Тишина
Тишина
Что такое съемочная площадка? Это всегда шум, крик, ощущение общей неразберихи… И все при этом орут одновременно: считают, что их-то проблемы и есть самые главные.
— Уберите наконец в кадре тень от микрофона! — надрывается оператор.
— Тележка скрипит-пищит! Полейте же рельсы! — кричит звукооператор.
— Почему, мать честная, на столе нет вазы с цветами?! — нервно возмущается второй режиссер.
— Маша! Маша! — снова выходит из себя оператор. — Припудри носы актерам — блестят, как…
— Постановщик! Постановщик! — пытается перекрыть всех своим голосом декоратор. — Перевесь картину с этой стенки на эту, а ту — на ту!
— На второй прибор поставить синий фильтр! — не уступает никому в децибелах бригадир осветителей.
— Наденьте на камеру шубу — тарахтит, как!.. — А это, опять звукооператор.
— Вазы не будет! — истерично горлопанит реквизитор. — Склад закрыт!..
В эту голосовую какофонию врываются еще какие-то стуки, скрипы… И все это одновременно! Жуть!
И только актеры, мыкаясь за декорациями, усилием воли заставляют себя собраться, пытаются сосредоточиться на роли, на выполнении задачи, поставленной режиссером во время репетиции. Актер на съемочной площадке — последняя фигура…
Вот с таким, пока еще очень небольшим опытом съемок в кино пришел я в 1956 году в фильм «Дом, в котором я живу». Пришел и удивился: оказалось, что на съемочной площадке может быть и другая атмосфера. И кино может быть другим…
В то время наше кино в основном было выспренним, утрированно оптимистичным, часто каким-то дутым… Основной его интонацией было — «Да здравствует!» А тут… Прочитав сценарий Иосифа Ольшанского, я был в определенной степени растерян: литературная основа уводила меня, следовательно, и будущих зрителей в совершенно другой мир, в другую жизнь, где не кричат плакатное «Да здравствует!», а просто говорят теплое, человеческое «Здравствуйте»…
В то время постановщики фильма — Лев Кулиджанов и Яков Сегель — были для меня «закрытыми» режиссерами: лично с ними я знаком не был, их первую картину о целине не видел…
Пригласив меня на роль Константина, они предлагали мне как бы окунуться из горячего в холодное: ведь я привык работать в «живописи», крупными мазками, а Ольшанский сделал «акварель». Я интуитивно чувствовал, что предложенную мне роль открытой пылкостью не сыграть — здесь требуется что-то совсем иное: играть не девятый вал, а легкий бриз. Здесь понадобится искусство содержательного молчания, мельчайшая детальность в актерском исполнении. А как я мог сыграть это в том бедламе, который всегда царил на съемочной площадке? Бедламе, который по своему чрезмерному, деланому шуму так соответствовал — всему строю нашего кино. После моих прежних работ роль Константина была чем-то вроде перехода из пылкого революционного оптимизма, из «вперед! в атаку!» в тишину, в спокойную прохладу…
Получив приглашение Кулиджанова и Сегеля, я был тревожно озадачен: полагал, что не подойду для роли Константина. Но на пробу все же пришел: хотел прикоснуться к какому-то другому ощущению жизни. Я уже понимал, ознакомившись с режиссерским вариантом сценария И.Ольшанского, что постановщики тяготеют к тончайшей психологической правдивости. Тревожило меня и то, что режиссеров было два: Лев — тихий, Яков — взрывной. Второй подходил мне больше — по схожести наших темпераментов. А как они сочетаются в паре? Вскоре, уже на съемках, я понял: Кулиджанов — стратег, художественный и духовный наставник, идеолог фильма, а Сегель — тактик, командир, ведущий актерскую рать вперед…
Там же, на съемках, я оказался в странной для себя атмосфере. Странной до такой степени, что поначалу озадачился: туда ли я пришел? Может, я ошибся? На площадке царила сосредоточенная тишина, такая, что я мог слышать, как бьется мое сердце…
Дубль первый… Дубль второй… Пауза… Сегель, как мышка в норку, скрывался за декорацию. Атам, как я уже заметил, всегда, как бы не желая нам мешать, на цыпочках ходил Кулиджанов. Я беспокойно смотрел, как режиссеры шушукаются — явно были недовольны моим исполнением. Мне было интересно наблюдать, как два столь разных по темпераменту человека словно из разных пробирок переливают свои чувства, мысли в один сосуд…
Яков Сегель, возвращаясь на съемочную площадку и еле сдерживая раздражение, поил меня из этого сосуда. Режиссерам было трудно со мной. Якова, как и я, взрывного, тем не менее раздражал тот шлейф моей чрезмерной эмоциональности, которую я невольно принес в этот фильм из прежних своих работ. А здесь надо было все играть на полутонах. Признаюсь, мне и самому мешала эта короста моего провинциального актерского прошлого. Она была в этом тонком фильме не к месту, так не соответствовала его настрою, интонации… Я испытывал потребность пообщаться с Львом с глазу на глаз, так сказать, без посредника.
