Про сейф и про Шурочку
Про сейф и про Шурочку
Эвакуация Воронежского авиационного завода в глубь страны была спешной. Паники не было, но, чего греха таить, хватало и неразберихи. Немецкие бомбы уже падали на заводские корпуса, людей беспокоили слухи, что вот-вот и танки войдут в город… Силы, нервы заводчан были на пределе.:.
Эшелоны с оборудованием завода, с его рабочими, с инженерно-техническими службами прибыли в Куйбышев. А там уже вовсю развернулось строительство цехов завода. Возводили их согнанные из разных лагерей заключенные. Работа шла круглосуточно, потому что была телеграмма Председателя Государственного комитета обороны Сталина, чтобы выпуск боевых самолетов был налажен через две недели.
Но неожиданно обнаружилось, что в спешке эвакуации потеряны ключи от сейфа, где были секретные чертежи нового самолета. Руководители завода понимали — головы им не сносить. Что если ключи попали в руки врага?.. Что если чертежи выкрадены или с них сделаны копии?.. Все же решили пока не докладывать «наверх» о случившемся, а попробовать найти выход из создавшейся ситуации здесь, на месте…
— Может, из тысяч заключенных, строящих наши цеха, найдется «специалист» по отмычкам? — словно отвечая этим вопросом себе на какую-то мысль, произнес один из руководителей завода…
Через час-два перед ними уже стоял худой, с ввалившимися от недоедания щеками смертельно уставший мужчина лет сорока. Из-под полы видавшей виды телогрейки виднелся тяжелый сверток — инструменты, завернутые в мешковину. Некоторое время инженеры пристально всматривались в своего спасителя.
— Сможешь? — кивнул на внушительный железный шкаф главный инженер. Потом встал, за ним поднялись и остальные. На их лицах была и мольба, и… вина. Вина за случившееся, вина за то, может быть, что они инженеры, а он…
«Зек» угрюмо оглядел каждого и тихо пробасил:
— Выйти всем отсюда надо…
Все переглянулись в тягостном молчании. Потом кто-то сказал:
— Часовой останется…
Заключенный грохнул сверток на подоконник.
— Тогда открывайте сами! — И направился к двери, где стоял доставивший его сюда часовой.
— Ну ладно, не ломайся! Пойми и нас, дорогой… — с просительными нотками в голосе произнес главный инженер.
— И инструмент дали хреновый… Здесь же вам не самодеятельность, — примирительно проворчал «зек» и присел на корточки возле сейфа, рассматривая замки.
Инженеры торопливо вышли в коридор. Нервно курили, вполголоса обсуждая положение…
— Интересно, сколько он заломит за работу, что попросит?
— Известно что — свободу…
— Узнает Сталин, он нам покажет свободу…
Так гадали, судили-рядили руководящие горемыки, пока не открылась дверь и «мастер» не пригласил их в комнату. Толкаясь, инженеры бросились к раскрытому сейфу, в радостном возбуждении всматриваясь в папки, в «синьки», в рулоны, видневшиеся в металлическом чреве… Все было в полной сохранности.
В наступившей вдруг напряженной тишине кто-то всхлипнул, кто-то достал платок, стал беспричинно сморкаться.
— Проси что хочешь, — обратился главный инженер к «специалисту» по отмычкам.
Тот посмотрел по сторонам, потом задумался. Ответил:
— Одиннадцать буханок хлеба. — И добавил: — На бригаду… Дружкам…
Как я жалел, что узнал об этой невероятной истории уже после того, как фильм «Особо важное задание» был снят.
Этот небольшой эпизод уместился в книге всего на двух страницах, но по драматизму он «тянет» на целый фильм. Немало таких готовых сюжетов для кинокартин подбрасывает жизнь. Расскажу еще один.
