Свобода ли?

Свобода ли?

Летом 1984 года мы с оператором Леонидом Калашниковым и художником Семеном Валюшком долго носились по берегам Финского залива, в окрестностях Хельсинки, чтобы найти то место, где на рассвете посадим наших героев фильма «Победа» на финальную сцену. Нашли. Облюбовали.

Замысел эпизода был очень прост: главные персонажи, которых играли Александр Михайлов и Андрей Миронов, после весьма изнурительной журналистской работы на историческом Хельсинкском совещании в 1975 году выходят на берег встретить восход солнца, а заодно расслабиться, помолчать, подумать…

Нам очень хотелось снять эпизод так, чтобы в кадре и просматривалась столица Финляндии, с ее Дворцом «Финляндия», и был поднимающийся диск солнца — как символ надежды… Задумывалось, что в этой красоте зазвучит песня Роберта Рождественского и Евгения Птичкина «Земля такая маленькая» — призыв к ослаблению безумного напряжения в осточертевшей народам «холодной войне». Песня, обращенная к людям всех стран и континентов, взывающая к человеческому благоразумию.

На другой день еще затемно киногруппа двинулась к месту съемки. Настроение у всех, несмотря на раннюю побудку, было приподнятым. Возбуждение подогревалось еще и тем, что все знали: сегодня последний съемочный день и… До дому, до хаты!

Андрюша Миронов задорно сыпал шутками, прибаутками…

Проворно расставили по местам камеры (их было две — не прикажешь же солнцу: «замри!»), осветительные приборы, звукоаппаратуру… Стоим, ждем выползания на небосвод Ярила.

Во мне уже закипало нетерпение: как только из-за горизонта появится долгожданный кусочек огромного огненного шара — снять дубль про запас.

— Умоляю, давай снимем и в этом режиме, — просил я оператора.

А он, дьявол, демонстрируя перед всеми нами свое самообладание, отвечал:

— Нет уж!.. Зачем нам огрызок? Дождемся, как вы сами изволили решить, светила во всем объеме!..

— Ну, прошу тебя, сними как вариант! — скулил я.

— На варианты, извините, пленки нет. У нас очень, — давил он особо на «очень», — большой перерасход… ее… любезной пленочки-то…

И пока Калашников через затемненное стекло вглядывался в солнце, перед камерой, как суслик из норы, вдруг появился длинный, тощий мужчина и — ноль внимания на нас — расстелил на огромном валуне (главной ценности в нашем кадре) махровое полотенце, начал раздеваться…

Поначалу мы обалдело смотрели на это диво, как на шутку, на чей-то розыгрыш. А он, «пришелец», не торопясь, почти вальяжно, улегся всем своим костлявым телом прямо перед объективом, поперек кадра…

Наблюдая столь эксцентричную, похожую на цирковое антре сцену, съемочная группа надрывалась от хохота и, забавляясь, выкрикивала:

— Эй, эй, дядя! Здесь не солярий!..

— Слушай, пляжник, ваше лежбище чуть правее, в Средиземном море!..

Тощий — ни гу-гу… Никакой реакции на наше веселье…

Потом не смешно стало и нам.

— Дедушка, дедушка, пожалуйста, уйдите — это наше рабочее место, — всерьез внушала незваному гостю актриса Наташа Вавилова.

«Гость» хоть бы бровью шевельнул — лежит бревно бревном… Словно глухонемой…

Бросились к нему те из нас, кто был с языками, кто на какой горазд: Андрюша Миронов английский предложил, второй режиссер Феликс Клейман — немецкий. А «тощий» молчит.

Солнце, как назло, к тому времени почти наполовину поднялось над землей. Еще минута-две, максимум три, и режим уйдет — съемка не состоится. Денег нет, времени нет, у актеров спектакли в Москве…

Это — катастрофа!..

Не выдержали нервы даже у самого спокойного человека в группе, оператора Калашникова:

— Да сбросьте к едрене-фене эти кости в воду, и баста!

«Кости» не шелохнулись…

Наступил предел и моему терпению.

— Яко!!! — с надрывом закричал я, обращаясь к представителю фирмы, которая оказывала нам услуги. — Поговори, наконец, ты с с ним на вашем языке!

— Я кавариль… — трясется Яко.

— И что?!

— Он каварить… он свободный краштанин, шивёт свободной стране… Где шелает, там лешит. — Бедный финн от растерянности с трудом выговаривал русские слова.

— А ты свободный?!

— Да… Свободный…

— И можешь стоять, где хочешь?

— Да…

— Тогда закрой ему солнце!..

— Я не умею закрыть солнце, — смущенно пожал плечами Яко.

— Стань так, чтобы твоя тень легла на него, костлявого, — он же загорать разлегся!

Яко оживился, прыгнул на валун, нацелил свою тень на «незваного» и… застыл.

В нетерпеливом ожидании финала этого поединка застыли и мы.

Миронов сказал:

— Дуэль Горыныча и Кащея началась.

Не выдержал «Кащей»: вскочил как ужаленный. Его трясло от злости. Он прошипел:

— Пошли вы все к…! — И на чистейшем русском языке «Кащей» выпустил в нас очередь весьма колоритных слов. Потом вприпрыжку, по острым камням удалился прочь…

Проводив его не менее любимым в России свистом, приготовились к съемке. Сняли. Но… И солнце было не то, и город своей главной приметой вывалился из кадра — пришлось спешно менять точку съемки.

Последний съемочный день оставил на душе противное, смутное ощущение. Да если бы только этот и если бы только один… Утешался, пожалуй, тем, что вспоминал цитату из книги М.И.Ромма: «Если режиссеру удается воплотить сорок процентов того, что задумал, — он может считать себя счастливым».

Откровенно говоря, когда-то давно прочитав эти строки, я ухмыльнулся: «Во как?! „Ленин в Октябре“, „Тринадцать“, „Убийство на улице Данте“. И это всего лишь сорок процентов? Лукавит, конечно, мастер». Так, разумеется, я мог думать только тогда, когда режиссура была еще только в моих тайных мечтах. А тут вот она, явь!

В душе, конечно, было смятение не только от подсчета процентов: «удалось» — «не удалось». А еще и оттого, что крутилась в мозгах фраза человека, нежданно-негаданно появившегося перед нами и разрушившего самое дорогое в творчестве — настрой, ауру, атмосферу: «Я свободный… Где хочу, там лежу!»

Что все-таки такое свобода? Ведь свобода — это не своеволие, не свободоблудие, не беспредел… И, конечно же, не хамство…