В Харькове
В Харькове
Два месяца, февраль-март, я провела в харьковской клинике. В клинике – сплошь молодёжь, мне семнадцать, я здесь самая молодая, а самому старшему – слегка за тридцать. Съехались со всей Украины, один человек даже из Одессы. Я его расспрашивала, не знает ли он моего отца. Подумала: а вдруг? Ведь всякое бывает… Но он не знает. И всё равно я смотрю на него как на родственника: ведь он ходит по тем же улицам, дышит тем же воздухом, что и мой отец…
Главный врач нашей клиники – известный профессор, доктор наук (эх, забыла его фамилию! столько лет помнила, и вдруг забыла!), он первый в нашей стране (тогда она называлась Советским Союзом) применил в практике лечения неврозов метод аутотренинга. Этот метод, как мне рассказали, пришёл к нам из Германии, и пришёл с помощью именно нашего профессора: он перевёл с немецкого книгу про аутотренинг и стал всячески пропагандировать его, изучать и применять.
Надо сказать, что в ту пору (середина шестидесятых годов прошлого века) в Советском Союзе было много противников этого метода. Классические врачи считали его шарлатанством: ну разве это лечение, говорили они, когда человек сидит в расслабленной позе и мысленно твердит себе: «Я спокоен, я совершенно спокоен… моё сердце работает нормально…» Разве это имеет какое-то отношение к медицине?! Разве человек может таким странным образом вылечиться?
Каждый день с нами проводились занятия аутотренингом. А это совсем не то же самое, что гипноз. Гипнозом меня уже лечили раньше, гипноз мне тоже нравился, хотя я никогда не отключалась, не засыпала, а просто лежала с закрытыми глазами и внимательно слушала, что говорит врач. Чем отличается гипноз от аутотренинга? Тем, что во время гипноза человек пассивен (вот лягу сейчас на кушеточку, и меня будут лечить), а во время аутотренинга, несмотря на расслабленную позу, – человек активен. Он берёт на себя ответственность за своё здоровье, делает активный выбор: болезнь – или излечение, и, выбрав излечение, – человек как бы внутренне разворачивается в эту сторону – в сторону света и спокойной уверенности, что всё будет хорошо. Главное – дать себе выздороветь, не мешать самому себе неправильными мыслями, а для этого нужно научиться мыслить светло и конструктивно.
В этой удивительной клинике с нами, пациентами, (хотя лучше сказать: обитателями, или: временными жильцами, а ещё лучше – желанными гостями) много общались: врачи, психологи. Хотя тоже хочется дать им другие имена: добрые хозяева, друзья, просто хорошие люди. Общались с каждым индивидуально, проводились различные тесты, много тестов, наверное, с их помощью искали наши внутренние поломки, о которых человек порой и сам не догадывается, или старательно скрывает от самого себя. Со мной никогда ещё так много, подолгу, заинтересованно не общались. Никогда ещё я так не интересовала своих собеседников, как хозяев этой клиники, интересовала не только как пациентка, но как личность. Я начала ощущать свою значимость. Мне перестало казаться, что я – уродка. Не знаю уж, аутотренинг помогал (и он, безусловно!), но ещё больше помогало именно общение. Только здесь я поняла, какой у меня был дефицит общения, как я изголодалась по нему!
Оказывается, я вовсе не молчунья, как я думала, и не отшельница. Оказывается, мне очень нравится общество, и беседы по душам тоже очень нравятся. Одним словом, жизнь в этой клинике была потрясающе интересной.
По вечерам, после ужина, все сходились в маленькой столовой, это был как бы кубрик на корабле, здесь стоял магнитофон (о, роскошь!) и все вечера напролёт крутили Высоцкого. Там я его впервые и услышала. И сначала он мне не очень понравился: непривычная хрипота, рваные ритмы – слишком уж было всё в этих песнях необычно. Но постепенно хриплый, нервный голос зацепил меня за сердце, да так сильно, что не отпускает уже больше тридцати лет…
А ещё в этом кубрике читали мои стихи. Я взяла в Харьков свою общую тетрадь со стихами, это, по сути, была моя первая книга. Ну и что, что рукописная, когда-то книги все были рукописными.
Моя книга называлась – «Окна настежь». Не помню, кому я дала её первому, кому-то из девушек в нашей палате. И книга моя пошла по рукам. А вскоре я стала получать заявки на персональные экземпляры. Мои соседи-друзья по клинике покупали в киоске за воротами клиники общие тетради и вручали мне с просьбой: «Пожалуйста, если тебе не трудно, перепиши мне свою книгу, только ничего не пропускай». Так что те два месяца в Харькове я занималась тиражированием своей рукописной книги. Не помню уж, сколько экземпляров получилось в итоге…
Можно сказать, что в семнадцать лет я узнала, что такое популярность.
Зима в тот год была самая настоящая. Скверик вокруг клиники был завален снегом, желающие продышаться гуляли по вечерам по хрустящим крахмальным дорожкам… Я тоже гуляла, и поражалась тому, что в Харькове снег пахнет совсем не так, как в Вольногорске (там он часто пах хлоркой). А харьковские метели пахли фиалками! Такой нежный, чистый, пронзительный аромат, который невозможно забыть…
Однажды снегу навалило особенно много, и я, выйдя на вечернюю прогулку, стала лепить из него. Просто снежную бабу не хотелось. И я вылепила скифскую бабу – женщину из скифских степей, с раскосым и печальным лицом… Обитатели клиники ходили потом на неё смотреть. Она стояла среди снегов такая задумчивая и живая… И долго не таяла. Мне кажется, она так и не успела растаять до моего отъезда, я её всё время реставрировала, на каждой прогулке…
А ещё там, в клинике, я выпускала стенную газету. Как же без этого? Были праздники – февральский, мартовский. Мальчик-лаборант купил по моей просьбе листы ватмана. У кого-то были зачитанные журналы, я вырывала из них картинки и делала разные коллажи.
