Истории смешные и не очень
Истории смешные и не очень
Хорошая была когда-то у нас традиция — шефские концерты в воинских частях. Святое это дело — облегчить солдату его службу. И многие мои коллеги с готовностью, без лишних слов кидались в любой конец страны. Тем энтузиастам, которые побывали в самых отдаленных точках — в песках Средней Азии, в снегах Крайнего Севера, в сибирской тайге или в самой южной точке СССР, в Кушке, — изредка давали возможность, в качестве поощрения, побывать с концертами в воинских частях, дислоцированных тогда на территории некоторых стран социалистического лагеря.
И вот как-то — это было в конце 50-х годов — Елена Николаевна Гоголева (ее любовно называли генералиссимусом военно-шефской работы) сформировала такую бригаду из артистов Малого театра — Виктора Хохрякова, Евгения Велихова, Никиты Подгорного, Лилии Юдиной, Музы Седовой, Бориса Горбатова и меня.
Загрузили мы свои чемоданы необходимыми вещами, в том числе и провизией — это чтобы сэкономить более чем скромные суточные: не тратить их на еду, а купить что-нибудь из закордонного барахлишка, поскольку у нас тогда с ним было, прямо скажем, негусто. Брали артисты с собой в такие поездки стандартный набор: кипятильник, консервы, галеты… Главное, чтобы было чем позавтракать, перекусить днем, то есть дожить до вечера, а гам… А там командование части, в которую мы приезжали, после представления непременно устраивало артистам прием — ешь, пей не хочу…
Прибыли мы во главе с нашим «генералиссимусом» в Будапешт. Поселили нас в гостинице «Бёке». До отъезда в воинскую часть на концерт оставалось часа три. Смотреть на незнакомый город из окна гостиничного номера было выше моих сил. Желание подышать городской атмосферой, вглядеться в лица людей, почувствовать ритм их жизни вытолкнуло меня на улицу. Решил: пройдусь туда-сюда, не отрываясь далеко от «Бёке»…
И конечно же, увлекся — оторвался, понял, что заблудился! В памяти зримо, словно титры на экране, засветились слова из выданной нам инструкции: «По городу ходить только группками!» Взглянул на часы — до отъезда оставалось чуть больше часа. Кошмар! Удвоил, утроил темп поисков гостиницы. Чувствую, меня начинает лихорадить… Понимаю, времени — в обрез. Вижу — идет трамвай, кажется, тот, который проходит мимо «Бёке»… Торопливо вскакиваю на подножку, вхожу в вагон. Протягиваю кондуктору полную горсть форинтов.
— Пожалуйста, мне до гостиницы «Бёке»! — говорю ей по-русски.
Кондуктор с удивлением взглянула на меня и что-то проговорила на своем языке. А я ей на своем:
— Бёке!.. Бёке!.. — И показываю ей на форинты.
Она достала из сумки монету, положила в мою горсть.
— Браво! Браво! — сказала, улыбаясь, кондуктор и поощрительно похлопала в ладоши.
Я смекнул, что она не поняла меня, и обратился к пассажирам:
— Граждане! Мне нужна гостиница «Бёке»!..
Со всех сторон вагона потянулись руки. В моей ладони все чаще позвякивали монеты, и слышались единственно мне понятные слова: «Бёке! Браво! Бёке!..»
От жары, конфуза и злости на себя я выскочил из трамвая на первой остановке. И, о чудо! Передо мной она — «Бёке»!.. У подъезда уже стояли три армейские «Победы» и прогуливался майор в ожидании выхода моих коллег.
Я, еще не придя в себя от знакомства с городом, рассказал майору о трамвайном путешествии. Спросил:
— Что произошло?
Майор долго смеялся. Потом стал объяснять:
— Разрешите доложить? Представьте себе! вы в московском трамвае. Входит человек и, протягивая руку, произносит: «Мир!.. Мир!.. Мир!..»— Майор опять зашелся в смехе.
— Я же им долдонил: «Гостиница „Бёке“!»
— Гостиница — это по-нашему, а у них — отель… Так что гордитесь — вас приняли как борца за мир!..
