Мальчик на балконе

Мальчик на балконе

Первый раз я увидела его ещё в начале лета.

Его вынесли на балкон и уложили в подушках. И он утонул в этих белых подушках, как в сугробе… Балкон был на втором этаже, лица мальчика мне не было видно, а только его стриженый затылок. И по этому затылку я заключила, что мы с ним ровесники.

Дом с мальчиком был неподалёку от моего дома – на соседней улице. Лето стояло тёплое, сухое, и мальчик проводил на балконе все дни. Рядом с балконом шелестели высокие тополя, просвеченные солнцем…

И всё лето, проходя по этой улице, я видела неподвижный, утопающий в подушках затылок. Сердцу делалось больно, неспокойно… В конце концов я стала думать об этом мальчике постоянно.

Было ясно, что он не просто сломал ногу. По его неподвижности не трудно было догадаться, что он не ходит вообще…

Он всегда был один. Изредка на балкон выходила мать, поправляла на нём одеяло и уходила в комнату. Никогда я не видела, чтобы кто-то сидел рядом с мальчиком и общался с ним. Ни мать, ни отец, никто из ребят-товарищей, которые бы пришли его навестить и поболтать.

Мне казалось, я тоже виновата в его одиночестве. Ведь я всё видела! И значит – должна была что-то сделать, как-то изменить эту ситуацию, которая с каждым днём становилась для меня всё нестерпимее.

И я стала обдумывать, как мне с ним подружиться. Чтобы можно было приходить к нему, разговаривать с ним, ну или просто посидеть рядышком, посмотреть на шелестящие тополя, просвеченные солнцем… Чтобы он знал, что он не один, что кому-то до него есть дело. В мечтах своих я уже видела нашу большую настоящую дружбу на всю жизнь…

Но я же не могла прийти вот так, запросто, к этим людям и сказать: я хочу дружить с вашим мальчиком!

Наступила осень. И бывали уже прохладные дни, когда его на балкон не выносили. И он томился где-то там – внутри квартиры, теперь уже окончательно одинокий… А впереди его ждала одинокая зима…

Я решила, что сначала мне нужно завязать с ним переписку, подружиться в письмах – так, может быть, даже лучше для нас обоих. По крайней мере, для меня. В жизни я ведь молчаливая и скучная – ну, приду, посижу, помолчу рядом, я же – не Аня-большая и не Сашка Соколенко – рассмешить не могу, какой ему интерес общаться с молчаливым человеком? А вот письма интересные я смогла бы ему писать. Стихи ему буду свои присылать, рассказы… И мы будем дружить долго-долго, всю жизнь…

И я села писать письмо. Но письмо никак не клеилось… И я вдруг поняла, что не могу признаться ему в том, что я – девочка. Мне казалось, что он сразу меня забракует: «А… девчонка! ей меня не понять». Я подумала, что мальчик-инвалид не захочет переписываться с девочкой, что он будет комплексовать из-за своей болезни и сразу, с порога, отвергнет мою дружбу.

Тогда я решила назваться в письме не Леной, а Геной. (Пусть я буду хоть в этой истории мальчиком, как мне того хотелось бы в жизни). И мы будем дружить долго-долго, всю жизнь, и он никогда не догадается, что я – девочка. А если через какое-то время всё же догадается, то уже будет не страшно, ведь к тому времени мы уже будем настоящими друзьями.

Я быстренько написала небольшое письмецо. Сообщила, что я – Гена, что хочу с ним дружить, переписываться. Между прочим, в письме моём была такая фраза: «Не знаю, как тебя зовут, но мне кажется, что тебя зовут Володя».

Отправила. Жду ответа. Жутко волнуюсь…

Ответ пришёл где-то через неделю. Но писал не сам мальчик, а его младший брат. Он писал, что его брат болен и переписываться со мной не может. Но если я захочу, то могу прийти к ним в гости – в любой день.

В одну секунду рухнула мечта о прекрасной дружбе, о переписке длиной в жизнь…

Несколько дней ходила совершенно потерянная. Потом опять перечитала письмо. Горько усмехнулась, дойдя до приглашения заходить в гости в любой день. Как же я туда пойду?! Я – которая вовсе не Гена.

* * *

«Как же я туда пойду? как я туда пойду?…» – крутится у меня в мозгу с утра до ночи.

И тут я понимаю, что решение туда пойти мной уже принято. Остаётся только решить – как это осуществить?

На переменке подхожу к Лезе со странным вопросом, просьбой: не может ли он одолжить мне на пару часов свой школьный костюм – брюки и пиджак? Лезя очень удивился: зачем? Пришлось рассказать. Лезя хороший мальчишка, никому не разболтает. «Понимаешь, говорю, мы с тобой одного роста, ничей другой костюм мне не подойдёт».

