«Родная кровь»

«Родная кровь»

Отвалявшись в Институте курортологии со своими позвоночными болячками, получив инвалидность с правом на работу, выписался я в туманную перспективу.

Все мое богатство — костыли, корсет. И еще пенсия… Но бедным я не был — полные понимания, сочувствия глаза жены, детей лечили мою душу. Ни нытья, ни хныканья в семье не проявлялось. Так и жили — на 150 рублей Лидиной зарплаты плюс моя пенсия. Тогда, в 60-е годы, на такие деньги еще как-то более-менее жилось…

И все же мысль, что я инвалид… Но не может же быть, чтобы из-за каких-то там позвонков остался я немощным, совсем непригодным для любимого дела?.. Эти думы терзали меня до отчаяния, хотя я и не высказывал их вслух…

И вот… Однажды в мою квартиру буквально ворвался, как ветер, восторженный молодой человек: режиссер Миша Ершов. Михаил Иванович приехал ко мне со сценарием фильма «Родная кровь». Ворвался и сразу взял инициативу разговора в свои руки — не давал сказать мне ни слова. А мне было что ему сказать. Он же пытался уверить меня в том, что играть главную роль в его фильме должен я, и никто другой! (Хотя потом я узнал, что у него до меня были сложности с выбором актера — хотели, чтобы играл другой, очень известный тогда артист, правда, поставивший условие, чтобы с ним играла его жена. Кому-то эта актриса не понравилась, и семейный дуэт для съемок фильма не утвердили.)

Пока Миша Ершов увлеченно доказывал мне, что видит в главной роли только меня, я пытался вставить хоть словечко о том, что двигаюсь пока по-черепашьи, что после длительного лежания я не в форме: физиономия — как арбуз.

— Понимаешь, Семеныч, Федотов (герой фильма) это тебе не какой-нибудь казак или князь. — Он намекал на «Поднятую целину» и «Воскресение». — Это… это… Да ты, Семеныч, прочти!..

Он ушел…

Я прочел сценарий, и мне показалось, что Федор Федорович Кнорре написал акварельную вещь: весь материал был как бы соткан из очень нежных, тонких нитей. И написан сценарий был пронзительно чувственно и просто. Просто.

Такого ярко полюсного состояния я никогда не испытывал: радость от поступившего предложения и горечь от физического бессилия… Но я ощущал в себе запас неиспользованных возможностей, который ложился на материал роли. Так сложилось в моей творческой судьбе, что до этого все мои герои были в основном буйные, темперамент выхлестывал из них. Но я уже тяготился этим: мне хотелось чего-то другого.

Я видел тогда, что на нашем экране не хватает любви нежной, тихой, не хватает ласки. Любовь — это вовсе не обязательно страсть, любовь — она многогранна. Я же еще не знал про себя — есть ли во мне такие качества, чтобы продемонстрировать нежность, хрупкость любви на экране. Только чувствовал: внутри что-то мучило меня, значит, просило выхода. Словом, душевные струны скрипичные уже звучали, но для этих струн дека была неподходящая — контрабасная: физически я был еще не в форме, чтобы воплощать материал роли на экране… Налицо полное несовмещение внутреннего и внешнего — дисгармония… Катастрофа…

И вот снова у меня дома Михаил Ершов, осветив утро своей оптимистической улыбкой:

— Ну, Семеныч, какова вещица?

Зачем, подумалось мне, травить его и свою душу, мучить и себя и его — ведь не смогу я сейчас сыграть эту роль. И выплеснул все наболевшее, как ушат холодной воды:

— Миша! Сам не заблуждайся и меня в грех не вводи… Отказываюсь я…

— По-че-му? — Ошарашенный режиссер выговорил это слово протяжно, по слогам. — Неужели роль, сценарий не понравились? — Он смотрел на меня как на сумасшедшего.

— Любовная история чистая, в высшей степени благородная… Трудно не поверить писателю Кнорре, который утверждает, что солдат, да и все наши люди, вышли из безумства войны не озлобленными, чистыми…

Ершов вскипел:

— Так в чем же дело?

— Не годен я для этой роли.

— Почему?!

— Миша, Бог с тобой! Федотов ведь заглянул на побывку в тыл с легочным ранением! С легочным!..

— Да нет, нет! — горячился Михаил Иванович. — Я с Кнорре уже договорился: Федотов-Матвеев будет ранен в ногу! Пойми — главное то, что душа его не изранена, не огрубела душа его… — И снова на ершовском лице появилась улыбка. Он, словно извиняясь, добавил — А похудеть, Семеныч, маненько надо…

Появился шанс! Шанс вернуться к любимому делу, стать нужным. И я решил воспользоваться тем, что предлагала судьба…

За три месяца (пока в группе шли подготовительные работы) я болеее-менее привел себя в относительный порядок — «маненько» похудел. Чуть поубавились боли в спине, избавился от корсета, отказался от костылей… Но двигался я еще не очень прытко.

