Про увлечение фотографией и не только

Про увлечение фотографией и не только

Новое увлечение возникло уже после выпускного вечера в школе. Видимо, под впечатлением разговоров о том, что вот, все уезжают, и нам, видимо, это предстоит в ближайшее время. Вдруг пронеслось в мозгу: следующим летом нас тут уже не будет…

Фёдор позволил мне пользоваться его «ФЭДом». Я ходила по городу и фотографировала любимые улочки, школу, подруг – двух Ань и Лину. Увидела на углу Алексея Павловича и Жорку – с его великом, щёлкнула их тоже.

Дома фотографировала нашу с Маришей комнату, пустую, залитую солнцем… Своего любимого плюшевого медведя, которого мне подарили, когда мне был год. Ещё сняла свои любимые тополя за окном…

Потом обнаружила кнопочку автоспуска и решила сделать несколько автопортретов. Вообще я получаюсь на фотографиях плохо (так мне кажется), потому что жутко стесняюсь, когда на меня направлен фотообъектив. На меня даже нападает какой-то безотчётный страх – как будто на меня смотрит ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО… Поэтому у меня почти нет моих детских и отроческих фотографий.

Когда наш классный фотокорреспондент Жорка снимал нашу классную жизнь, я тут же смывалась – только бы не попасть в фотообъектив! Не удрала только когда мы всем классом гуляли после последнего звонка, и Жорка тоже с нами гулял, – как всегда, со своим фотоаппаратом. Ну, тут я сделала над собой усилие, чтобы не удрать – просто это была последняя прогулка с одноклассниками, было грустно и удирать не хотелось. Так что эти фотографии у меня сохранились. Неутомимый Жорка печатал их для каждого. Причём, печатал совершенно бескорыстно, просто за «спасибо» и за восторженное «ах, как здорово получилось!»

А Фёдор фотографией не увлекался: ну, щёлкнул нас с Маришей несколько раз за все годы в Вольногорске. Заниматься фотографией было в то время очень волокитно, трудоёмко. Нынче только особые любители ретро-технологий увлекаются такой архаикой, которая была для нас вовсе не архаикой, а единственно возможным способом напечатать фотографии.

Итак, вначале надо было проявить плёнку, а для этого особо аккуратно зарядить её в бачок, после чего – проявить-промыть-закрепить. Потом плёнки сушились, прицепленные на прищепках к бельевой верёвке, потом следовало очистить плёнки влажной ваткой от налипших пылинок и опять просушить, не дав им слипнуться…

А сколько времени и сил уходило на то, чтобы достать дефицитную фотобумагу! И дефицитные фото-химикаты (ведь тогда практически всё было дефицитом). И только совершив столько предварительных процедур и усилий, можно было однажды вечером занавесить одеялом окно на кухне, включить красный уютный фонарь и… целую ночь печатать, печатать, печатать! Разумеется, чёрно-белые, цветные нам и не снились. А потом накатывать, накатывать мокрые фотографии валиком на стекло… (Просохнув, они сами отвалятся и будут положены под пресс – под толстую стопу книг – для расправления).

А потом отмывать, отмывать все эти ванночки и баночки от химикатов… Мало кому нравилось такое продолжительное и трудоёмкое удовольствие. Жорке нравилось, он был настоящим фанатом фотографирования. Аниному папе, дяде Юре, это тоже нравилось, он всегда брал фотоаппарат во все поездки, к тому же они любили ездить в отпуск всей семьёй, и у Ани-большой осталось много фотографий от этих лет. Точнее – от ТЕХ. От тех уже далёких лет…

…В те несколько вечеров, что Фёдор посвятил фотографии, я сидела рядом с ним и всё наматывала на ус. И потом с удовольствием накатывала фотки на стекло кухонной двери. И отмывала ванночки (они ещё назывались кюветами) от использованных химикатов, хотя они и сильно пахли, но интерес пересиливал нелюбовь к химическим запахам. Так что, кой-какой опыт у меня уже был.

…Итак, я обнаружила кнопочку автоспуска. Впрочем, я и раньше знала о её существовании, но никогда не приходило в голову ею воспользоваться. А тут вдруг пришло: что, если за объективом никого не будет?… Это был психологический опыт над самой собой. Смогу ли я в такой ситуации преодолеть страх и смущение? Смогу ли не скукоживаться, а просто жить перед объективом, оставаясь СОБОЙ в те секунды, пока жучок с тихим жужжанием ползёт до щелчка?… Могу ли я на фотографии выглядеть не как мокрая, перепуганная курица, а как нормальный человек? Пусть не красавица, но хотя бы без этой затравленности во взгляде. Мне было интересно. И я не пожалела целой плёнки на свои эксперименты.