«Нет, подумал я, они явно приняли меня за сумасшедшего… Не иначе…»
Через некоторое время после этого случая был я свидетелем очень похожей сцены. В те годы Н.С.Хрущев стал налаживать нормальные отношения с руководителем Югославии Иосипом Броз Тито, которого Сталин за непокорность объявил пособником империализма, кровавым диктатором… Тито даже приезжал по приглашению Хрущева в Москву…
Так вот. Ехал я в подмосковной электричке. Народу в вагоне битком. Жара была несусветная, духота. Вдруг раздался громкий призыв:
— Граждане, внимание!
Разомлевшие пассажиры вяло повернули головы в сторону крикуна. В проходе стоял средних лет забулдыга. Двумя руками он держал перед собой мятую-перемятую соломенную шляпу и поднатужившись запел:
Дорогой товарищ Тито!
Ты ни в чем не виноват…
И вдруг неожиданно замолк: одутловатое его лицо выражало ненаигранную обиду — где-то в середине вагона переругивались женщины из-за освободившегося места. Певец, обращаясь к публике, плаксиво изрек:
— Я так не могу работать!..
Вагон дружно зашикал на скандалисток. Певец, дождавшись тишины, запел снова:
Дорогой товарищ Тито!
Ты ни в чем не виноват!
Как сказал Хрущев Никита.
Ты наш верный друг и бра-а-ат!..
Дохрипев куплет на своеобразном тремоло, он закончил выступление в прозе:
— Граждане, подайте борцу за ослабление международной напряженности!..
Шляпа его очень быстро наполнялась рублевками. Мне показалось, что всем даже стало легче дышать в этой духоте: так был обаятелен этот забулдыга… Он честно работал…
Еще несколько историй.
Актеру, особенно актеру, снимавшемуся в кино, постоянно задают вопросы о популярности. И вопросы эти хоть и на одну тему, но с разными оттенками — в зависимости от культуры, эмоциональности интервьюеров, от обстоятельств, места встречи с актером…
Чаще спрашивают так: «Как вы относитесь к своей популярности?», «Вам мешает ваша популярность?», «Пользуетесь ли вы своей популярностью?» (Конечно, имеется в виду — в корыстных целях.) И все в таком же духе…
Ответы моих коллег я имел удовольствие слышать разные: и кокетливые, и уважительные к задававшему вопросы, и развязно-пренебрежительные, и, чего греха таить, откровенно хамоватые… Словом, как спрашивали, так и отвечали…
А как я отвечу сейчас? Да просто: «В молодости хотелось до чертиков быть популярным. За что и теперь себя не корю».
Собственно, а почему этого не хотеть? Кто бросит в меня камень за это?.. Желать популярности — значит желать признания своего труда.
Какое же это сладкое чувство — видеть, слышать благодарность от того, для кого ты трудишься! Какое счастье получать тысячи писем после выхода фильма на экран! Так было после «Родной крови», «Поднятой целины», «Я, Шаповалов Т.П.», «Любви земной»…
Или не получить ни е-ди-но-го!.. Хоть бы писулечку кто-нибудь прислал!.. И жизнь кажется тогда бессмысленной, никчемной. Перечислять фильмы, доставившие мне душевный дискомфорт, не буду. Их больше.
Так что это такое — жажда популярности? Тщеславие? Пожалуй, болезненное тщеславие. Дурно это? Не думаю. Художник, не зараженный бациллой тщеславия, напрочь лишает себя стимула совершенствоваться, подняться, еще хоть на одну ступенечку к высотам мастерства.
Ну, это так, вступление к рассказам об историях, связанных с популярностью. Итак…
Снимался фильм по рассказу М.Шолохова «Жеребенок». Я до сих пор люблю эту киноминиатюру и бесконечно благодарен режиссеру В.Фетину за предоставленную мне возможность еще раз прикоснуться к творчеству великого писателя.
Несколько слов о содержании картины.
Гражданская война. Кавалерийский эскадрон. Кобыла Трофима, которого я играл, ожеребилась… Позор на всю округу. Командир так и сказал бойцу: «В разгар войны и вдруг подобное распутство. С этим жеребенком мы навроде цыганев будем. Пристрелить!»