Вот таким «казаком» появился я в Риге, где шли павильонные съемки. Фильм снимался там и в Ярославской области, в городке Мышкине.

Мне казалось, что внутренне к исполнению роли я почти готов. Некоторые сцены я чувствовал кожей, нервами, ощущал в себе тепло и симпатию к воображаемой Соне…

— Какая она, эта Вия Артмане?

— Не боись, Семеныч, чую, дуэт сложится, — сказал Ершов, не скрывая своего обожания артистки.

Но первое появление Вии пред моими очами ошеломило меня — не та! Да, всем хороша: и лицом, и станом, но не та! Что-то надменное прорывается в ее интонациях, да и ходит как балерина. Она — барыня, какая же из нее получится паромщица?.. Кошмар!

Знаю, что Вия после первой репетиции выдала характеристику мне в еще более хлестких выражениях. Что я и грубый мужлан, и двигаюсь как медведь… И вообще, как такого любить…

Налицо было явное несовмещение. А это уже сигнал тревоги. Первое ощущение взаимного неприятия друг друга меня очень испугало. И я начал думать: «Что же есть в ней такого хорошего, за что бы я мог зацепиться и потянуть эту ниточку, чтобы почувствовать к партнерше симпатию?» Мне надо было чем-то восторгаться, чтобы это чувство помогало на съемочной площадке. Чтобы потом и зрители почувствовали это на экране…

Для меня на сцене, на съемке важно быть влюбленным в свою партнершу. Не в смысле потерять голову, а для поддержания духа, интонации той или иной сцены. Я как актер должен ждать этих встреч с актрисой, с которой войду в кадр. Например, нет моей партнерши три дня, мне говорят, что она приедет на четвертый день. И я ее уже жду, готовлюсь к нашей встрече, словно мне предстоит пойти на свидание. Это чувство я должен перенести на сцену, на экран… Актерский опыт, профессионализм, конечно, помогут сымитировать органичное поведение в кадре. Но если не блеснет с экрана искра живого чувства, внимания, обожания, желания — получится бездушный пересказ сюжета, холодная информация для зрителя на заданную тему… Неминуемо случится злополучное «якобы». Якобы жизнь…

И я стал искать в Вие что-то симпатичное мне и своим воображением старался «раздувать» это качество до максимума — тем и питал свои чувства.

Первое, что вызвало во мне симпатию, это ее акцент — мягкий, особенный, непередаваемый. С таким акцентом хорошо получается читать лирические стихи… Вслушиваясь в мелодику ее речи, я понемногу проникался к ней расположением.

Не доверяя первому впечатлению, решил узнать свою будущую Соню поближе.

— Вия, — обратился я к ней на следующий день. — Покажи мне твою Ригу.

Вия взглянула на меня широко распахнутыми светло-голубыми глазами, не скрывая удивления.

— Боженька, что я слышу! Евгений, ты это сказал серьезно? — спросила она с милым акцентом. — Тебя интересует мой город?

— Да, очень хочется побывать в Домской церкви. А если повезет, послушать там органную музыку. Хочется походить по вашему этнографическому музею, постоять у памятника Янису Райнису.

— Ты знаешь Райниса? — с еще большим удивлением спросила Вия.

Вместо ответа на ее вопрос я процитировал монолог из пьесы «Вей, ветерок»:

— Что добыл, то и мое,

Взял, что в жизни причиталось.

Утро светится росою,

Даугава под ветром плещет.

Встань, цветок мой Байбалыня,

В мою лодку смело прыгни!

— «Встану, встану, прыгну, прыгну!»— продолжила Вия на латышском языке.

Прозвучала эта фраза у нее неподдельно искренне, по-девичьи. И куда вдруг девалась ее надменность, горделивость?.. Не обращая внимания на прохожих, она схватила меня за лацкан пиджака и почти как девочка тоненько воскликнула:

— Евгений!.. Как ты знаешь Райниса!

Не без доли хвастовства я поделился своей влюбленностью в «Вей, ветерок», в образ Улдиса, которого сыграл при аншлагах более двухсот раз в новосибирском «Красном факеле»… Сказал, что и она ведь играла Байбу в Латвийском художественном театре… И играла прекрасно…

— Ты и это знаешь? — На ее щеках появился румянец: она сияла.

Кажется, наметилось первое совпадение наших интересов. Появилась надежда, что ледяные торосы, разделявшие нас, постепенно начнут таять.

И все же в Вие уживались два разных человека: то она была царственно надменна, то — сама приветливость, простота. С такой надменностью она могла бы играть Марину Мнишек, о чем потом я ей и сказал. Но я подозревал, что «надменность» — это наносное, это не суть ее характера. За этим что-то стояло (позже я понял — что, но не буду касаться здесь этой темы).

