Артэк

Артэк

Артэк в те годы был уже не просто известным детским оздоровительным лагерем на Южном берегу Крыма, а символом «заботы» Советской власти о детях, правда не о всех, а только о «лучших из лучших».

Я уже была начинающей детской писательницей и журналисткой. Несколько книжек для детей имелось в моем «багаже», и редакторы сулили мне «будущее».

Может быть, так оно и случилось бы, не приди мне в голову шальная мысль написать книгу об Артэке.

Начинающей писательнице ничего не стоило получить в ЦК комсомола бумажку в Артэк с просьбой принять меня и «создать условия», — каждая книга об Артэке — лишняя пропаганда достижений Социалистического строя!

Приехала я в Артэк весной 1934 года с моим пятилетним сынишкой Славкой и двоюродным братом Юрой Соколовым, с которым я была очень дружна (тоже будущим героем моего «дела»). Юра тогда нигде не работал и готовился к поступлению в МЭИТ.

В Артэке меня встретили без особого энтузиазма. Мне предложили место в общежитии, от которого я отказалась, попросив взамен палатку.

Палатку мы с Юркой поставили у самого подножия Аю-Дага, на высоком скалистом берегу с кусочком каменистого пляжа у воды.

Старшим пионервожатым — лицом в лагере, много значительней, чем директор, в тот год в Артэке был некто Саша Буланов. — представитель ЦК комсомола. Как потом я узнала, он сам собирался писать книгу об Артэке и навязавшийся «конкурент» был ему, конечно, ни к чему.

Если бы я узнала об этом раньше, возможно, у меня хватило бы ума не оставаться в Артэке. Но к тому времени, когда я узнала, я уже обжилась, уезжать не хотелось, и я решила, что даже если с книжкой и не выйдет — как-никак «соперник» из ЦК комсомола — все равно пожить тут, под крылом Аю-Дага, в собственной палатке, в терпентиновой роще — куда как хорошо!

И вот, однажды — событие. В Артэк приезжает сам Молотов! В его честь на стадионе вспыхнуло разом четыре пионерских костра, и весь Артэк продефилировал перед трибунами, показывая чудеса массовой гимнастики с обручами, цветами и факелами. Затем был дан грандиозный концерт. Молотов остался доволен. Он поднялся со своего места и сразу воцарилась мертвая тишина.

— Пионеры и пионерки! — начал Молотов, чуть заикаясь и растягивая слова. Далее он поведал детям, какое у них радостное и счастливое детство, и какое безрадостное и несчастное было у него самого при проклятом царизме.

Позже, когда все отряды были выстроены на линейку к вечернему спуску флага, на специально сколоченную трибунку посреди магнолиевой дорожки снова поднялся Молотов. Тут ему на шею был торжественно повязан пионерский галстук под восторженный рев детей, и преподнесен фотоальбом «Жизнь Артэка».

Молотов, в свою очередь, подарил ребятам велосипед (!), — услужливо подкаченный Сашей Булановым к самой трибунке (я по своей критиканской въедливости подумала: «Интересно, кто же удостоится чести первым прокатиться на молотовском велосипеде? Лучший из лучших? Скорее всего это будет просто экспонат музея — ведь один велосипед на 2000 ребят вроде бы маловато»).

Тут произошла заминка. Как-то надо было закончить церемонию. Один из отрядов проскандировал:

— Ска-жи-те-нам-еще-что-ни-будь!

— Пионеры и пионерки, — снова начал Молотов, — укрепляйте ваше здоровье, ваши мускулы. Если каждый из вас прибавит хотя бы одно кило — это уже хорошо. Веселитесь, разучивайте новые песни и пляски. Если каждый из вас привезет в свой отряд хотя бы одну новую песню — это тоже хорошо.

Я запомнила эту «речь» от слова до слова, ибо именно она послужила началом разоблачения моей «антисоветской сущности».

На другой день, когда я шла с судками за обедом, навстречу мне попался Саша Буланов.

— Сегодня после отбоя собрание, ты знаешь? — деловито спросил он.

— Нет. А о чем будет собрание?

— Будем прорабатывать новые установки товарища Молотова.

— Новые установки? — искренне удивилась я. — Когда же Молотов успел дать новые установки? И какие?

