Крещение
Крещение
Кто из актеров не знает, что входить в старый спектакль — дело неблагодарное и даже рискованное. Да просто — одно мучение.
Итак, мой первый выход на сцену Малого театра руководство назначило в роли Незнамова в «Без вины виноватых». В той роли, в которой я много раз выступал в Тюменском драматическом театре. Но как я тогда «играл»?! Я испепелял себя, «грыз кулисы». А публика буквально с ума сходила от восторга, кричала: «Браво!» Думаю, что возбуждала ее моя искренность, потому зал благодарно и отзывался на эмоциональную силу артиста… Но так было тогда…
А теперь? Играть в спектакле прославленного Малого! В спектакле-реликвии, устоявшемся чуть ли не со времен Островского. Вот если бы я начинал работу над ролью в Малом с «чистого листа» и надо мною не висел бы «тюменский» опыт…
А партнеры! Константин Александрович Зубов, Елена Николаевна Гоголева, Варвара Николаевна Рыжова, Николай Афанасьевич Светловидов, Елена Митрофановна Шатрова… К тому же многие в театре вспоминали о том, какими были в ролях Кручининой и Незнамова великие Мария Николаевна Ермолова и Александр Алексеевич Остужев…
Было от чего потерять покой и сон.
На протяжении двух месяцев репетиции вела милая Наташа Залка — дочь известного венгерского писателя Мате Залки, он же прославленный генерал Лукач. Пожалуй, это было самое трепетное существо, оставшееся в моей памяти от того дебюта: ей очень хотелось органично втиснуть меня в довольно замшелый спектакль. Да и самой надо было утвердиться в режиссерской карьере, а я как раз был той глиной, из которой предстояло лепить что-то соответствующее столичной сцене.
В мае 1952 года на подмостках филиала Малого театра, что на Большой Ордынке, состоялся мой дебют. За кулисами благоговейная тишина: все говорят вполголоса, ходят на цыпочках.
— Женя… Пришел Александр Алексеевич… Пожалуйста, не форсируй, но и не шепчи — он плохо слышит, — сказала раскрасневшаяся от волнения Наташа и выпорхнула из гримерной.
— Царев и Телегин здесь, — наклонившись к уху, доверительно шепнул гример. — Но вы не дрейфьте. Они на сцене своего Незнамова декламировали, а вы больше нутра покажите…
Ну зачем они мне об этом говорят?! Душа моя и без того изболелась… В горле першит… В висках стучит… Накануне — две бессонные ночи. В голове все вертелись услышанные ненароком фразы: «Провинция», «Жалкие потуги на Мамонта Дальского», «Не речь — сплошные сибиризмы», «Ну, есть рост, ну, есть дурак-темперамент»…
— Евгений Семенович! Пожалуйста, на выход! — услышал я голос помощника режиссера и, не чуя ног, поднялся на несколько ступенек к сцене.
За кулисами сидела легендарная Варвара Николаевна Рыжова…
Меня подтолкнули, и я оказался перед знаменитой «старухой».
— Это наш новый актер, — тихо отрекомендовала меня помреж.
— Из Сибири который?
Мне бы сказать «да» — не получилось. Я как-то нелепо кивнул головой.
Варвара Николаевна в поисках чего-то долго шарила рукой в кармане длиннющей юбки. Нашла и трижды перекрестила меня маленькой иконкой…
…Как и полагалось по роли, я дерзко, рывком открыл дверь и со Шмагой (Светловидовым) ворвался в гостиничный номер Кручининой. И… все поплыло, перевернулось… Чувствовал только, как нога дрожит, выстукивает дробь…
Мне требовалось сказать: «Ничего, чего вы боитесь? Я ваш собрат по искусству!» Но не могу произнести ни слова. В горле — песок, голоса — нет, губы — деревянные…
И помню: на величественно-красивом лице Елены Николаевны Гоголевой — испуг, смятение. Краем глаза видел, как в первом ряду А.А.Остужев приставил к уху слуховой рожок и наклонился вперед.
Гоголева-Кручинина уже второй раз (вместо одного по пьесе) сказала: «Прошу садиться, господа!»
Шмага сделал несколько лишних реверансов…
Суфлер уже почти в голос подавал мне мое: «Ничего, чего вы боитесь?..»
Позор! Позор! Я остолбенел. Я — мумия!..
Не знаю, то ли я обозлился на суфлера, нахально подсказывавшего мне текст, который я, конечно же, знал давно и отменно, то ли что-то еще, но меня прорвало!.. Понесло! И понесло по-тюменски… Сработали рефлексы! Подвел я Наташу, черт возьми!..
После первого действия зал проводил меня со сцены аплодисментами. Нет, это были не хлопки ради вежливости, это действительно были аплодисменты.
В антракте Константин Александрович Зубов (он играл Дудукина) сказал:
— Возьмите себя в руки. А про аплодисменты лучше забыть… А вообще-то — молодчина…
Ну, насчет «молодчина», подумалось мне, это он сказал, очевидно, потому, что в антракте. А вот после спектакля, наверное, пригвоздит. «Очень жаль, но вы нашему театру не подходите…»
Позже в моей уборной были поздравления, правда, сдержанные.
М.М.Царев: «Ну как, трудно быть актером Малого театра?»
Е.Н.Гоголева: «Хорошо, но всего многовато…»
К.А.Зубов: «Я сегодня понял, как играть финальный монолог. Завтра отдохнете, придете в себя, и начнем сначала».
Дня через два — репетиция.
— Что вы чувствовали, когда произносили монолог о матерях, которые бросают детей своих? — спросил Константин Александрович (и в интонации — ни капельки похвалы).
— Не помню, — честно признался я.
— Вы страдали, вы искренне обливались слезами — все по ремаркам Островского. Но, думаю, сегодня так играть Незнамова нельзя. В зале сидит народ, переживший тяжкую войну. У каждого кто-то погиб. А тут на сцене здоровый парень разводит истерику… Нет и нет! Надо не жаловаться на свою сиротскую судьбу — надо бороться! Надо клеймить позором своих преступных родителей! Но ни одной слезы, вы понимаете меня, ни одной!.. Давайте попробуем…
Мы репетировали много и долго.
Как я благодарен всем за этот старт на академической сцене!
Потом всякое было в святых стенах Малого. Но никогда не забуду, что крещен-то я самой Рыжовой!