(Тут надо сделать пояснение для своих детей, которые могут меня спросить: почему я не могла пойти туда в своих собственных брюках? Отвечаю: потому что у меня их не было. В то время девочки брюк не носили. Было не принято. О джинсах мы даже не слышали. Лыжные фланелевые штаны – не в счёт, в них я пойти не могла, они были девчачьи и меня сразу бы разоблачили).

После уроков иду с Лезей к нему. Он заходит в дом, я стою под окном его комнаты (их квартира на первом этаже). Наконец, открывается окошко и Лезя выдаёт мне газетный свёрток со своим костюмом. Меня спросят: почему не могла зайти в дом? К чему эта конспирация? Да потому, что в доме были Лезина мать и его старший брат. Сразу бы возникли вопросы: зачем тебе Лезин костюм? для чего?

Пришла домой. Хорошо, что никого нет: бабушка в Днепре, Мариша в детсаду, остальные на работе.

Беру ножницы. Стою у зеркала в прихожей, примериваюсь… Волос совершенно не жалко, главное, чтобы получилось похоже на то, что носят мальчики.

(Ещё одно пояснение: в то время – шестидесятые годы прошлого века – девочки слишком коротко не стриглись. А мальчики носили специфические причёски: сзади, на затылке, почти всё состригалось, а впереди оставалось чуть побольше.

Да, раньше по причёске легко было отличить мальчика от девочки, не то, что сейчас).

И вот я начинаю безжалостно кромсать свои волосы… Я состригаю их до тех пор, пока не увижу, что из зеркала на меня смотрит… да, вроде мальчик. Такой симпатичный вихрастый мальчишка.

Облачаюсь в Лезин костюм, он точно моего размера. Здорово! И отправляюсь «на дело»…

* * *

Идти было всего ничего. Но я сначала прошлась по улицам, чтобы войти в образ. Было бабье лето, солнышко, нежные паутинки щекотали лицо… Шла такой небрежной походкой, пинала камушки, мне было интересно, какое я произвожу впечатление на прохожих. А никакого! Значит – всё в порядке.

Только два пацанёнка лет шести увязались за мной, шли и шептались: «Мальчишка!» – «А я говорю: девчонка!» – «Мальчишка!» – «Девчонка!»

– Это кто тут девчонка? – спросила я как можно грубее, резко оглянувшись на них.

Они испуганно уставились на меня. А потом дари дёру. Мне стало смешно. И я решила, что – пора.

Подымаюсь по лестнице на второй этаж, чувствуя, как дрожат все мои поджилки… Долго стою перед дверью, никак не решаясь нажать на звонок. (Как год назад перед дверью Марьюшки, даже не знаю, когда было страшнее: тогда или сейчас). Уговариваю себя: что ж, я волосы напрасно остригла, что ли? И что ж я такая уж трусиха? Никто ж меня там не съест…

Наконец, звоню. Открывает его мама, немолодая, усталая женщина, смотрит удивлённо.

– Я – Гена, я письмо вам писал, – говорю я.

– А, Гена!… – радуется она. – Так проходи, проходи, Гена, очень хорошо, что зашёл. Проходи, мы тут как раз обедаем, проходи.

Иду за ней в комнату. За столом сидит немолодой мужчина с тем же выражением несмываемой усталости на лице. Брата нет. И хорошо.

– Вася, этот тот самый Гена, что письмо нам писал.

– Ну, здравствуй, Гена. Садись с нами обедать.

– Да нет, спасибо, – бормочу я.

– А чего так? Давай борщику тебе налью, – суетится мать. – Да садись же, садись!

Села. Передо мной тарелка с борщом. Глупая ситуация. Я ведь не борщи есть сюда пришла. При чём тут борщ?!

– Спасибо, я не буду.

– Ну, тогда чаю. И поговорим давай.

И они меня стали долго и подробно расспрашивать: в каком классе учусь, да кто мои родители, да где работают. Я на все вопросы отвечала и даже в мыслях у меня не было, что, может, эти люди знают моих родителей, знают и то, что нет у них никакого Гены… Но мне в голову такое не приходило! Умная-умная – а глупая. Точнее – наивная, как младенец.

И всё они меня расспрашивают и расспрашивают, и я так запросто с ними общаюсь, никакого страха речи, никаких запинок (Гена ведь не заикается, с ним всё в порядке!) Но внутри у меня постепенно нагнетается тревога: почему они меня не знакомят со своим сыном? Почему они его прячут за закрытой дверью?

