«Родная» моя пересылочка
«Родная» моя пересылочка
Пребывание в Медвежьегорской пересылке — зимой 1937–38-го года запомнилось мне по нескольким смешным и, отчасти, трогательным происшествиям.
Стоял конец декабря, и морозы были отчаянные. Пересыльные бараки были почти пусты. Они находились в зоне, отгороженной от общего лагеря, там же, где стояли бараки для зэ-ка 58-й статьи. Для них там было два больших барака — мужской и женский.
Вольготное времечко для заключённых — служащих в управлении лагерей — когда они расхаживали свободно по всей Медвежке и в лагерь являлись только ночевать — давно миновало. Теперь все жили в лагере, да ещё в зоне для 58-й (яичко в яичке!), и на работу выводились под конвоем. Под конвоем же велись обратно, для чего к назначенному времени все должны были собираться в Медвежке на площади, у статуи Ягоды, которая тогда ещё возвышалась там, целая и невредимая! Это было ещё до его ниспровержения. И горе было опоздавшему — он считался в бегах, и мало того, что против него могли возбудить дело «о побеге», но, упорно носились слухи, что нескольких «беглецов» просто пристрелили на улице, «при попытке к бегству». Во всяком случае, было известно, что некоторые люди исчезали куда-то из пересылки.
Театральные мужчины, которые раньше пребывали в своем шумном и веселом общежитии при театре, том самом, где столовались и мы, женщины, до разгрома театра в начале 37-го года — теперь были оттуда изгнаны, а общежитие уничтожено.
Теперь артисты и режиссёры, музыканты и дирижёры — все жили в зоне и тоже выводились и приводились с конвоем с той только разницей, что в театр за ними конвой приходил к 12 ночи.
Итак, поскольку пересыльные бараки находились в той же зоне и не запирались — я вдруг очутилась среди знакомых и друзей. Со всех сторон протягивались руки, тискавшие меня в своих объятиях, улыбались знакомые, милые лица.
Правда, друзья уже оказались не в полном составе. Такие страшные статьи, как моя, или 58-б и 58-а, были, как и я, изгнаны из театра — усланы неизвестно куда. Милая моя Лидия Михайловна Скаловская, с которой мы изображали приживалок в «Пиковой даме», тоже была отправлена куда-то, говорили, на Соловки…
И, конечно же, более всех ликовал по поводу столь неожиданной встречи — Егорушка Тартаков, который остался, и был даже единственным, в то время, баритоном в театре!
Но так как приводили его с работы поздно, когда уже по зоне ходить воспрещалось, то «свидания» наши происходили по утрам, до 9 часов, то есть до развода на работу. Мы с ним обычно прогуливались вдоль бараков, и я выслушивала новости о театральной жизни вперемежку с пылкими признаниями в неугасимой любви…
Мне опять было жаль его, и я, как могла, старалась образумить его и перевести разговор в какую-нибудь другую область, но как правило, безрезультатно…
Вскоре, однако, хотя мы не совершали ничего предосудительного, в чём можно было бы найти «состав лагерного преступления», каравшегося в административном порядке — наши неусыпные стражи и лагерные «воспитатели» торжественно «объявили» нам, что мы получили по 5 суток изолятора за «связь». Очевидно, наши утренние прогулки доказывали это совершенно непреложно! Недаром наши друзья посмеивались над нами: — Смотрите догуляетесь!..
Меня это огорчило, поскольку в изоляторе был совершенно собачий холод — вода в кружке на верхних нарах замерзала! — а на работу меня не выводили, так как я была «пересыльная».
Егорушка же — ликовал! Его «камера» была рядом с моей. Проще говоря, это был один маленький барак, разделенный ледащей перегородочкой на мужскую и женскую половины. Преступников, кроме нас двоих не имелось, и потому Егорушка, возвратясь с работы, имел возможность хоть всю ночь изливать мне сквозь щели перегородки свои горячие чувства, не давая мне спать в обычное для этого время. Приходилось отсыпаться днём.
Но сквозь щели в перегородке проходили не только «чувства», но и папиросы, (тогда я ещё курила), а после некоторых усилий со стороны Егорушки стали пролезать даже апельсины!.
Так, перед самым Новым годом мы оказались в тесном соседстве — разделенные всего лишь рядом тоненьких досок! Егорушка боялся только одного, как бы меня не взяли ненароком на этап, или не выпустили бы из изолятора ради Нового года!
Но судьба была к нему благосклонна, и мы сполна отсидели все свои пять суток и встретили новый 1938 год по разным сторонам нашей общей перегородки…
…В общем всё было бы ничего, если бы не холод! У меня был мой тёплый меховой «Полуперденчик», как его называли в лагере — нечто вроде меховой куртки, которую я захватила с собой с Водораздела, но к сожалению, она доходила мне только до колен, и как я ни скрючивалась ночью, колени вылезали наружу и отчаянно замерзали.