Вот бедный мой Трофим и мается: как бы и жеребеночка в живых оставить, и комэска ублажить. И тут оказия: эскадрон вплавь переправляется через Дон. Кобыла Трофима плывет и все оглядывается, за ребеночком, значит, следит. Жеребенок кинулся в воду, поплыл и… угодил в коловерть. Гибель неминуема! Ну, казалось бы, Бог жизнь дал, Бог и забрал… И всем бы полегчало. Но не выдержало сердце Трофима, и он очертя голову бросается спасать животное, по сути дела спасать ценой собственной жизни.
Снимаем эпизод «Спасение». Посредине реки — плот, на нем — аппаратура, режиссер, оператор, осветители… Я — в воде с жеребенком, держу его левой рукой за гриву, а правой рукой и ногами дрыгаюсь в Дону, стараясь удержаться на плаву. Жеребенок тоже сучит ножонками. И как это случилось, не знаю, но шибанул он меня копытцем ниже пояса, значительно ниже…
Очухался я на берегу… Друзья говорят, что какое-то мгновение я был без сознания и меня достали со дна. Может быть. Не спорю. Посудачили, посмеялись и снова за работу. Но по Дону уже понесся слух, что Матвеев утонул.
Через два-три дня уезжал я из Ростова в Москву. Измученный изнурительными съемками кавалерийских атак, преодолевая ноющую боль в ногах, руках и спине, залез на вторую полку в вагоне и провалился в сон. Утром проснулся и слышу возбужденный разговор пассажиров, сидящих внизу:
— Похороны, говорят, пышные были. Ну, духовой оркестр — это само собой… И говорят, будто солдаты салют из винтовок бабахали, — сказала женщина.
— Он же все коммунистов играл. Чего ж не бабахнуть? — добавил мужской голос и хохотнул.
Тут я напрягся: кто помер?
— Ну, скажете тоже. Князь Нехлюдов, по-вашему выходит, тоже коммунист?
— Про князя не скажу, а Макар Нагульнов коммунистом был что надо! — Чувствовалось, что мужчина женщин «заводит».
Понял я: похоронили меня. Что делать? Встать, доложить: так, мол, и так — явился из мертвых?.. Решил еще послушать — насладиться, так сказать, «славою». Снова заговорила женщину, поцокав ложечкой по стакану с чаем:
— Но какие же они развратники, эти артисты. Говорят, столько жен за гробом шло, столько жен…
Тут уж я не выдержал: слушать такую брехню было выше моих сил. Обозвать все мое актерское братство развратниками — это уж слишком…
Опустив голову вниз, я вступил в обсуждение своих похорон.
— Слух был, бабоньки, будто этот артист сам покончил с собой — утопился!..
Женщины вскинули глаза кверху и… одна часто заморгала, другая — онемела. Мужчина захлебнулся в хохоте: видно, дьявол, еще с вечера узнал меня и подтрунивал над сокупейницами.
— Верно, верно, — уже заведенный, продолжал я. — Утопился… Говорят, будто он забеременел!..
Женщины — может, узнали, может, нет, — тихо вышли из купе… Я сполз на нижнюю полку. Мужчина, симпатично улыбаясь, достал из-под подушки начатую бутылку «Арарата», предложил:
— Ну, Матвеев, бабахнем по граммульке за воскрешение, а?
— А!.. Давай!.. — согласился я.
В семидесятых годах широко распространилась общегосударственная мода — битва за урожай. И за сохранение того, что было выращено, с грехом пополам и с большими потерями собрано. И повадились власти бесцеремонно рассылать директивы в учреждения, на предприятия, не имеющие никакого отношения к сельскому хозяйству: столько-то машин направить в Казахстан, на Алтай, столько-то человек снарядить на овощную базу!
Бывало, партком (членом которого я был), профком, комитет комсомола студии «Мосфильм» суетно занимались только этим. Какое там кино — про него и подумать было некогда. Каждый день из съемочных групп выдергивали двух-трех специалистов на «спецработы»… Как на фронт! Мало того что производительность на студии падала, так еще были хлопоты с уговорами людей: «Пойми, надо!», «С нас же требуют!», «Пожалуйста, не подведи!..»
В ответ девятым валом неслось:
— У меня ребенок, не могу я!..
— Как я брошу больную маму?!
— Мне к врачу надо — давно записался…
— У меня дни!.. — Это женщинами сообщалось активисту-агитатору на ушко, шепотком…
Словом, напасть, да и только.