Саша смотрел на меня с не менее искренним удивлением:

— Ты что, на вечерней линейке не была, что ли?

— Была.

— Так не слышала, что ли?

— Того что говорил Молотов? Слышала. Чтобы дети нагуливали килограммы и веселились. Ну и что? Артэк десять лет существует для того, чтобы дети здесь поправлялись, пели, играли и не скучали — разве это «новые установки»?

По Сашиному лицу пробежала целая гамма: удивление, недоумение, недоверие, подозрение и, наконец, просто страх.

— Ну, знаешь! — развел он руками, решительно повернулся и быстро пошел прочь.

На собрание я не пошла. Хотя пойти бы следовало. И уж во всяком случае следовало бы припомнить один стишок, который я знала в раннем детстве:..

Птичка ходит весело

По тропинке бедствий,

Не предвидя впереди

Никаких последствий…

Следующим событием было прибытие в Артэк двухсот юных «героев». Это были двести колхозных ребятишек, которые изобличили своих родителей в краже колхозного добра, двести маленьких «Павликов Морозовых»! Родителей героев отправили в тюрьму, а детей в награду за бдительность — в Артэк.

Их встречали с музыкой, и они гордо продефилировали по магнолиевой аллее между двух рядов выстроенных отрядов.

Среди героев был мальчик Проня. Не помню его фамилию, но хорошо помню его портрет в «Пионерской правде». Это был паренек лет 13–14, довольно рослый для своего возраста, но нескладный и длинноногий, как все подростки, с лицом полуидиота. Полуоткрытый рот, сопливый нос, часто мигающие сонные глаза. Соломенные волосы торчали в разные стороны.

Мальчик донес на свою мать, которая потихоньку собирала колоски на колхозном поле, чтобы как-то кормить семью.

Колоски после жатвы должны были собирать пионеры и сдавать в колхозную житницу.

Мать посадили, а «героя-сына» премировали поездкой в Артэк. По дороге Проня сочинил стихи. Стихи были о том, как он, Проня, выследил свою мать, а затем донес на нее. Стихи были плохие, безо всякого размера, с плохими рифмами.

На первом же пионерском костре Проня читал свои стихи, а дети хлопали ему и скандировали: «Будем, как Проня!»

На втором костре повторилось то же самое, потом — на третьем. И не было отряда, который не пригласил бы Проню на свой отрядный костер и не устраивал бы оваций молодому поэту.

Пионеры поехали на катере в гости в Суук-Су (дом отдыха ВЦИКа), и там Проня тоже читал свое произведение. Взрослые дяди не кричали: «Будем, как Проня!», но усердно хлопали в ладоши и кричали «Браво!».

Чтение стихов о предательстве собственной матери и ажиотаж вокруг этого чтения были аморальны и антипедагогичны. Я это понимала, а комсомольцы-пионервожатые, Саша Буланов в том числе, не понимали.

Я все-таки была постарше, имела ли я право промолчать? И кроме того — я была писательницей, да еще к тому же детской писательницей. И свой долг я понимала так, что должна «вмешаться».

Я вспомнила, об одном удмуртском колхозе, куда попала, собирая материал для детской краеведческой книги. Молчаливые люди бросали на меня недобрые взгляды. Они принимали меня за «начальство» и угрюмо гадали, чего еще понадобилось этому начальству. По-русски почти никто из них не говорил и не понимал.

В центре, в партийном комитете мне пожаловались, что работать в Удмуртии крайне трудно: народ тупой, невежественный, противится советскому режиму, особенно в деревне. С колхозами до сих пор неблагополучно.

Мне рассказали, что наряду с правлением колхозов в деревнях зачастую продолжают существовать подпольные сходки стариков — совет старейшин, «кенеш» по-удмуртски. Кенеш всячески вредит государству, заставляя колхоз давать неверные сводки в район, преуменьшая количество надоя молока и количество снесенных колхозными курами яиц.

Зарывают в землю зерно — в общем, занимаются антиколхозной вредительской деятельностью. Ни аресты, ни высылки не помогают.

Тогда я ничего не написала. Я видела озлобленных, голодных, нищих людей и не сочла возможным судить, кто прав, кто виноват.

Но теперь я вспомнила об Удмуртии, и решила, что это как раз прекрасный материал, чтобы дать «урок» Артэку.

