Ах ты сударь наш дударь…
Ах ты сударь наш дударь…
После отъезда Фёдора Васильевича мы поставили ещё пару спектаклей — «Чужого ребёнка» и «Сердца четырёх».
Кремлёв не бросил сцены и добросовестно работал с нами — но всё как-то потускнело, посерело, не было прежнего вдохновения, прежней увлечённости… И даже спектакли стали приниматься хуже — уже не было таких оваций, к которым мы привыкли. И скучно было, и тоскливо, и время тянулось нескончаемыми неделями, от бани до бани.
Баня в лагере — не только полезное, но и приятное, деятельное событие. Генеральная уборка барака под руководством дневальной, с вытряской на морозце одеял и матрасов. Вся эта «некаждодневная» работа уже как-то возбуждает, подстёгивает. А сама баня — какое удовольствие!.. Даже когда тебе на «всё-про-всё» полагается две шайки горячей воды и кусочек коричневого, с голубыми прожилками, «хозяйственного» мыла… А кроме всего, она помогает вести отсчет времени! Ведь всего 52 бани — и год долой!
Но тут-то и случилось со мной трагикомическое происшествие, которое сначала даже развлекло меня, хотя и обернулось не весьма приятными последствиями.
На Швейпроме ждали какое-то высокое начальство. Во все лагеря оно наезжает время от времени — так же, как на воле в свои вотчины выезжает «обкомовское начальство».
Приходит Володька — начальник нашего раскройного, и говорит: — Ну, придется тебе на пару деньков запрячься в работу! Дудар пожелал, чтобы у него в кабинете висели схемы всех конвейеров, с указанием операций и отведённого на них времени.
— Ого! — восклицаю я.
— Вот именно «ого»! — повторяет Володька. Всё должно быть готово к послезавтра. Сейчас принесу тебе картон, а ты валяй в плановый — бери у них списки операций и время, да поживей — одна нога здесь, другая там!
Легко сказать! На фабрике шесть цехов, не считая закройного и инвалидного. В каждом, примерно по восемь конвейеров, и почти на всех идёт разная продукция. И надо не только вычертить схему прямоугольничками, изображающими моторы в рамках каждого конвейера, но ещё и писанины уйма.
Но — приказ есть приказ, и спорить с ним так же бесполезно, как и на войне!
Взяла я в плановом все данные, засела за работу на весь день и на всю ночь. Обедом и ужином Володя с Эммой кормили! И во вторую ночь только чуточку прикорнула тут же в нашем «кабинете». К указанному сроку — через два дня — дело подвигалось к концу.
Незадолго до конца смены распахивается дверь в наш «кабинет» (он же и моя «чертёжная»), и вваливается наш дородный и мощный начальник лагеря с целой свитой всякого лагерного начальства помельче. Володька с порога лихо командует: — Внимание!
Это означает: — начальство идет, встать!
Я, конечно, встаю. Вокруг меня на столах разложены готовые или ещё подсыхающие схемы. Дудар сопит, рассматривает, видимо доволен.
— Ну, как работа? Кончаете?
— Да, скоро кончаю, гражданин начальник.
— А второй экземпляр?
Я (с удивлением): — Какой второй экземпляр?
Дудар (с раздражением): — Обыкновенный второй экземпляр!! Я велел — в ДВУХ ЭКЗЕМПЛЯРАХ!!!
Володька делает мне с пороге отчаянные глаза, прижимает палец ко рту. Он-то хорошо знает, что лучшая тактика с начальством, если оно гневается — молчать. Увы! — я так и не научилась этой тактике ни в лагере, ни в жизни.
— Второго экземпляра я не делала.
— Как это не делала?! — уже во всю силу легких гремит Дудар.
— Мне мой начальник про второй экземпляр ничего не говорил, да и времени… — я хотела объяснить, что и времени на второй экземпляр всё равно не хватило бы. Но… объяснять ничего уже не пришлось!
В бешенстве, толстый, как бегемот, Дудар топает ногами, брызжет слюной, орёт не то что на весь цех — в других корпусах наверно слышно!
— МОЙ начальник! Га!.. МОЙ НАЧАЛЬНИК! Я вам покажу, кто здесь начальник… Я ваш начальник!.. Я!!
Я пячусь назад, насколько пускает стол, а он лезет прямо на меня: — МОЙ начальник!.. МОЙ начальник!!
Других слов он не находит, да и эти застревают у него в глотке, лицо багровеет, глаза выкатываются… Наконец, он резко поворачивается, сметает Володьку с порога, выскакивает в дверь, грохочет сапогами по железной лестнице, продолжая по дороге орать: — Я вам покажу, КТО здесь начальник!.. На общие работы!!
Перепуганная свита, молча теснясь в дверях, сыплется следом. Последним бежит Володька, прошипев мне на ходу с ненавистью: — Дуррра!