А ещё я там, в клинике, рассказывала всем про Леонида Енгибарова. Так что многие из посетителей кубрика стали его поклонниками, даже не видя его. Но фильм-то «Путь на арену» видели почти все! Тогда такое было время: вышел фильм – смотрит вся страна.
Но смысл удивительных, необычных енгибаровских клоунад понимали не многие. А некоторые и вовсе считали его неправильным клоуном, или даже вообще не клоуном. Тогда фаворитом был Олег Попов, и набирал известность Юрий Никулин. Так что приходилось проводить разъяснительную работу среди народа. Мне это нравилось, я была вроде лектора-музыковеда, точнее – енгибароведа, хотя в отношении Енгибарова «музыковед» тоже подходит, потому что такого звучащего клоуна я никогда больше не видела…
Мели фиалковые метели, пел Высоцкий, дни, заполненные общением, бежали очень быстро, и я с удивлением заметила, что совершенно не скучаю о доме. Однажды меня навестил Фёдор. А в другой раз – Фёдор, мама и даже Маришка! Они приехали на машине, и бедную Маришу по дороге сильно укачало. Когда я увидела её, это худенькое, бледное, глазастое личико, я поняла, что по ней-то я очень даже соскучилась.
* * *
Как-то утром, когда за окнами падал крупными хлопьями мартовский снег, я сидела на холодном подоконнике, у мохнатого окна, в пустом коридоре. Рядом стояла девушка, с которой я сдружилась в больничные месяцы. Мы смотрели на снег… И я рассказывала ей о том, что вижу имена людей в цвете. И не только имена. Вообще, если хорошенько присмотреться, то все слова – цветные.
Она слушала меня недоверчиво.
– Ну, какого цвета, к примеру, Юра? – спросила она.
– Зелёного, конечно.
– А Елена?
– Сиреневого, переходящего в лиловый.
Она засмеялась, решив, что я разыгрываю её. Но всё же ей было любопытно.
– А четверг? – спросила она.
– Оранжево-коричневого. А суббота – жёлтого. Воскресенье – серебристо-серого. Вторник – сине-лилового, как слива. Среда – светлая, как речная вода… А мартовский снег пахнет фиалками!
– Так, выходит, ещё и запахи?…
– Конечно! Всё – цветное и пахнет!
И я, неожиданно для самой себя, стала читать стихи. Те, что написала осенью, в Сочи. И было ощущение лёгкости и свободы…
Концерт из-за дождя был отменён.
В незащищённом от дождей театре
Рояль в чехол закатывают мятый.
Потоки хлещут и звенят, звенят в колоннах…
В амфитеатре капли говорят
По голубым рядам холодных кресел…
О чём они?
То сказка или песня?
А может, плач осенний летнего театра?…
От молний – голубой на сцене свет.
Сентябрь – в партере,
В ложах – время.
Я верю в отменённые концерты.
В несостоявшуюся музыку – не верю!
… А потом открылась дверь кабинета, соседствующего с нашим окном, – и в коридор вышел профессор. Высокий, средних лет мужчина. Он спросил:
– Это вы сейчас читали стихи?
– Я.
– Пройдите в кабинет.
Слегка оробев, я вошла. Он указал мне на стул, а сам сел напротив, спиной к окну, за свой, заваленный книгами и бумагами, профессорский стол. С минуту он молча смотрел на меня.
– А пятница какого цвета? – спросил он. – Вы забыли сказать про пятницу.
– Вишнёвого, конечно.
– Почему «конечно»?
– Я так вижу.
– А я бы сказал: зелёного…
Он не смеялся надо мной. Он смотрел на меня с любопытством. Не как доктор, а как… соучастник!
…Мы проговорили, наверное, час, не меньше. Ему было всё интересно и важно, всякие подробности моей жизни. Этому, в общем-то, совершенно незнакомому человеку.
– Вы должны благодарить судьбу, – сказал он. – Теперь-то вы понимаете, что всё было со смыслом? И страх речи, и одиночество… Не будь всего этого, вы могли бы стать очаровательной болтушкой, не более. Не утверждаю этого, но кто знает?… Вам повезло. Судьба уберегла вас. И не смотрите на меня с таким удивлением. Да-да! Не будь заикания – не было бы и стихов. Взамен лёгкости речи природа наградила вас другим даром – более ценным. Вы видите то, чего не видят другие. И вы умеете это выразить. Радуйтесь! – профессор говорил оживлённо и горячо.
Его слова ошеломили меня. Он призывал благодарить судьбу, которую я считала несправедливой ко мне, и радоваться тому, что составляло несчастье моей жизни… По крайней мере, так я считала ещё минуту назад.
– Я радуюсь… – сказала я, ещё не вполне уверенная в этом. Но, уже сознавая, что вся моя жизнь от этого неожиданного поворота вещей на сто восемьдесят градусов, – осветилась по-новому – волнующе и ярко… Наполнилась смыслом.
С того дня прошло много лет. Я уже не помню имени профессора, – но помню его внимательный взгляд, помню его слова. И ещё помню запах мартовского снега, который клубился тогда в окне – за спиной профессора… Запах фиалок вливался в распахнутую форточку… А ещё помню, что тогда, в те минуты, я была по-настоящему счастливой…