Мать точно прочла мои мысли.

– Ну, если ты хочешь посмотреть на нашего Володю…

(Володя!… Я угадала его имя!)

– Да, очень хочу.

Она встала и направилась в другую комнату, я – за ней.

Мы вошли в эту комнату. И я увидела то, что потом долго стояло у меня перед глазами…

Я машинально сказала ему «здравствуйте». Он не ответил.

Я стояла у кровати, на которой он лежал, стояла – как будто поражённая громом…

Я никогда не думала, что такое в жизни бывает. Я увидела то, чего не видно было снизу, когда он лежал в подушках, а я прогуливалась под его балконом, мечтая о большой настоящей дружбе. Тогда я ничего не видела, кроме его одинокого затылка. Теперь – увидела…

Мальчик Володя был похож на большого толстого паука с тонкими паучьими ножками и ручками… Рот его был открыт, большой красный язык во рту не помещался, изо рта текла густая слюна… Но главное – глаза! Они были мутными и совершенно бессмысленными.

Он меня не видел. Не слышал. Ему было всё равно, всё равно…

Я никогда не буду ему другом. Мы никогда не будем болтать под шелест тополей… Я никогда не покажу ему свои стихи. Он никогда не обрадуется моему приходу. Он никогда не будет выглядывать меня со своего балкона…

НИКОГДА. НИЧЕГО. НИКОГДА.

Его громадный красный язык елозил по подбородку, слюна пенилась… Скрюченные ручки и ножки совершали конвульсивные движения…

– Ну, теперь ты видишь, – сказала мать.

У меня закружилась голова, и я испугалась, что грохнусь сейчас в обморок.

Плохо помню, как я вышла из этой страшной комнаты, как попрощалась с его родителями, не помню, что они говорили мне на прощанье, не помню, как добрела до дома…

* * *

На меня напала бессонница. Я совершенно не могла спать. Только прикрою глаза – и тут же вижу это паучье тело, красный язык и бессмысленный мутный взгляд…

Господи, почему такое возможно в жизни?! Зачем это всё – это бессмысленное животное существование: еда, сон, пачканье пелёнок… Зачем труды и страдания его несчастных родителей?… ВЕДЬ ВСЁ – НАПРАСНО! НАПРАСНО! НАПРАСНО! Он никогда не станет здоровым, даже на чуть-чуть…

Господи, кому это нужно? Зачем ты ТАКОЕ допускаешь? Не лучше ли ему было умереть? Сразу… Чтобы не мучиться. И не мучить тех, кто рядом…

Были минуты, когда я ненавидела его родителей. Ненавидела за то, что они произвели на свет это несчастное существо. За то, что продолжают спокойно жить, есть борщи… Глядя на них, и не скажешь, что дома у них такой ужас. Вроде нормальные люди. Телевизор у них в комнате. Вот, даже телевизор смотрят, и комедии, наверное, тоже смотрят, и, небось, смеются…

Как можно жить, как можно есть, как можно смеяться и чему-то радоваться, когда у тебя в доме ТАКОЕ?!

* * *

Я ходила в школу, делала уроки, ходила в музыкальную школу, играла гаммы, что-то там разучивала – но внутри у меня было пусто…

Мой учитель говорил:

– Соберись с мыслями. Где ты витаешь? Я не узнаю тебя.

Но внутри у меня было – ПУСТО. И эту огромную пустоту заняла тоска. Тоска была больше меня, она меня разрывала на мелкие клочки…

Я даже перестала приходить по вечерам в музыкальную школу, чтобы посмотреть в мои заветные окошки… У меня не было на это сил. И желания.

Я чувствовала жгучее отвращение к жизни. Я не видела в ней смысла. Какой может быть смысл, если возможно ТАКОЕ?!!

Ни с кем поговорить об этом я не могла. Это была моя горькая, кошмарная тайна. Что я сказала Лезе, возвращая костюм, я не помню… Не помню, как объяснила маме, зачем я так коротко остриглась. «Боже мой, на кого ты похожа?! – причитала она. – Всё криво, косо… Почему, спрашивается, не пошла в парикмахерскую? Неужели трудно было сходить?! Зачем себя надо было вот так обкромсать?! Сходи хотя бы теперь, пусть тебе подправят твою идиотскую причёску. Вечно, вечно у тебя какие-нибудь заскоки! Как же я от этого устала… Как же мне это всё надоело…»

Ни в какую парикмахерскую я, конечно, не пошла. Ну и пусть криво-косо! Всё это такая ерунда… По сравнению с тем, что я узнала о жизни, всё остальное – ЕРУНДА!…