– Сережины стихи.
– Читай все, – попросила она, – я этих стихов не знаю.
И я ей прочитала до конца эти стихи, и потом опять молчали. В это время вошли в зал Наседкин и Малышев. С ними пришли поэты Миша Герасимов и Кириллов. Они подошли ко мне, и Герасимов сказал:
– Анна, Клюев прислал Сергею крест и просил надеть на него. Как ты думаешь, можно это сделать?
– Конечно, – ответила я и посмотрела на Соню. Она кивнула головой.
Когда расстегнули рубашку Сергея, моя рука коснулась шва, который был наложен при вскрытии; невольно отдернув руку от мертвенно холодной груди с широким и вздутым швом вскрытия, я отошла от гроба. Мне было невыносимо все это видеть. Крест был большой, медный, старообрядческий, на черном гайтане.
Надевая крест, сдвинули кожу на лбу, она наморщилась, страшно изменив лицо Сергея, он вдруг безумно постарел, и лоб стал маленький, в неестественно глубоких морщинах. И тогда Наседкин, ловко застегнув сорочку, подтянул кожу со лба на голову, и Сергей опять помолодел, и опять лицо стало обиженно-спокойное.
Кириллов и Герасимов, постояв около гроба, вышли. Наседкин прошел в соседнюю комнату, мы опять остались с Соней вдвоем.
Утром предполагалась гражданская панихида, но я знала, что мать Сергея отпевает его заочно у ранней обедни, и она хотела непременно предать его земле, то есть по христианскому обряду осыпать землей, рассыпая землю крестообразно. Она хотела в Дом Печати привести священника с причтом, чтобы тут совершить обряд отпевания, и пришлось долго ее уговаривать, что гражданские похороны с религиозным обрядом не совместимы.
Отговорить ее от того, чтобы она отпевала заочно, я не смогла, да и не особенно уговаривала. Мать хотела, и это было ее дело, как она провожала своего сына.
Но вот и рассвело. Прошла последняя ночь Сергея, хоть мертвого, но еще не погребенного.
Стали собираться родственники, друзья, товарищи. Дом Печати наполнился, и началась гражданская панихида.
Маленькая Танечка, дочка Сергея Есенина и Зинаиды Райх, стоит на табуретке и читает стихи отца «Воробушки».
Потом пришла мать Сергея и, причитая, наклонилась над сыном. Из руки она посыпала песок на Сергея, я поняла, что она его отдала земле.
Это было страшно и удивительно, как она, стараясь, чтобы не заметили люди, крестообразно посыпала сына песком. Вошла Катя. Помню ее бледную, с белой сиренью, которую она кладет на гроб брата, на которого она так похожа. У Шурочки красные глаза и припухлые губы. Она плачет.
Гроб вынесли и, не закрывая крышкой, понесли по Никитскому бульвару, потом по Тверскому к памятнику Пушкину и здесь, около памятника, обошли три раза вокруг него и пошли дальше на Ваганьковское кладбище.
На кладбище я не поехала. Поднялась к себе домой. Мы жили, как я уже писала, на Большом Гнездниковском переулке. Из нашей квартиры пахло блинами, стряпней, бегали от стола к кухне. Накрывали поминальный обед. Уснула я, как только донесла голову до подушки.
Разбудил меня Борис Андреевич Пильняк, он уже переменил у нас в доме носки и, надев ночные туфли, около батареи грел озябшие ноги. Он окликнул меня:
– Вставайте, мы с кладбища все приехали к вам.
В столовой было много товарищей, Есенины, какие-то незнакомые люди. Все сели за столы и начали поминать Сергея. Очень хорошо и тепло говорили о нем. Каждый старался вспомнить только хорошее. И Сергей, живой и ясный, был с нами за столом.
Все разъехались, и каждый приглашал в этот вечер вместе встретить Новый год. Но какой уж тут праздник, если печаль только еще входила в сердце каждого, кто знал и любил Сергея.
Довольно рано все улеглись спать и, видимо, уже спали, когда раздался звонок. Я встала и открыла дверь. Передо мной стояла Галина Артуровна Бениславская.
– Как же это вы его похоронили, а мне даже телеграммы не дали? – были ее первые, очень грустные слова. Упрек был законный. Как можно было забыть ее, верную и трогательную подругу Сергея Александровича Есенина?
Галя вошла в квартиру.
– Где они все?
Я показала на комнату. Галя вошла туда.
Спать я уже не могла. Встала, оделась и пошла посмотреть, что делает Галя. Застала в ванной комнате Катю и Галю. Обе были в шубках, собирались куда-то.
– Далеко ли вы собрались?
Галя замешкалась с ответом, потом, поглядев на Катю, предложила:
– Поедем на кладбище с нами. Ему одному там в первую ночь очень тоскливо будет. Новый год встретим с ним. Поедем.
– Вы с ума сошли! – только и могла я сказать. – Никуда не пущу. – Я заперла дверь и ключ взяла себе.
Галя просила выпустить их, она так просила, что мне казалось, еще минута – и я их отпущу. Но, чтобы этого не случилось, ушла в кабинет и прилегла там.
Они долго сидели в ванной комнате, шушукались, потом потушили свет и пошли, видимо, спать.
Утром суета, поднявшаяся в доме, разбудила и меня. Искали ключ от двери, а он лежал у меня под головой.
Вот так мы похоронили Сережу, и начались совсем другие дела, связанные с его именем, с изданиями, с наследством, с законными, незаконными детьми, женами, вся та неразбериха, которая сопровождает большую часть смерть большого человека, окруженного обычными людьми со всеми их достоинствами и недостатками.
Мне из Ленинграда привезли фотографии, на которых Сергей был снят на секционном столе до вскрытия и после вскрытия. Потом его белую расческу, цветы и прядь его волос с запекшейся кровью.
У меня хранились его две рукописи: «Песнь о великом походе» и «Двадцать шесть». Я сдала их Софье Андреевне Толстой в музей, боясь потерять то, что принадлежало ему, Сергею. Туда же я отдала и фотографии, на которые я не могла смотреть…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.