И предложил я, чтобы не дергать нашу киногруппу по частям в течение месяца, поехать на овощебазу всем сразу и за один день, одним махом, рассчитаться с государством. Партком одобрил инициативу, дирекция утвердила… Вперед!
Возглавить эту затею пришлось самому, хотя режиссеры-постановщики освобождались от «боев»: они, так сказать, оставались «по броне в тылу»…
Слава Богу, отказов на мою инициативу не последовало. Напротив — в киногруппе оживление. Возбуждение, веселое настроение.
В автобусе под песни Е.Птичкина из «Любви земной» поехали мы в Голстопальцево, в подшефный совхоз. При словах «Сладку ягоду рвали вместе» всласть хохотали и хлопали в ладошки.
Привели нас на базу, в цех соления капусты. Навстречу вышла модно одетая дама, краснея и смущенно улыбаясь, подала мне первому руку. Я успел отметить: ручка беленькая, мя-генькая, на пальчиках колечки с бриллиантиками.
— Ой, прямо не верится… Извините, Евгений… — И запнулась.
— Семенович, — подсказал кто-то.
— Семеныч, — повторила она. — Значит, так. — С лица ее уже слиняло смущение, зато в голосе появился начальствующий металл. — Своих людей распределите по объектам сами…
Определились: женщины (монтажницы, гримеры, ассистентки) — на очистку вилков от гнилых листьев, часть мужчин — на шинковку, часть — на подвозку капусты тачками к бочкам… В бочке трое — операторы Геннадий Цекавый, Виктор Якушев и я.
Надев резиновые сапоги, спустились мы в бочку. Бочка — 4 метра в диаметре и столько же, если не больше, в глубину. Спускались, помню, по лестнице.
Звукооператор Игорь Майоров и художник Семен Валюшок опрокидывали тачку, нашинкованная капуста сыпалась на дно бочки. Частенько, правда, капуста падала нам на голову, за воротник рубахи.
Мы же, как цирковые лошади на арене, ходили по кругу и трамбовали свежепахнущий овощ. Вначале в охотку, со смешком… Потом ноги волочили еле-еле… стали потихоньку задыхаться. Как сказал бы шолоховский персонаж про свою кобылу: «опышка душить…»
И тут!.. Сверху донеслось пьяное:
— Глянь. Толян, Смоктуновский топчется…
— Ну чего ты… — Последовало матерное слово, а за ним: — Что я, Смоктуновского не видал? Это — Ульянов…
Чувствую, от возмущения начинает меня распирать. Но пока сдерживаюсь. Мы посмотрели вверх, там — две красные рожи в пыжиковых шапках. Глаза их тупо разглядывали нас.
— О! Ё-моё! А ты говоришь Смоктуновский. Это же адъютант его превосходительства, — изрекла одна «рожа».
— Ребята! — еле ворочая языком, обратилась к нам с указаниями вторая «рожа». — Вы капусту не елозьте, а трамбуйте!..
Гнев выкинул меня из бочки, как пробку из бутылки шампанского. Я вцепился в каракулевый воротник «рожи», как бульдог.
— Ты что смеешься, гад! — вырвалось мое нагульновское. — В бочке два заслуженных деятеля искусств, один народный артист, а ты пришел измываться?!
Одна «рожа» тут же тихо слиняла. А эта, пухлощекая, силясь оторвать мои руки от своего воротника, бормотала:
— Тише, тише, товарищ, тише!..
— Ты кто?! — не унимался я в бешенстве.
Вся моя группа собралась вокруг нас, «топтунов капусты».
— Бросьте его!.. Не связывайтесь с алкашом! — дружно советовали мне не на шутку взволнованные коллеги.
Отпустил я пакостника. Молча присели кто на что: на бочку, ящик, тачку… Вся моя группа фильма «Судьба». Устало закурили.
Стоявшая рядом женщина в грязном синем халате, со скрюченными пальцами на руках сказала:
— Это наш секретарь… Этого… Как его… Ну, партбюро…
Вмиг хохотом смыло усталость. Всем стало легче на душе.
