Васильевка

Васильевка

Поехали с бабушкой и Маришкой в Васильевку.

Здесь всё – как всегда. Беленькая хатка под тёмной соломой, под окошком – мальвы, розовые и вишнёвые, измазанные густой жёлтой пыльцой. Глубокий-преглубокий колодец с ведром на цепи… и эта цепь звонко гремит, когда ведро стремительно опускается вниз…

А за речкой, в лесу, неутомимая кукушка… Но не только голос кукушки доносится из лесу. Иногда оттуда слышится гром… Когда я была маленькая, я думала, что это и правду гром, и скоро пойдёт дождь. Но дождь никак не шёл, а гром продолжал греметь, и тогда бабушка Мотя объяснила мне, что это вовсе не гром – а взрывы, что в лесу идут учения, что там – танковый полигон. Вот так вот. Война давно кончилась, а в лесу продолжают греметь взрывы… Мне от этого стало очень грустно. Особенно грустно за бабушку Мотю и бабушку Химу. У них мужья погибли на войне, и эти взрывы в лесу для них – постоянное напоминание… Для них война как будто не кончается.

…И вот они опять сидят на крылечке нашей хаты – в которой они все родились когда-то – три мои бабушки, и вспоминают свою жизнь… И почти ничего светлого не было в их жизни, ничего – кроме далёкого детства… А только войны, утраты, голод и непомерный труд, от которого лопались поджилки… Я слушаю их, и чувствую, что горло сжимает спазм, и мурашки бегут от всех этих рассказов… И я думаю: тогда зачем это всё было – революции, войны, коллективизация? Зачем это всё, если от всего этого только горе и слёзы?… только страдания и унижение… Вот, бабушке Химе после всех её трудов на колхозных полях выплачивают теперь пенсию – пять рублей, с копейками. И это – ВСЁ?!! И это – всё, что заслужила эта старая бабушка, сухая, как кузнечик? И это – всё?… Считается, что человек, живущий на земле, может себя всем обеспечить – зачем ему вообще деньги?…

Действительно, зачем деньги рабу? А ведь они – рабы! И бабушка Хима, и бабушка Мотя, и тётя Зоя… И миллионы таких же, как они. Всю жизнь они прожили без паспорта, приписанные к колхозу (чем не рабство? чем не барщина?), гнули спину, превращаясь из людей в таких вот высохших кузнечиков, получали за это палочки-трудодни, за которые им выдавали горсть муки и горсть картошки – только чтобы не подохли с голоду и завтра бы опять вышли батрачить.

Но даже эти горсточки человеческих продуктов были не всегда. Мои бабушки не могут забыть суп из горькой лебеды… и те дни, когда даже лебеды не было… И в это время всё, что было выращено на своём огороде, надо было отдать государству. Всё, всё отдать государству! И чем советская власть отличается в таком случае от царизма? чем коллективизация отличается от крепостного права?… Но, судя по рассказам моих бабушек, при царизме было всё-таки лучше.

– Бабушка, почему ты любишь Ленина, если он такое натворил?

– Это не он натворил, это Сталин-изверг. Извратил ленинское учение. А Ленин был гений.

– Бабушка, а ты читала его книжки?

– Нет, – честно признаётся бабушка, – не читала. Но это же и так известно.

– Откуда? Откуда это известно?

Она не знает, что ответить, и начинает сердиться.

– Он спал на железной кровати, очень скромно одевался, скромно питался, и лично ему ничего не было нужно, – находит она достойные, на её взгляд, аргументы.

Но мне не кажется это всё убедительным. Я смотрю на бабушку Химу и мне хочется плакать. Смотрю на её заскорузлые черевики на ногах-палочках… Я не знаю, из чего их делают, эти черевики – из железа, или из железного дерева, но это не обувь – это издевательство над человеком!