Ах, как он был прав! Конечно, никакого второго экземпляра я сделать и не могла бы — только-только кончила первый, как понаехали «высокие гости». Но промолчи я, или ответь Дудару: — «Делаю!» — и всё бы обошлось отлично. На чёрта ему сдался второй экземпляр?!
Володя надеялся, что и так обойдется, забудется. Ну, а вспомнит — так мы ему потом сделаем хоть второй, хоть третий, хоть десятый экземпляр! Пусть хоть весь свой кабинет обклеивает!.. Жалко нам, что ли?!
Но не прошло и двух дней, как на доске объявлений появился приказ: «…Чертёжницу Фёдорову снять на общие работы, подыскав замену».
Эти два последние слова снова вселяли надежду: где им найти замену? Всех «58-х» мы знали наперечёт, и среди них не было ни одного чертёжника. Ну, а среди бытовиков и уркачей — и подавно. Однако, через несколько дней Дудар вызывает Володю и интересуется: — Найден ли заместитель Фёдоровой?
Володя старался, как мог: и заместителя нет, и вина-то целиком его, и Фёдорова не только чертёжник, но и лекальщица, а лекальщиков тоже нет… Всё, как об стенку горох!
— Пусть немедленно обучит кого-нибудь из бытовиков — довольно с меня этих полит-заср…! — было последнее слово Дудара.
Интересно, что буквально за неделю до этого происшествия, в приказе же — а он любил по всякому поводу издавать приказы, которые неизменно вывешивались на доске у проходной — за его личной подписью, была объявлена благодарность активистам клуба за постановку «Чужого ребёнка», а Кремлёву и Фёдоровой — особо!.. Но, очевидно, самолюбие начальника оказалось сильнее тщеславия мецената!..
Итак, у меня появилась ученица. Хорошенькая урочка — Лизочка, одевавшаяся по любимой уркаганской моде под «бэби» — в мини-платьице (были такие уже в те далёкие времена), с большим бантом в волосах. Почему она появилась у нас на Швейпроме — непонятно, вероятно, по ошибке. Возможно, «руководящие» работники вышестоящего УРЧ — Учетно-распределительной части — спутали понятия «мамок» с «малолетками», и отправили на Швейпром, потому, что у нас имелась колонна «мамок». Она нигде не работала, а просто шаталась по всему лагерю, «приписанная» к какой-то бригаде.
Оказалась она дурёхой непроходимой, да и не хотела ничему учиться: мечтательно смотрела в окно, когда я пыталась ей хоть что-нибудь объяснить, или на целые часы исчезала из цеха, гоняя по всему Швейпрому.
Зато в клубе она начала играть травести — и совсем неплохо! Помню какую-то пьеску по мотивам рассказа О’Генри «Вождь краснокожих»: грабители похищает у миллионера мальчишку, который за несколько дней доводит их до одури, а отец не желает его не то, что за выкуп, но и даром получить обратно. Наконец, с большим трудом, уплатив крупную сумму отцу отчаянного мальчишки, бандитам удается вернуть его в «родные пенаты»!
Мы быстренько переделали мальчишку в девчонку, и моя хорошенькая Лизочка отлично сыграла роль, словно для неё написанную!
Память у неё была отменная — моментально запоминала текст, но даже если и несла отсебятину — от чего отучить её было невозможно — то остроумную, и к месту. Хотя всегда было страшно, что из её хорошенького ротика выпорхнет нецензурное словечко!
Итак, на сцене она была весела и внимательна, от природы владела хорошей дикцией, и вполне заслуживала достававшиеся ей аплодисменты.
Однако, успеху на сцене никак не сопутствовал успех в овладении рейсфедером! При первой же кляксе на кальке, она швыряла рейсфедер об пол, проклиная его в «бога-душу-мать», и надолго исчезала из нашей конторки. Володька посмеивался, да и я вскоре раздражаться перестала.
— Чем дольше будешь её учить — тем лучше для тебя же — говорила рассудительная Эмочка.
Так прошло недели три, до очередного обхода Дударом своих владений.
— Почему Фёдорова до сих пор в цехе??.. Завтра же на общие!
Володя благоразумно молчал. Завтра — так завтра.
…На Швейпроме не было ни лесоповала, ни сельского хозяйства, ни, тем более, рудоносных шахт — этих классических лагерных «общих работ». Здесь общие работы — это были какие-нибудь хозяйственные дела — переборка картофеля в овощехранилище, работа в прачечной, разгрузка или погрузка вагонов с каким-нибудь материалом, распиловка дров и тому подобное.
Нарядчик, сочувствовавший мне, как и все прочие, отправил меня в прачечную, полагая, что всё же это работёнка «блатная» и в тепле, учитывая, что на дворе ещё зима — конец февраля — и холода ещё лютые, особенно с ветрами.