Я сфотографировала человека по имени «Я» на историческом балконе, за которым шумели тополя… С моими любимыми жёлтыми листьями. Они, проглаженные утюгом, с осени до лета простояли в вазе. Я прикрыла листьями половину лица, как веером, и поняла, что мне так комфортнее. (Мелькнула мысль: ах, как хорошо, наверное, носить чадру, или даже паранджу! Накрылся ею – и живёшь там, внутри, как в собственном маленьком домике. Здорово!) Ещё сфотографировала человека по имени «Я» в цыганском костюме, который сохранился у меня с прошлогоднего новогоднего бала. Сфотографировалась с маминой накладной косой – и это оказалось ещё интереснее (по самоощущению). Я поняла, что чем больше я прикрываю себя НЕ-СОБОЙ – тем мне легче, лучше, свободнее. Я вспомнила историю про Качалова (где-то прочла): оказывается, великий актёр вне сцены сильно заикался. Но стоило ему войти в образ и выйти на сцену – заикание тут же исчезало. Вот так вот! Тут какая-то загадка для меня. Или… наоборот, разгадка? Человек начинает запинаться, заикаться или как-то ещё по-другому комплексовать, если ему СТРАШНО ОТКРЫТЬСЯ. Страшно показать миру своё потаённое «я».

Лучше его спрятать в кавычки, под чадру, за штору образа. А почему страшно показать своё «я»?… Ответ прост: страшно быть не понятым. Страшно, что посмеются, повертят пальцем у виска («Она не такая, как мы! не такая, как все!») Не хочется, чтобы в ответ на откровенность сделали больно. Вот, говорю себе, природа и позаботилась: лишила тебя возможности открываться перед каждым встречным-поперечным. Повесила психологический замок на уста…

Тогда почему не страшно раскрываться в стихах? Да потому, что «я», облечённое в слова, это уже какое-то другое «я» – это тот самый образ, за который можно спрятаться. Который в состоянии прикрыть меня от насмешек и ухмылок мира. В стихах я совершенно открыта – но при этом стихами же и защищена. Вот так удивительно получается…

* * *

А потом Жорка учил меня проявлять плёнки и печатать фотографии. Потому что попросить у Фёдора фотоаппарат у меня ещё хватило смелости, но просить, чтобы он меня учил всяким фотографическим премудростям, это уже было за пределом моих возможностей. Жорку попросить было намного легче. Он прикатил на своём велике, привёз в двух литровых банках уже разведённый проявитель и закрепитель. Помог занавесить на кухне окно одеялом, установить на обеденном столе фотоувеличитель, красный фонарь, ванночки для проявителя, чистой воды для промывки фоток и закрепителя. И когда все домочадцы отправились спать, пожелав нам хорошей творческой ночи, я первый раз в жизни села за фотоувеличитель, а Жорка, как консультант-наставник – на табуретке рядом.

Пачка с фотобумагой, ножницы, пинцет для отлавливания фоток в ванночках… О, всё было так волнующе! Особенно в этом красном свете – как будто на сцене театра в каком-то волшебном спектакле… А мы – и актёры, и режиссёры одновременно.

Оказывается, у меня есть ещё одно любимое занятие в жизни!

А в углу кухни стояла большая кастрюля с компотом из сухофруктов, бабушка нам специально сварила, говорит: «Есть-то вы всё равно ночью не будете», – «Конечно, не будем, бабушка!» – «Ну, так хоть компотика попьёте, грушки там вылавливайте, очень вкусные…»

Так что к бабушкиному компотику мы много раз за ночь прикладывались.

– Жорка, грушу хочешь?

– А давай!

И вот, большом тазу с водой уже плавают мои первые фотки… Вот мои любимые тополя, вот Ани, вот сам Жорка с Алёпой. А вот и мои автопортреты… И вовсе я не мокрая курица, хоть и плаваю в тазу с водой! Очень даже человек. Такой, своеобразный… Особенно где с листьями-веером, и где с маминой косой. Вот удивительно: одному человеку (женского рода), чтобы хорошо получиться на фотографии, нужно, чтобы на него глядели, нужно красоваться перед фотообъективом и кокетничать во все лопатки. Оксане, например, или Томе. А другому человеку (то есть мне), нужно, чтобы на меня НЕ глядели. Тогда можно быть собой. Тогда можно узнать потом себя на фотографии, признать этот образ, а не рвать его тут же на мелкие клочья и не выбрасывать в мусорную корзину…

Вывод: больше всего на свете не люблю, когда на меня смотрят. (И когда прислушиваются, КАК я говорю.) Наверное, комфортнее всего я бы чувствовала себя в монастыре. Но не просто в монастыре (там всё-таки, наверное, людно), а где-нибудь в скиту, в полном одиночестве… И при этом принять обет молчания!