Мне захотелось понять Вию глубже. По крупицам из наших разговоров я узнавал о ее судьбе и поразился сходству биографий: оба мы выросли в деревне, воспитывались без отца, матери были уборщицами, оба мы в детстве испытали нужду, знали в жизни и оскорбления, и унижения… И если я защищался от всех взрывами эмоций (меня в Малом театре даже прозвали «сумасшедший с бритвой»), то Вия уходила в себя, как бы надевала броню, панцирь. Оттого и казалась всем неприступной, холодной, отстраненной. Помню, как однажды Анатолий Папанов признался: «Хорошо, что у меня нет сцен с Артмане. Я ее боюсь».

Но когда я удивил Вию своим интересом к ее родному городу, к латышской литературе, театру, а потом к музыке, к фольклору, то вся надменность исчезла.

— Боженька!.. Ты и это знаешь?!!

И наступил момент, когда от нее, сдержанной балтийки, потянуло теплом. Пришло человеческое, творческое доверие. С каждым днем на съемочной площадке становилось легче и комфортнее. Этому радовалась вся группа, которая глубоко уважала Вию. У нас снималось шестеро детей, хотя по сюжету их было трое. Но по сценарию Федотов встречался с ними еще раз, когда дети Сони уже подросли. И на съемках мы одну «троицу» меняли на другую. Эти шестеро сорванцов естественно, шумели, так что на площадке всегда стоял жуткий галдеж. Когда приходил я, то ребятня с еще большим усердием демонстрировала «удаль молодецкую»: кувыркалась, визжала, кидалась реквизиторскими подушками… Но стоило появиться Вие — все вмиг замирало, и шалуны смиренно, с виноватым видом смотрели на нее. Собственно, и вся группа так относилась к ней — почтительно.

«Родная кровь» — простая, поэтическая мелодрама. Кроме режиссерских достоинств главное и самое ценное в фильме — конечно же образ Сони. Искренность, чистота, напевный акцент героини очаровали зрителя. Вия Артмане стала всенародной любимицей! Она освободилась от своего защитного панциря, вышла к людям всей, очень большой тогда страны и широко улыбнулась…

Вия стала очень популярной. На нее буквально обрушились слава, награды — премии, призы, почетные звания… Она стала знаменитой не только в Советском Союзе, но и за рубежом. А в Латвии Вию просто считали национальной гордостью. Ее избрали кандидатом в члены ЦК КП Латвии, депутатом Верховного Совета, она возглавила Союз театральных деятелей своей республики…

Но, как говорят в народе: «Нет пропасти супротив завистливых глаз». Кому-то творческая и общественная деятельность Вии Артмане была не по душе. И начались наговоры, сплетни, слухи… Ей ставилось в вину многое… И Вия снова замкнулась…

Когда режиссер Янис Стрейч работал над телефильмом «Театр» (по роману С.Моэма), он писал о Вие, исполнившей там главную роль: «По природе /В.Артмане/ замкнута, и немногим, а может, и никому не удается проникнуть в глубину ее существа…»

Однако, спасибо режиссеру, ему удалось подобрать ключик к творческой душе актрисы и вместе сотворить, на мой взгляд, еще одно чудо — приму театра Джулию Ламберт.

Фильм латышских кинематографистов, где снялось целое созвездие блистательных актеров, имел заслуженный успех. Успех устойчивый — «Театр» и по сей день нередко демонстрируется на наших телеэкранах.

Казалось, в «Театре» вспыхнула и снова погасла звезда Артмане: после этого начался еще один период молчания большого мастера. Но, к счастью, вскоре он прервался новой удивительной работой. Можно только диву даваться и восхищаться мужеством актрисы: после стольких бед — смерти мужа, возобновившейся травли — Вия Артмане с поразительной художественной силой сыграла в фильме молодого режиссера Валерия Тодоровского «Катафалк». Не просто сыграла, а, на мой взгляд, совершила творческий подвиг — она вынесла на экран образ жены партийного функционера, спившейся, одутловатой, неряшливой бабы. Во имя искусства Вия Артмане совершила насилие над собой, над своей красотой. Это дано не многим.

Станиславский призывал актеров любить искусство в себе, а не себя в искусстве. Но, чего греха таить, артисты, особенно артистки, не часто следуют этому: они больше любят себя, боятся показаться в роли некрасивыми. Им важно, как они выглядят в профиль, идет ли им это платье или к лицу этот шарфик, не потеряют ли они своей привлекательности в том или ином ракурсе, при том или ином освещении…

С Вией Артмане такого быть не может — она даже и не думает о таких посторонних, далеких от творчества вещах. И подтверждение тому — ее роли. Я упомянул здесь только три из них — Соня, Джулия Ламберт и жена крупного партийца. Работы настолько многогранные, и при этом такие полярные, такие непохожие, что даже не приходит мысль их сравнивать. Роли настолько по-разному сыгранные, что кажется — сделаны они тремя актрисами, тремя крупными художниками…

В Одессе, на кинофестивале «Дюк», где демонстрировался и «Катафалк», я, сидя в зрительном зале, невольно воскликнул: «Боженька!..» Вия Артмане, к сожалению, не слышала этого выражения моего восторга, преклонения перед ее подвигом актрисы, творца, незаурядной женщины — она тогда не смогла приехать в Одессу…