Конечно, гладить простыни и наволочки (кое-как, сложил, повозил утюгом, да и ладно, для своих сойдёт!) — дело несложное, и никакого умения не требует. Но утюг был тяжёлый, чугунный, и с непривычки к концу дня я едва стояла на ногах. Снаружи трещал мороз, а в прачечной клубился жаркий пар, и я обливалась потом с головы до ног. После такого денька — с 6 утра до 6 вечера — не очень-то побежишь в клуб на репетицию… Но что поделаешь?
Несколько дней я промучилась в прачечной, а кончилось это опять неожиданно: Обходя свою вотчину, Дудар заглянул в прачечную. Конечно, он тотчас меня узнал.
— На общие! — заорал он, тыча в меня пальцем — на дрова! Видимо, прачечная показалась ему недостаточно «общими»! Свита почтительно молчала, только нарядчик несмело пискнул: — Слушаюсь, гражданин начальник!
На следующий день меня отправили «на дрова».
Километрах в двух-трех от Швейпрома, на берегу Кеми, были накатаны огромные штабеля брёвен, высотой с двухэтажный дом. Эти штабеля нужно было «раскатать» — то есть сбросить бревна вниз, а затем положив на козла, распиливать их на дрова. Дело, конечно, тоже не хитрое. Но… во-первых, как я уже сказала, стояли морозы с обычными здесь пронзительными ледяными ветрами. Во-вторых, пилить, практически, было нечем. Несколько пил на 20–30 человек, неточенные, с поломанными зубьями, едва-едва пилили. И, наконец, самое главное — пилить-то было не с кем! На штабеля выводили из изолятора самых отпетых уркачек, которые вообще нигде и ничего не хотели делать. Свой срок они, в основном, отсиживали в изоляторах, так как никаких норм никогда и нигде не вырабатывали. Однако, они умудрялись иметь хахалей и даже обзаводиться детьми кое-когда.
Не желали они работать и здесь, мудро полагая, что всё равно, кроме своих штрафных 200 граммов ничего не заработают. Единственной их заботой было развести костёр побольше, чтобы не замерзнуть совсем к чертям. Конвоиры не препятствовали — им ведь тоже было холодно!
Дни коротали, перекидываясь в картишки (которые всегда оказывались под рукой), рассказывая анекдоты или затевая между собой ссоры, а то и драки. Причинами всегда были любовные интриги. Были здесь и «лесбийские парочки», которые нежно ворковали, целовались, или ссорились…
Иногда кое-кто из уркачек для развлечения залезал на штабель, и с риском сломать себе шею, начинал раскидывать брёвна. К счастью, дни были ещё короткие, и с наступлением сумерек озябшие стрелки спешили увести нас в зону. Верней, не в зону, а в изолятор, так как мы не давали никаких процентов и числились в штрафниках, в том числе и я.
Не представляю, чем отапливался Швейпром — фабрика, цехи, бараки, кухня?? Только не нашими «дровами»! Должно быть, где-нибудь ещё «на дровах» работали мужчины.
…В изоляторе — небольшом бараке со сплошными нарами — тоже было тепло. Нравы здесь были не слишком строгие, хахали приходили на свидания к уркачкам и приносили передачи. Мои товарищи тоже меня не забывали, и когда им удавалось вырваться из нашей зоны, приносили всевозможную еду. В общем, мы отнюдь не голодали на своих двухстах граммах! А через несколько дней начальник КВЧ добился, чтобы меня из изолятора выпускали на репетиции. Получалось забавно! Не знаю, дошло ли это до Дудара? Вероятно, дошло — но, наверно он поостыл, одержав надо мной такую «полную» победу!
Во всяком случае, сидя в изоляторе «с выводом в клуб», я ещё сыграла Ленку в «Шестерых любимых». Но сыграла плохо, так и не проникшись победоносным духом соцреализма, пронизавшим всю эту примитивную пьеску, заложившую фундамент будущей славы Арбузова.
И весь спектакль не блистал. Кремлёв был староват для энтузиаста-комсомольца, а знаменитый монолог старушки-уборщицы о чудаке Фаусте, который захотел остановить мгновение и тут же помер — не слишком вдохновил наших зрителей. И, конечно чувствовалось отсутствие Фёдора Васильевича…
Уркачки в моем изоляторе не только меня не обижали, а наоборот, угощали своими гостинцами, любили послушать какую-нибудь сказку, на нарах уступали мне самое «лучшее» место. Если бы не холод на дворе — всё было бы ничего.
На ногах у меня были валенки, были ватные шаровары и тёплый бушлат — в общем, я была одета теплее всех, но всё равно было холодно, и особенно замерзали руки, пока кто-то из моих друзей не догадался сшить мне ватную муфту! Так я и путешествовала «на дрова», укутанная с носом в теплые платки, в шароварах и валенках, с ватной муфтой на груди. Выглядела (или «выглядывала», как говорила наша пани Гелена), вероятно, достаточно забавно.
