Глава II Год 1937

Глава II

Год 1937

…Памяти Андрея Быховского, и всех тех, кто не выжил и не дожил, посвящаю.

Е. Фёдорова

Медвежьегорская пересылка

Тридцать седьмой год нагрянул в Медвежку в мае. Смутные толки об этапе, правда, ходили уже давно. Много заключённых специалистов — инженеров, плановиков, бухгалтеров, врачей — работало в Управлении Беломорлага (ББК).

Управление же находилось в «Медвежке», точнее в посёлке, который назывался Медвежьей горой и к тому времени ещё не успел стать городом — Медвежьегорском.

Хотя разговоры с заключёнными строго преследовались, однако кое-что «зэки», работавшие в Управлении, слышали от своих вольнонаёмных коллег, которые, несмотря на «строгий запрет», относились к ним, большей частью, с симпатией и дружелюбием.

Таким образом кое-какие сведения проникали в зону лагеря и, конечно, в наш «крепостной театр», обслуживавший начальство ББК.

Но всё равно, хотя и смутно ожидаемый, этап грянул неожиданно. С вечера и всю ночь людей вызывали по формулярам «с вещами» и отправляли в Медвежьегорскую «пересылку».

Пересылка оказалась переполненной — тут были люди из самых разных мест Беломорлага — с ближних лагпунктов (тут оказались и мои знакомые из конструкторского бюро Пиндушей), и из дальних — из Надвоиц, Сегежи, Сороки, вплоть до Кеми.

В основном, это была интеллигенция — специалисты и научные работники. Всех объединяло одно: «страшные статьи», верней «пункты» 58-й статьи.

Это были: самая страшная — 58–1-а — «измена родине» — 10 лет, иногда заменяющих расстрел по приговору; 58–6 — шпионаж; моя — 58–8 — террор.

Хотя большей частью перед ними стояла цифра 19, что обозначало «намерение», на эту цифру никто внимания не обращал — всё равно для местного начальства мы все были «шпионы и террористы».

Большинство из этой категории лагерников были люди, приговоренные к расстрелу, с заменой десятью годами. В то время 10 лет было «потолком». 25 стали давать значительно позже, в сороковых годах, после войны.

Всю 58-ю статью в лагерях в — ту пору — и начальство и бытовики дружно величали «контрой».

Из театральных в пересылку угодили только несколько мужчин — актёров; из женщин — я одна.

Несколько дней мы жили в пересылке, и я не скажу, чтобы это были «ужасные» дни. Скорей, наоборот.

Никто ещё не знал, что нас ждёт. Все были взволнованы и возбуждены ожидаемой переменой.

Казалось бы, смешно было ожидать перемены к лучшему — люди были собраны сюда не с «общих работ», не с лесоповала — они и так жили в лагере в наилучших условиях и работали по своей специальности. Чего же лучшего можно было ждать?!

Но были среди пересыльных наивные и экзальтированные, которые шёпотом настойчиво уверяли, что это — этап на пересмотры дел, и приводили «веские» аргументы: ведь 5810 не забрали. А почему?.. Да потому, что их дела не столь вопиющи. Их обвиняли в болтовне — поди, разберись, болтали или не болтали… Но вредительство, шпионаж, террор — ведь это же вещественно! Тут же факты нужны, факты! А где же эти факты??.. Нет, нет — это пересмотр — вот увидите!

Правда, таких верующих было мало. Ходило много слухов:

— Это будет дальний этап в какой-то новый северный лагерь — Норильск. Новый лагерь, он только строится, нужны специалисты, потому и идет отбор специалистов.

Ну, а такие, как я? Газетный работник, детская писательница, к тому же ещё начинающая, без «имени»? К чему бы я могла пригодиться в далёком северном лагере, хотя бы и в новом?!

— Ну, какой-то процент случайности всегда может иметь место, — рассудительно отвечали желающие верить в Норильск.

Но были слухи и более зловещие. Их люди просто гнали от себя, до последней минуты не желая в них поверить. Это было страшное слово «Водораздел».

«Водораздел», как я уже упоминала, был жупел, которым пугали в Управлении, в театре, в конструкторском бюро, на любой «блатной» работёнке. Это название объединяло в себе несколько штрафных лагпунктов Беломорбалтлага, на самом верхнем участке ББК, куда заключённых отправляли за провинности. Из нас никто не бывал на «Водоразделе», но мы все знали, что там делалось: там были только лесоповал и «загибаловка» — гибель от истощения.

Загибались на «Водоразделе» все. Лес был — одно мелколесье, и никаких норм выработать даже настоящим работягам было невозможно. В результате хлебная пайка срезалась до 200 грамм, а это означало — голод и истощение.

Сначала люди переходили в разряд «доходяг», потом попадали в лазарет на «Северный» лагпункт, с которого уже никто живым не возвращался… Верить в «Водораздел» никому не хотелось… И всё же это оказался именно он.

Мы ни в чем не провинились. Просто настал 1937-й год, и лагерники ощутили его на своей шкуре точно так же, как и весь народ Союза Советских Социалистических Республик…

Прежде, чем рассказывать о нашем этапе на «Водораздел», хочу ещё немного продолжить о тех немногих днях, проведенных на пересылке, так как они сыграли большую роль в моей дальнейшей лагерной судьбе...

Жили мы там всё ещё довольно вольготно. Пересыльные бараки — и мужские и женские (впрочем такой был всего один, да и то полупустой) — стояли за одной общей загородкой, и в «зоне» можно было ходить, гулять и сидеть на завалинках у бараков — беспрепятственно. Поэтому за эти дни произошло много знакомств, выслушано было множество историй и рассказано своих. Ведь люди были не свободны, книг не было, радио — тоже, только и оставалось одно: рассказы, воспоминания, предположения…