Я написала рассказ. Он так и назывался — «Кенеш». Маленький удмуртский мальчонка Гараська стал моим героем. У Гараськи было сложное положение: его отец был председателем колхоза, а дед — старейшим в кенеше.

По ночам за плотно закрытыми ставнями собирались старики и толковали о том, куда припрятать зерно, каких телят прирезать и показать в сводке как «павших».

Отец слабо пытался протестовать, но в конце-соглашался и писал так, как велели старики.

Гараська слушал, лежа на печи, и ужасался всем этим делам. Он даже попытался образумить отца. Поздней ночью, крепко прижавшись к широкой отцовской спине, он горячо шептал ему в ухо:

— Бать, а бать, ты зачем так? Зачем их слушаешь? Нехорошо ведь…

Отец, и сам измученный своим безвольем, сам не знавший, «куда податься» и на чьей стороне правда, в раздражении отколотил сына:

— Не лезь не в свое дело! Вздумали яйца курицу учить!

Мальчик долго колебался: он представлял себе, как вся деревня узнает, что его отец — вор, а он, Гараська, — сын вора! В школе его задразнят, никто не захочет играть с ним, сыном вора!

А батька? Ведь он же хороший, добрый. Это всё старики, он их боится, а сам — хороший, и мамку жалеет. И Гараську не со зла прибил, Гараська обиды на него не держит.

А если батьку за кенеш в тюрьму посадят?

Мальчик потерял сон, уроки не шли ему на ум, и огорченная Мария Васильевна ставила двойки прежде такому прилежному и хорошему ученику.

— Почему ты стал так плохо учиться, Гарась? — спрашивала она.

Вконец измученный, мальчик пришел к учительнице и все ей рассказал.

— Ну, успокойся, перестань, — ласково гладила его по голове учительница. — Ты хорошо сделал, что рассказал мне. В колхозе все должно быть по-честному, по-правде. Тогда и жизнь будет хорошая. — Но мальчик рыдал и не мог перестать.

— Успокойся, с твоим отцом ничего не будет, ему разъяснят, он поймет, а кенеш разгонят. Все будет хорошо.

Старая учительница напоила Гараську сладким горячим чаем и оставила у себя ночевать. Наутро, прикрыв разметавшегося во сне мальчика лоскутным одеялом, тихонько вышла из дома и пошла в район. Это был ее долг, так она его понимала.

Когда она возвращалась домой, у реки она увидела толпу народа. Безжизненное тело Гараськи лежало на берегу. Над ним причитала мать. Испуганные ребятишки, школьные товарищи Гараськи, жались по сторонам и перешептывались: «Утоп Гараська… Утоп…»

Рассказ этот я прочла на первом же пионерском костре, куда меня пригласили. Ребята слушали внимательно, девочки вытирали покрасневшие глаза, а мальчики притихли.

— Видите, как трудно совершить подвиг? — сказала я. Дети молчали.

На другой день, проходя лагерным парком, я заметила, что все пионервожатые, завидев меня, быстренько сворачивают в боковые аллейки. Не приходила к нам в гости и влюбленная в Юрку пионервожатая Ниночка. Это было странно.

Так прошел день, другой. На третий Ниночка прибежала взволнованная, красная, со слезами на глазах. Запинаясь, она спросила:

— Вы до сих пор ничего не знаете?

Оказалось, что уже три дня, как издан приказ о моем немедленном изгнании из Артэка, только никто не решался сказать мне о нем. Не сказали и на следующий день.

Наконец, я сама отправилась в контору и напрямик спросила у директора — правда ли, что есть приказ?

Приказ был. Размашистым и твердым почерком в толстой книге приказов было написано, что в связи с антисоветским выступлением на пионерском костре, писательнице Фёдоровой предлагается немедленно покинуть Артэк.

— Но, позвольте, — возмутилась я, — «Кенеш» вовсе не антисоветский рассказ! Я только показала настоящую глубину и сложность детского подвига, совершенного во имя утверждения социальной системы.

Директор молчал, как-то неопределенно поводя плечом. Наконец, он сказал:

— Ведь вам известно, что политическое руководство лагерем возложено на пионервожатых. Их коллектив возглавляет Саша Буланов. Я в это не вмешиваюсь.