— Нет, Евгений Семенович. С вашей популярностью и в милицию угодить недолго! — сказал Геннадий Цекавый, и снова на овощебазе раздался гомерический хохот…
Осенью 1992 года в городе Анапе проходил кинофестиваль под интригующим названием «Шок». В словаре русского языка Ожегова слово «шокировать» объясняется так: «Приводить в смущение нарушением правил приличия». Фестиваль привлек внимание зрителей и мастеров кино не только ласковым морем и песчаным берегом, но и предвкушением острых ощущений с экрана.
Как и следовало ожидать, откровенность и лихая раскованность режиссеров, создателей фильмов, у одних вызывала восторг, у других — ужас и возмущение. Шок есть шок.
Фестиваль удостоили своим присутствием известные кинематографисты. Каким-то образом жителям города и курортникам стало известно, что «фестивальщики» в такой-то день и час посетят базар. Что там творилось! Толпы народа заполнили не только площадь рынка, но и прилегающие к нему улицу и переулки. Наши автобусы еле-еле протиснулись через толщу жаждущих увидеть артистов «живьем». Вот где началось испытание популярностью!
Моя нога не успела коснуться асфальта, как очутился я в невесомости: меня понесли на руках… цыгане… В шуме, в гаме из золотозубых ртов доносилось: «Будулай»… «Евгений»… «Ромалэ»… В этом буйном шествии я испытывал и приятность, и неловкость… И все же «кайфа» было больше.
Цыгане спустили меня с небес в гущу базарного муравейника и разбежались. Наверное, кинулись искать Хитяеву, подумал я. Отряхиваю костюм — ляп, ляп по карманам: бумажника нет! Может, когда я кувыркался в воздухе, он выпал?.. А может?.. Одним словом, шок! И смешно, и грустно — купить фруктов оказалось не на что…
Говорят же люди: беда не приходит одна. Не успел я опомниться от торжественного шествия, как вдруг базарный шум, гам перекрыл истошный крик женщины, торговавшей арбузами.
— Оля! Глянь — Матвеев!.. — обращалась она к своей знакомой. — Ой, Боже ж мой, что ж я детям скажу?! Он же старый и плешивый!..
Было однажды и такое. Выхожу я на эстраду — слышу аплодисменты, те, которые, признаюсь, люблю. Вижу зрительские улыбки и свет в их глазах! Все хорошо. И тут, как на грех, заметил женщину в первом ряду. Сидела она, подперев щеку ладошкой, а в глазах — беспросветная тоска. Черт меня дернул обратиться к ней.
— Что с тобой, милая? — игриво спросил я.
Женщина, не меняя позы, тяжко вздохнула и жалобно так ответила!
— Лучше б Я тебя не видела!..
Видно, бедная, ожидала, что на сцену выйдет что-нибудь этакое молоденькое, стройненькое. Ну, извините — чего нет, того нет!
Рассказанные истории почти все с оттенком юмористическим, но… Бывало и наоборот…
Случилось это в самом начале 90-х годов, после отмены комендантского часа, во время действия которого жители столицы немного передохнули от хулиганья, разбоев, грабежей, захлестнувших город. Позволили себе прежде времени расслабиться. Расслабился, конечно, и я — потерял, так сказать, бдительность.
Возвращался я из Центрального Дома работников искусств (ЦДРИ), где шумно и сытно отмечалось появление в России, в которой к тому времени с продуктами питания было совсем не блестяще, чудодейственного, как пытались всем нам внушить, препарата «Гербалайф» — для похудения. Как это по-нашему: живем чуть ли не впроголодь, а похудеть охота… Вот уж поистине загадочная русская натура…
Возле Киевского вокзала и в десятом часу вечера двигалась под моросящим дождем густая толпа несчастных людей: торговали с рук всем 1 — кто чем мог. Тогда вся Москва превратилась в большой базар — чтобы хоть что-то заработать, люди стояли шпалерами даже вдоль улицы Горького, в сотне метров от Кремля, предлагая купить то, что отыскалось в домашних «закромах», или перепродавая то, что было куплено подешевле в другом месте… Ничего не поделаешь — свободное предпринимательство, рыночные отношения… Рынок, дикий, неорганизованный, но зато и мы сподобились войти в него…
Заметил я в толчее привокзальной площади женщину — она продавала пиво из авоськи. И показалась мне эта женщина маленькой, жалкой, беззащитной…
— Хочется взять у вас пивка, но не во что, — сказал я ей.