Они живут здесь, ничего почти не зная о внешнем мире. Телевизора нет, радио не у всех, электричество до этого края села так и не дотянули… Чуть стемнело, – живность быстро загоняется в сарай и – спать, потому что ТЕМНО! На улице тоже ни одного фонаря. Полный МРАК! Только звёзды в холодной вышине…

Приехали мы с бабушкой как-то раз поздним автобусом, шли к хате бабушки Моти почти на ощупь через всё тёмное-претёмное село, через тёмное кладбище (Брррр!…), тёмные овраги… Пришли. Тётя Зоя всплеснула руками от неожиданности. Стала зажигать масляный фитиль в плошке с каким-то жиром. Никогда этого не забуду. Романтично, конечно, но – с другой стороны – жутко! Вторая половина ХХ века, человек в космос полетел! а тут (в этой же самой стране! а не где-то в глухой Африке!) моя тётя скручивает из какой-то грязной тряпочки фитиль, обмакивает его в растопленный свиной жир, и он начинает слабо, немощно коптить… а по стенам гуляют как будто тени из прошлого… Бабушка говорит: «Почти так же сидели мы, когда я девочкой была, зимними вечерами при лучине, пели песни, вязали себе чулки и рассказывали сказки…» Бабушка ностальгирует, а мне жутко: столько лет прошло – а всё те же лучины! Те же фитильки! Столько жизней загублено во имя светлого будущего – а где оно, это СВЕТЛОЕ будущее?… Сплошной МРАК!!! ТЬМА!!! Столько жертв принесено – а во имя чего?! Ничего не изменилось…

Хотя нет, изменилось! Теперь в этих тёмных хатах никто не поёт песен и не рассказывает сказки…

* * *

Всякий раз, когда я возвращаюсь из Васильевки, у меня затяжная тоска.

Настоящая депрессия. Я пишу мрачные стихи. Отчаянно спорю с мамой, с Фёдором, с бабушкой, доказывая бессмысленность всей жизни, всех трудов и вообще ВСЕГО!

– Ты слишком мрачно смотришь на жизнь, это нехорошо, – говорит обеспокоено мама.

– А что в ней светлого, в этой жизни?… – говорю я.

– Ты не имеешь права так говорить! Мала ещё судить жизнь! – строго говорит бабушка.

– Опять критиканством занимаешься? – ворчит Фёдор. – Критиковать, знаешь ли, каждый может – это не трудно. А ты потрудись сначала, как мы трудимся всю жизнь!

(Тут он опять напоминает мне о том, что с детских лет пас коров).

Говорить с ними СОВЕРШЕННО БЕСПОЛЕЗНО!!! Хочется или заткнуть плотно уши, или громко закричать: «ААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!»

– Ну, да, деревенская жизнь отличается от городской, – говорит Фёдор. – Мои родители тоже очень трудно живут.

– А ЗА ЧТО они так живут?

– Что значит «за что»? Не «за что», а «для чего»! Для того, чтобы ты и твоё поколение могло жить, не зная забот – учиться и получать образование.

Вот он всегда так. Всё может так перевернуть, что утрачивается весь смысл разговора. У меня такое подозрение, что Фёдор просто БОИТСЯ. БОИТСЯ ДОДУМАТЬ какие-то вещи ДО КОНЦА. И умышленно увиливает на боковую дорожку. И бабушка БОИТСЯ. И мама. Им страшно оказаться лицом к лицу с очевидностью: что ВСЕ ЖЕРТВЫ БЫЛИ НАПРАСНЫ…

* * *

И всё же Васильевку, несмотря на горечь и боль, которые я здесь испытываю, я очень люблю. Люблю белые хатки и розовые мальвы, люблю гигантскую клумбу петуний по дороге к реке (каждый год кто-то сажает это море петуний, и они так сладко пахнут!… и осы жужжат в таком упоительном, знойном танце!…) Люблю Самару и кукушку в лесу, люблю вечерние разговоры на крыльце и старую одичавшую грушу в глубине сада, на меже с чужим садом, здесь, на её старых, кряжистых ветвях, хорошо сидеть в послеполуденном зное, спрятавшись от него в густой зелени, с книгой в руках…