Тут внезапно появился и сам Саша Буланов.

Я стала требовать, чтобы раньше, чем я уеду, было назначено собрание пионервожатых, где я прочту свой рассказ и разъясню, как я его понимаю, если они не поймут. Пусть обсудят.

После долгих споров и увещеваний это собрание было назначено.

Вожатые молча садились за стол, не глядя на меня, листали журналы или что-то записывали. Наверное, всем было не по себе и хотелось спать, но, привычные к дисциплине, они не роптали и терпеливо ждали Сашу Буланова.

Наконец, явился и он. Подчеркнуто сухим и деловитым тоном объявил, что на повестке дня стоит всего лишь один вопрос: обсуждение антисоветского выступления писательницы Фёдоровой.

— Прежде, чем называть мой рассказ «антисоветским выступлением», я хотела бы, чтобы товарищи познакомились с его содержанием, — так я начала защиту «Кенеша».

На выступление мне было дано 15 минут. Все же я решила читать весь рассказ, считая, что невозможно говорить и судить о том, чего никто не читал.

Как можно скорей (чуть не скороговоркой) я прочла рассказ. Но как только начала говорить о его смысле, Саша меня прервал — мое время истекло и наступило время для «прений».

Однако никаких прений не было. Каждый выступавший слово в слово повторял то, что сказал предыдущий:

— Классовый враг, антисоветская пропаганда, вредительская деятельность, под маской писательницы пролезшая…

О рассказе словно забыли, будто и не было его вовсе. Предметом обсуждения был не рассказ, а я — моя антисоветская психология и вредительская деятельность.

Я ушам своим не верила. Слова о моей контрреволюционной деятельности повторялись с большим азартом и ненавистью, и я с ужасом видела, что все они, эта молодежь, сама еще едва вышедшая из детского возраста, действительно искренне верит, что перед ней страшный классовый враг, которого вовремя успели разоблачить.

Достаточно было того, что им на него указало «руководство» — уж оно-то не ошибается!

Они забыли про сон, про усталость, оживились, глаза их заблестели. Хотя никто не мог сказать ничего другого, кроме того, что им сообщил Саша Буланов, они щеголяли друг перед другом гневом и запальчивостью.

Я поняла, что говорить что бы то ни было — бесполезно. Слова, как горох, отскочат от железного занавеса, отгородившего не только другие страны мира, но и сердца и разум этих людей от нормальных человеческих мыслей и представлений.

Я забрала свой «Кенеш» и побрела к Аю-Дагу. Луна уже поднялась высоко над морем, и ливанские кедры в Артэкском парке отбрасывали четкие сине-черные тени.

Мы уехали на другой день.

Я тогда была членом Групкома писателей и туда принесла свой злосчастный рассказ, просила прочитать и дать на него рецензию: Вдруг у меня и вправду «мозги набекрень», и рассказ можно толковать, как «антисоветский»?

Рассказ попал к писателю Малышкину, одному из первых советских писателей-коммунистов. Его повесть «Люди из захолустья» была довольно широко известна в двадцатых годах.

Через некоторое время я получила рецензию. К моей великой радости, она была положительной.

«Классовая борьба — не конфетка, Фёдорова совершенно права, — писал Малышкин, — нечего сюсюкать с детьми и „играть“ в классовую борьбу. Что тяжело — то тяжело, надо уметь смотреть правде в глаза»…

Понятно, что я не могла всего этого рассказать моей следовательнице — никакой бы ночи не хватило!

Но следовательница меня перебила почти с первых же слов:

— Но ведь ваш рассказ напечатан? У нас, как будто, существует советская цензура. Если бы ваш рассказ был действительно антисоветским, в чем, как вы утверждаете, вас пытались обвинить, то уж вряд ли цензура его пропустила бы. При чем тут ваш «Кенеш» и Артэк?

Действительно, при чем? «Кенеш» никак не фигурировал в моем деле, хотя теперь я знаю наверняка, что именно он был подлинной причиной моего ареста. Именно тогда я «попала под рефлектор», — как выражался Юра Ефимов, — и на меня «завели дело». — «На нас на всех заведены дела», — неопределенно предостерег он. Напрасное предупреждение, уму-разуму меня не научившее.