Женщина кинула на меня взгляд и узнала, ойкнула, запричитала:
— Найду, миленький, найду… Вы же наша «родная кровь»… — И, суетливо пошарив по карманам неказистого плаща, достала старенький полиэтиленовый пакет. Только прижал я к груди покупку, боясь, что пакет разорвется, вдруг как из-под земли появился милиционер.
— Что артисты покупают? — спросил он, слегка улыбаясь.
— Пиво, сынок, «Жигулевское», — ответил я, довольный покупкой, и направился к своему троллейбусу. -
За спиной у меня что-то шлепнулось, лязгнуло, треснуло… Одновременно раздался жалобный крик…
Оглянувшись, я увидел, что женщина стоит на коленях перед авоськой с разбитыми бутылками и, рыдая, выискивает в осколках уцелевший товар.
А милиционер, заложив руки за спину, как ни в чем не бывало уже удалялся…
Я бросился к «торговке». Возле нее быстро собрались сочувствующие люди, объясняли мне, что случилось.
— Он, подлец, — показывали они на стража порядка, — поднял авоську над головой и бросил на асфальт!..
— Что вы сделали?! — совершенно не владея собой, закричал я.
А страж невозмутимо-спокойно и с той же легкой улыбкой бросил мне:
— И вас можно привлечь!.. За то, что способствуете спекуляции!
Онемевший, стоял я перед ним и чувствовал, как дрожит мое тело: то ли от озноба, то ли от возмущения хамством представителя правопорядка, то ли от своего бессилия…
В троллейбусе встал я на задней площадке, спиной к пассажирам, смотрел в окно на удалявшиеся лужи. Воспаленно думалось: «Что с нами происходит? Откуда столько злобы и жестокости? Во время войны уж сколько горя было, сколько слез, но такой остервенелости в глазах не припомню… Людей одолевали холод и голод, но такого безграничного грабежа и насилия не было… Нет!»
От троллейбусной остановки я переходил к дому по мостику через реку Сетунь. Вдруг толчком, грубо отшвырнув меня к перилам, пробежали вперед два рослых парня и, развернувшись, застыли передо мной, словно статуи. Я замер, остановился. Предчувствие недоброго холодком пробежало по телу. Они молчали. Один в платочек высморкался, другой чавкал жевательной резинкой…
— Разрешите пройти, — сказал я и сделал шаг вперед по мостику.
Они приняли «стойку», как в боксе.
— Поговорить надо.
— Слушаю вас, — ответил я, стараясь не раздражать «мальчиков».
— Деньги есть? — спросил тот, что чавкал.
Молнией пронеслось: «Шапка на мне норковая, пальто приличное, костюм и туфли концертные… Тюкнут дядю — и в речку, и тело его унесет Сетунь в Москва-реку…»
— Ребята, какие деньги? Я — артист, пенсионер. Вот пивком могу поделиться, — говорил вежливо, не теряя достоинства. И ждал приговора. Увидел — в их остекленевших глазах что-то происходит. А сам думал: «Узнали бы… Может, тогда хоть физиономию оставят неисковерканной».
Молчали молодцы. Молчал и я. Сколько секунд так пялились мы друг на друга — не знаю, но казалось тогда, что долго, очень долго.
Потом тот, что был пониже ростом, вынул изо рта жвачку, не спеша приклеил ее к перилам моста, сказал дружку:
— Говорил же тебе, б…! — И быстро прошмыгнув мимо меня, направился к домам, прозванным у нас «цековскими», «кэгэбэвскими». За ним, втянув шею в воротник, поплелся и второй. Узнали, спасибо.
Дома рассказывал жене и дочери о случившемся и потягивал пивко, которое проглатывал с трудом — мешал комок в горле…
Сентиментально? Да уж чего сентиментальнее… Почему же так неуютно живется нам? Не оттого ли, что с рынком одни резко обогатились, другие — страшно обнищали?
Не оттого ли, что прилавки запестрели импортным чтивом, сцена и экран развлекаловкой, эстрада оглушает громкой и пошлой музыкой? Неужели таким путем будем возрождать духовность?!
Всё! К чертям собачьим всякие волнения! Сказали же врачи: «При вашем диабете…»
И все же… как будем поднимать Россию?.. И кто?..