Люблю вечером ходить за село встречать нашу корову Марту и идти с ней «до хаты», хотя она сама знает дорогу, может прийти без посторонней помощи, как каждая корова в селе, но это уже традиция – вечером встречать кормилицу и не вести её, а идти за ней, тихонько бредущей к дому, с переполненным выменем… Марта изредка говорит своё задумчивое «Ммуууу…» У неё такие умные глаза, и почему-то печальные, ей, видимо, тоже нелегко живётся. А может, корова от природы печальное животное. Вот барашек или козлёнок могут быть весёлыми, озорными, а корова – никогда. Потом в тёмном сарае тётя Зоя, подставив под вымя ведро, будет её доить, и звон молочной струи, ударяющей о дно ведра, будет отчётливо слышен во дворе, в вечерней тишине, сплетаясь со звоном цикад… Такая вечерняя хвала жизни…

А потом высыпятся золотые звёзды на тёмно-синий бархат… и выкатится полная и рыжая, как спелый абрикос, луна… лунище!… И так захочется запомнить это навсегда. И вернуться далеко-далеко – к своим истокам, и ощутить почти невозможный покой…

Я живу под деревенским звёздами!…

Я живу под деревенским лунами!…

Я как будто в себе воссоздана –

самой первой,

какой задумана.

Я из дымных асфальтов вырвалась

раскалённого жаждой города.

И ушла на далёкие прииски

простоты –

великой и трогательной.

Я хожу под деревенскими звёздами…

Я дышу под деревенскими лунами…

Я как будто в себе воссоздана

самой первой –

какой задумана.

Я дарю вам,

живущие сложностью,

вам,

для вечных исканий созданные, –

красно-синей лунищи рожицу!

Сеновал,

запорошенный звёздами!…

* * *

А утром тётя Зоя идёт на работу – на ферму, где она служит телятницей. Я иду с ней, мне нравится бывать у неё на ферме, она воспитательница в «старшей группе», это уже взрослые телята, очень егозливые и бодливые, с дивными шоколадными глазами. Мы раздаём корма, возим их на тележке, забрасываем в загоны вилами, это нелёгкая работа, по сути – мужская, но мужчин в селе мало, а те, что есть – работают на тракторах и комбайнах, электриками и шоферами. А вся тяжёлая физическая работа – на женщинах. «Там, где мужик надорвётся, там женщина выдюжит!» – говорит тётя Зоя. А потом мы выгоняем телят на пастбище. Тёте Зое нужно уйти на ферму. «Справишься одна?» Конечно!» Тогда часа через три пригони обратно. Она уходит. Я сажусь на пригорочке и очень жалею, что у меня нет дудочки.

Такой идиллический пейзаж: река, лес на том берегу, вокруг меня около сотни шоколадных телят, и я на зелёном пригорке в своём оранжевом платье… Сижу, наслаждаюсь… Но вдруг замечаю, что вокруг меня теляток моих уже и нет, а они тихо-мирно расползлись во все стороны… Хватаю прутик, начинаю оббегать своё стадо, пытаясь собрать их до кучи. Не тут-то было! Пока одних подгоняю, другие убредают ещё дальше… Всё шире и шире расползается моё стадо… Караул!… Тётя Зоя, где вы?! Я кричу мысленно, потому что кричать в голос совершенно бессмысленно – тётя Зоя меня всё равно не услышит…

Короче, когда она пришла за мной, не дождавшись, то увидела меня вконец взмокшую, в прилипшем к спине платье, со слипшимися волосами, совершенно очумелую: ещё бы! побегай тут по холмам три часа к ряду!… «Что с тобой? – спрашивает она. – Ты что, в речке искупалась?» А я даже говорить не могу от усталости. «Ну, пойдёмте, милые, хорошие мои!» – крикнула она своим подопечным, и они, как послушные дети, побежали на её голос со всех сторон…

Но зато, но зато! Теперь, когда Фёдор будет укорять меня тем, что он в детстве коров пас, я с гордостью могу сказать: «Я тоже пасла!»