Муфта, между прочим, была действительно тёплая, уркачки мне завидовали, но никому не приходило в голову отнять её у меня — они меня «уважали» за театр и за Фёдора Васильевича. Я сама время от времени одалживала её кому-нибудь погреть замерзшие руки.
В марте солнце стало немножко пригревать, и «жить стало лучше, жить стало веселей», как своевременно заметил наш «великий кормчий» — Иосиф Виссарионович.
Нас — человек десять из изолятора — вместо «дров» вдруг отрядили на… заготовку льда! Ведь в те времена ещё никаких холодильников не существовало, тем более, в лагерях и льдом приходилось набивать погреба, и его конечно не хватало даже на наше, такое недолгое, северное лето.
Но, как бы то ни было, для нас это была приятная неожиданность! И правда, занятие это оказалось сравнительно интересное и весёлое.
Нас выводили на реку, подальше от берега, и приставленные к нам десятники, расчертив на льду «план», и пробив полынью чуть ли не в метровом льду, обучали нас, как надо особой пилой вырезать глыбы льда, расширяя и расширяя прорубь. Даже мои уркачки заинтересовались — что из этого получится?..
К сожалению, не получилось ничего.
Глыбы плавали в нашей, теперь уже довольно большой, проруби, но оказалось, что их ещё надо вытащить наверх, на лёд. Нам дали какие-то вилы с крючками на конце, показали, как надо подцепить глыбу, и как тащить её наверх. И вот, когда казалось уж вот-вот вытащим — она непременно соскакивала с вил, плюхалась обратно в воду, обдавая нас всех фонтаном ледяных брызг!! Хорошо ещё, что никто из нас сам не угодил в прорубь вслед за своенравной глыбой!
День-два это веселило и занимало моих уркачек — они с хохотом валились на спины, болтали в воздухе ногами, и весело матерились. Но вскоре всё это надоело. Да и мартовское солнышко было ещё слишком беспомощно, чтобы подсушить намокшие наши телогрейки, а костра тут на реке развести было не из чего.
В конце концов, несмотря на понукания десятников, работа так и не начиналась. А «рабочие», чтобы не замерзать, бегали вокруг полыньи, или затевали легкие потасовки. В конце концов, видя бесполезность траты времени и десятниками, и конвоирами, нас «охранявшими», «на лёд» нас водить перестали.
Изредка «выгоняли» на погрузку какого-то кирпича, привезённого неизвестно зачем и брошенного у железной дороги. Там мы его грузили на платформы…
Никого это не вдохновляло, и все двигались как сонные мухи… Если бы не первое, едва ещё заметное дыхание весны — то и вовсе бы перестали двигаться!.. Но оно всё же ощущалось — солнышко становилось ярче; с карнизов барачных крыш застучала первая капель и, наконец, повисли первые сосульки, сверкающие бриллиантовой радугой…
…Не знаю, чем бы всё это кончилось и как бы я избавилась от «общих работ» в обществе урок, которое в больших дозах переносить всё же было трудно, несмотря на их доброжелательность ко мне, но тут снова вмешались «неисповедимые» пути НКВД, и в один прекрасный день меня вызвали на этап.
Куда отправляется этап — было неизвестно. «Параши» ходили самые противоречивые — от Колымы до Караганды!.. Но так как в числе предполагаемых лагерей называли и Онежское озеро с Медвежкой — сердце у меня ёкало — неужели опять моя «родная пересылочка»?! — и вдруг увижу старых друзей?..
В связи с чем этап — тоже было неизвестно. Отправляли ещё несколько человек из «58-й» — всех с такими же «страшными» пунктами, как у меня, но в основном, этап состоял из бытовичек, а заодно и уркаганок, от которых всегда в лагерях были рады избавиться при малейшей возможности.
Но — почему этап?.. И довольно-таки большой?.. Кто его знает…
Как ни трудно жилось на «Швейпроме», уезжать никто не хотел. Привыкли, обжились; у многих были и крепкие привязанности, и дружба, и любовь. У меня тоже оставались и тётя Оля, и Лайма Яновна, и другие друзья по театру, и трогательная своей инфантильностью Гелена Квятковская с её великолепной игрой… Но больше всего меня огорчало, что отнимут письма Фёдора Васильевича — кто знает, сколько времени пройдет, пока он узнает мой новый адрес, и пока я сама его узнаю!..
Самого же «Швейпрома», в котором уже не было Фёдора Васильевича, мне было не жаль. И, кроме того, это, наконец, избавляло меня от общих работ, от злопамятного Дудара.
Так и окончился для меня «Швейпром» — три года сравнительно благополучной лагерной жизни.
Это было в начале весны 1941-го года.