В жарком июне 1941 года, перед самым началом войны, шли мыс моим приятелем Петром Лисицей по одной из киевских площадей, на которой трамвай делал очень крутой разворот. Люди висели на подножках вагона гроздьями. Вдруг мы увидели, как на самом крутом изгибе трамвайных рельсов с подножки падает на брусчатку девушка… Кинулись мы с Петром к ней, подняли, помогли дойти до тротуара. Она, отворачивая от нас лицо, прислонилась к дереву, уткнулась в его кору. Тело ее вздрагивало то ли от пережитого испуга, то ли от боли… Из локтя, из коленки сочилась кровь…
После некоторого замешательства Петро робко спросил:
— Может, вас довести до дома?
Девушка, оторвав от дерева лицо, наконец-то впервые взглянула на нас широко распахнутыми сухими глазами. Нет, смотрела она не на меня, а на Петра и зло выпалила:
— Видчепысь!
Затем, заметно прихрамывая, пошла в сторону, прямо противоположную той, куда она ехала на трамвае.
Мой Петро медленно, как лунатик, поплелся за ней. Я услышал:
— Как тебя зовут?
Девушка резко повернула голову в его сторону — сейчас ее глаза уже были полны слез — и в отчаянии выкрикнула:
— Видчепысь ты!
В этом ее крике были и стон, и отчаяние, и мольба… Но удивительно, что в такой неподходящий момент она невольно зацепила взглядом Петра. И уже от одного этого ей было еще более неловко. Она словно боялась его глаз, боялась выдать себя, потому что уже обратила на него внимание…
Интонация ее голоса поразила меня. «Отчего у нее вырвался этот стон? — думал я. — Может, от стыда, от смущения за свою неловкость, за то, что при падении ее легкий сарафанчик задрался и она оказалась на мостовой, перед двумя юношами почти оголенной? Может, от обиды, что ее кто-то толкнул с подножки? Может, от боли?..»
Скорее всего, все эти чувства сплелись в тот момент в один клубок, но… Было в ее всхлипе и что-то похожее на страх… Но кого и чего ей бояться?..
Эти вопросы занимали меня всю ночь. То, что я видел днем на площади, была сама жизнь. Как мне, готовящемуся стать актером, донести до зрителей состояние той девушки, все те эмоции, которые она испытывала тогда? А если мне завтра предстоит сниматься, то как вызвать эти чувства в себе? Не сыграть, не притвориться, а испытать то, что испытала она. Во мне уже тогда начинал работать наблюдатель за жизнью, за людьми, за их поведением в той или иной ситуации. Поэтому я анализировал происшедшее с нами днем. Я думал о незнакомой девушке, оценивая ее эмоциональные движения, оценивая просто как сторонний наблюдатель. Почему она вела себя так, а не иначе?
Я не спал, думая об этом. Петро тоже не спал, но совсем по другой причине. Он ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал. Мы, студенты киевской киношколы, снимали с ним вместе угол, и наши раскладушки стояли рядом. На рассвете стало уже хорошо видно, как мой Петрусь не мигая сверлит взглядом темно-серый потолок, покрытый копотью от хозяйского примуса. «И что это он оттуда выковыривает?» — подумал я, а вслух спросил с подначкой:
— Ну и какое там кино показывают?
Петро рванул с себя одеяло, мелькнул худющим телом, скрылся за занавеской. Вскоре там что-то позвякало, побулькало, почиркало — и зашелся шумом примус.
— А я найду ее! — громогласно выпалил Петро так, словно я убеждал его в обратном.
— На кого ты злишься? На меня или на примус? — Тут уж я захохотал. Кажется, это было неприлично…
— Ты бревно!.. Ты сухарь!.. Ты… — С каждым «ты» Петр указательным пальцем, словно шпагой, норовил проткнуть меня насквозь. — Ты… — Он не договорил, бросился к примусу: крышка на чайнике задребезжала, из носика повалил пар. — Будешь чай пить?!! — Он проорал это так же, как и «бревно» и «сухарь», не сбавляя ни силы звука, ни своего эмоционального возбуждения.
Вот ведь как бывает: вчера был телок телком, сегодня — тигр. Вот она, амплитуда страстей влюбленного…
— Буду! Кисель! — проорал и я во всю глотку.