А как же любимый муравейник? Я же так люблю человеческий муравейник!… А это, между прочим, почти одно и то же, – неожиданно приходит мне в голову удивившая меня мысль.

В скиту ли, в толпе… Ни тут, ни там до тебя никому нет дела. И тут, и там ты в полном одиночестве…

– Знаешь, Жорка, я наверно уйду в монастырь, – неожиданно говорю я.

– В монастырь?… – изумляется он. – Ты что, в Бога веришь?

– Насчёт Бога не знаю… А в бессмертие души верю. Но не просто верю – я ТАК ЧУВСТВУЮ. Чувствую, что я не умру до КОНЦА. То, что у меня ВНУТРИ, умереть не может. Это же не материальное! А умирает только материя. Ведь так?

– Вроде так… – в раздумчивости сказал Жорка.

– А ещё верю, что в мире есть Невидимые Силы. Или это одна, но очень большая, всесильная СИЛА. Может, она и называется Богом?… И эта Невидимая Сила нам помогает, спасает нас. Вот как меня она спасла прошлым летом, когда я падала с причала в штормовое море… По всем законам физики я должна была упасть, на все сто процентов! Я уже начала это падение, оно было неминуемо – по земным законам. Но она – Невидимая Сила – удержала меня. Без её помощи мама бы одна меня ни за что не удержала! Мы бы вместе туда бултыхнулись… А КТО-ТО меня удержал! Значит, не время мне ещё умирать, Жорка!

– Конечно, не время, – соглашается он. – Только в монастырь-то зачем?

– Эх, Жорка! Хочется одиночества… Это же так приятно, когда никто на тебя не смотрит! Надвинуть низко платок, надеть чёрный широкий балахон, до самой земли… я бы ещё и чадрой с удовольствием занавесилась. Красота! Никто тебя не видит. Никто не делает замечаний, не читает нравоучений…

– А как же дети? Ты говорила, что хочешь, чтобы у тебя было много детей.

– Дети? Ну, не знаю… Может, дети у меня родятся в какой-нибудь другой жизни. А в этой жизни я замуж определённо не выйду.

– Почему? – живо интересуется Жорка, перекладывая проявившуюся фотографию из проявителя в воду, а потом в закрепитель.

– Понимаешь, – говорю я, старательно наводя фокус, – мне кажется, я могу полюбить только взрослого человека. Очень взрослого. Намного старше себя. Ну, в возрасте моего отца, наверное… А все взрослые люди уже женаты. И тот человек, которого я могу полюбить, тоже, наверняка, давно женат…

– С чего ты взяла?

– Так мне кажется. Предчувствие у меня такое.

– Ты что-то придумала себе… Даже не знаю, что тебе сказать.

– А ты и не говори ничего.

– Послушай, а у тебя способности! – хвалит меня Жорка, вытаскивая из закрепителя очередную фотокарточку. – И композиция везде хорошая, и освещение удачное. Ты давай, занимайся этим. Я, помню, когда начинал, у меня вначале полная ерунда получалась, почти всё в мусор шло. Редко что стоящее выходило. А у тебя, гляди, – один снимок лучше другого!

Мне приятны Жоркины похвалы, вообще Жорка хороший товарищ, можно сказать – моя лучшая подружка на сегодняшний день. Жорка нравится моим домашним и даже Фёдору, и я знаю, что у них, домашних, на уме. Но у меня ничего такого на уме нет. И у Жорки тоже. Разве нельзя просто дружить? Как два товарища. Как две подруги.

– Ещё компоту хочешь? – спрашиваю Жорку.

– Ну, давай!

– А то бабушка будет переживать, что мы тут всю ночь голодали. Сидели и голодали, и голодали…

Смеясь, мы поедаем вкуснющие бабушкины груши. Груша из компота – это одна из самых вкусных вещей на свете!

…И вот уже светлеет на окне одеяло, напитываясь утренним солнышком, надо сворачивать нашу фотолабораторию…