Кончилось это сильнейшим приступом суставного ревматизма, и вскоре после изолятора я попала в лазарет, где провалялась недели две.
В конце концов, это тоже было неплохо, так как в лазарете было тепло, и, как говорят в лагере — «абы время шло». Оно и шло, конечно, но боли в коленках были такие, что я не могла встать на ноги.
…Но всё проходит! Помаленьку прошло и это. Меня вернули в пересылку и вскоре взяли на этап.
На этот раз, мы ехали «с комфортом» в так называемом «столыпинском» вагоне — пассажирском, но приспособленном для перевозки заключённых. В каждом отделении там было четыре места, забранные решёткой от прохода — как вольеры для зверей.
Нас было всего три женщины — я и две уркаганки, но вполне дружелюбные и приличные.
Как выяснилось позже, мы ехали в Кемь.
Но вот, приехали… По «личным делам» нас вызвали из нашей клетки и вывели на перрон… Холод, метель, бррр! И сейчас в дрожь бросает, как вспомню! Стоим, ждем. Стражам нашим тоже холодно. Стоят, чертыхаются, кроют матом начальство. Оказывается, привезли — а сдавать некому, никто нас не встречает… А поезд не ждет, конечно, ведь это обычный пассажирский поезд — только один специальный вагон для заключённых.
Поезд постоял свои положенные 10–15 минут и отправляется дальше.
Ничего не поделаешь, хочешь-не-хочешь — посадили нас обратно в наш вагон и повезли в Мурманск. Там поезд постоял сутки, потом поехал назад (в Ленинград!).
На пути назад нас в Кеми опять никто не встретил, а в Медвежке какой-то конвой оказался на перроне и забрал нас.
Так, после путешествия в Мурманск, мы снова оказались в «родной» Медвежьегорской пересылке. Появление моё в бараках 58-й сначала произвело сенсацию!
…Но вся история с путешествием в Мурманск и обратно повторялась (с перерывами в 2–3 недели)… три раза! Так что при очередном отъезде я уже прощалась «до скорого свидания» и мои друзья поджидали меня через пару дней назад.
Один из таких приездов моих был отмечен чаем с какими-то вкусными вещами — не помню — то ли пирожными, то ли конфетами — в мужском бараке, где была плитка, на которой можно было вскипятить чайник.
Было это вечером, когда служащих управления привели с работы, и мы, человек пять мужчин и женщин, сидя на чьих-то нарах весело болтали, распивая чай из жестяных кружек. Время было раннее и до отбоя было ещё далеко, но наши недремлющие «воспитатели» — сами из заключённых — тут же накрыли это «противозаконное» чаепитие.
Женщины были изгнаны из мужского барака, а дня через два был оглашён приказ, карающий нарушителей дисциплины. И снова я получила, на этот раз, правда, всего трое суток изолятора за «связь» с… инженером Красным!
Большей глупости и несуразицы они придумать не могли. Миша Красный, как все его звали, несмотря на то, что по возрасту он несомненно относился к старшему поколению, был на редкость симпатичным и добродушным человеком, всеобщим любимцем, всегда старавшимся помочь товарищам, чем только мог.
Мне, например, он приносил книги, так как работая в управлении, всегда мог достать их у вольнонаёмных друзей или в библиотеке. Иногда угощал чайком, но никаких намёков на романтические отношения между нами никогда не было. Он был женат и никаких «романов» в лагере не заводил. И все в лагере, где всё всегда известно, как в небольшой деревушке, знали об этом.
Вот почему оглашение приговора на утренней поверке во дворе было встречено гомерическим хохотом и рукоплесканиями, тем более, что сам Миша Красный был ужасно смущён и даже расстроен — за всю свою лагерную бытность он впервые подвергался взысканию, да ещё таким курьезнейшим образом!.
Впрочем, отсиживать нам не пришлось — меня снова взяли на этап, оказавшийся на этот раз последним, а Мишу, по-видимому, «простили» — слишком уж глупо все-таки было — солидного инженера, чуть ли не начальника какого-то отдела, сажать в изолятор, да ещё по такому идиотскому поводу!
…Когда через семь с половиной лет я «освободилась» в Соликамске, под Пермью, и вышла на волю, первый раз без конвоя — первым знакомым человеком, которого я встретила и который привел меня в свою служебную столовую и приютил у себя на первую мою «вольную» ночь — был Миша Красный. Он освободился немного раньше, остался работать и жить в Соликамске, где было расположено Управление Соликамскими лагерями.
Мне же, после освобождения из Соликамской пересылки, было предписано ещё тюремными властями, отправиться самостоятельно в Тимшерскую больницу трудармейцев, где началась моя «вольнонаёмная» работа в качестве медсестры, продолжившаяся в Боровске до 1949 года, когда все бывшие лагерники со «страшными» статьями были арестованы вновь и отправлены в бессрочную ссылку в Сибирь.