— Кто кисель?!! — Петр обалдело взглянул на меня и, забыв закрыть рот, медленно опустился на табуретку. — Это я — кисель? — спросил он тихо, даже заикнулся на «киселе»…
— Ну не я же. Я — бревно…
Посидели, посопели. Я достал из тумбочки донорскую халву (мы с Петром по очереди сдавали кровь и на вырученные гроши подкармливали себя). Заварили чай…
Пока прихлебывали его, я все вспоминал вчерашний случай, прокручивал происшедшее, как кинопленку… То, что Петра «шибанула» любовь. — это ясно, тут двух мнений быть не могло. Но интересно, в какой именно момент Амур попал в него своей стрелой? Не тогда же, когда мы бросились поднимать девушку, упавшую с подножки на камни мостовой^ То был естественный порыв — надо помочь человеку… Просто помочь, все равно кому…
Очевидно, Амур вонзил в его сердце стрелочку, размышлял я «научно», когда Петрусь взглянул в лицо девушки! Так ведь и я тогда вскользь отметил, что у нее светлые, зеленоватые глаза. Ну светлые и светлые… А мой-то дружок тогда на площади сразу почему-то обмяк, сник. А она, напротив, удаляясь от него, огрызалась, как подстреленная рысь, и все твердила свое «видчепысь». Но так было вчера, а сегодня Петра будто подменили: вздыбился, встал, как медведь, на задние лапы, прет на меня, рычит… Не говорит, а именно рычит. Значит, смекнул я, любовь может выражаться и так…
Размышляй не размышляй, наблюдай не наблюдай за любыми проявлениями человеческих чувств, а другу надо было помочь. И кинулись мы по городу искать светлоглазую, зеленоглазую.
Рыскали по техникумам, институтам, общежитиям. Заглядывали в витрины фотоателье, где были выставлены снимки: вдруг где-то снята и наша незнакомка? Нашли одну фотографию, кажется, это была она, но квитанции в фотоателье не сохранилось, и нам не могли назвать ее адреса. Шатались по Крещатику, куда по вечерам выходил тогда весь Киев себя показать и на других посмотреть. Народу было столько, что не протолкнуться. Петр, как охотничья собака, вынюхивающая добычу, нервничал, заглядывал в глаза всех встречных девчат — искал те, светлые, зеленоватые…
— Дывысь, як божевильный, — окрестила его поведение какая-то красавица с накрашенными сердечком губами…
Вскоре началась война. В боях Петра тяжело ранили… В госпитале пришлось отнять ногу… Обожженное тело обмотали бинтами… Оказался мой Петрусь вдалеке от линии фронта…
Однажды в их госпиталь пришли студентки эвакуированного с Украины института — давать концерт для раненых. Петро сидел впереди, опираясь на костыль.
Девичье трио запело: «На позицию девушка провожала бойца…» Вернее, пел дуэт — третья певица, светлоглазая, зеленоглазая, молчала… Она неотрывно вглядывалась в раненого, сидевшего в первом ряду. Вглядывалась в глаза, в щелку между бинтами на его лице. Что-то екнуло в ее сердце. Она узнала его по взгляду: это были те же глаза, которые она запомнила тогда, на киевской площади…
Петро сидел съежившись — он боялся, что девушка узнает его, теперь искалеченного, никчемного, как ему казалось… Он решил выйти. Рывком поднялся, костыль скользнул по гладкому кафельному полу, упал… Шлепнулся обратно на стул и Петро…
Первой кинулась помочь ему светлоглазая. Наклонясь за костылем, она, сама того не заметив, оказалась на коленях перед Петром…
Песня оборвалась… послышались хлопки откидных сидений: это на задних рядах поднимались раненые — посмотреть, что там произошло в первом ряду…
— Видчипысь! — словно пароль, шепотом произнес Петро. То единственное слово, услышанное им однажды от незнакомой зеленоглазки еще до войны…
— Шура… — как отзыв на пароль выдохнула девушка, словно отвечая на вопрос, который задал ей Петро тогда, на трамвайном развороте…
Я был на их золотой свадьбе…