И вот что на всю жизнь врезалось в память из одной нашей беседы.
— Женя, поверь — это очень заметно. Трепыхаешься ты… тебе что-то мешает… Что? — тихо спросил Лева. И в глазах его я прочел искреннюю заботу о «больном».
Я признался:
— Понимаешь, здесь какой-то парадокс — я испугался тишины. До такой степени атмосфера на площадке непривычна для меня. Благоговейная тишина: ходят не топая, говорят не крича, гвоздь вбивают не стуча…
Кулиджанов как-то очень хорошо засмеялся:
— Давай для тебя грохнем ветродуем?
— Не надо…
— Так что же?
— Понимаешь, в этой тишине я услышал в себе фальшь: в голосе, в теле, в чувствах… И мне сделалось страшно.
— Слушай свое сердце, Женя… И сердце партнера тоже…
Так в общении с Львом Александровичем все «домовцы» — от юных Жанночки Болотовой и Володи Земляникина до незабвенной, уже тогда знаменитой Валентины Петровны Телегиной — заряжались его интеллигентностью, высокой духовностью, желанием показать на экране во всей полноте сердце своего народа… Пусть кому-то покажется, что я выражаюсь слишком выспренно, пусть… В фильме «Дом, в котором я живу» речь идет о силе духа народа, вынесшего нечеловеческие страдания во время войны, о его нравственности, достоинстве, совестливости, терпимости, верности…
Уместны ли, думал я, при такой режиссерской задаче вместо вырвавшегося из груди стона — истерика, вместо тихо произнесенного слова «надо» — пафосный призыв, вместо осторожно преодолевающих в себе страх подростков, сбрасывающих с крыши дома зажигательную бомбу, — «героическая» поза?..
Нет! Такие краски для этого фильма были не только неуместны, но и вредны!
«Дом, в котором я живу» — картина тихая, но в ней такая бездонная глубина и мощь русского характера! Я благодарен судьбе, что прошел через «слушай свое сердце, Женя».
Лев Александрович Кулиджанов более двадцати лет руководил Союзом кинематографистов СССР. И теперь, спустя более десяти лет после шумного, «революционного» Пятого съезда, я все отчетливее вижу, какой мы лишились тишины, тишины содержательной. Той тишины, в которой за внешним спокойствием кипела жизнь, и была одна цель — еще выше поднять уровень нашего киноискусства.
Творческая молодежь стремилась в Союз кинематографистов. Тянулась, как в школу, — за познаниями, за возможностями совершенствовать свое мастерство. Регулярно обсуждались новые фильмы, шли жаркие дискуссии. И пусть в этих спорах сталкивались мнения порой прямо противоположные, но зато высекались искры, — а от них-то и разгорался и горел огонь искусства. На эти обсуждения приглашались выдающиеся критики и киноведы, режиссеры и драматурги…
Союз кинематографистов привлекал для своей работы лучших, опытнейших, талантливейших практиков и теоретиков кино. В той «тишине» Союза чувствовалось уважительное отношение к личности художника, к неповторимости его стиля…. Это была атмосфера от сердца Льва Кулиджанова…
Пятый съезд взорвал эту содержательную тишину. Выплеснулась истерия! И какая! Один из ретивых реформаторов, вцепившись в края трибуны, прогорланил:
— Эту трибуну надо развернуть в обратную сторону! — Тут он театрально, словно поворачивая пулеметную турель, обернулся в сторону президиума, где сидели убеленные сединами кинематографисты старшего поколения. Ядовитая брань обрушилась на них…
Досталось на съезде и мне — за то, что фильмы «Особо важное задание» и «Победа» были удостоены всесоюзных премьер. Будто я сам просил об этом, сам организовывал подобные мероприятия. Ну ладно, так обошлись со мной. Но как унижали Сергея Федоровича Бондарчука! Спасибо Никите Михалкову: кажется, он один услышал свое сердце — выступил в защиту нашего выдающегося режиссера…
И все же на съезде секретариат Союза кинематографистов «расстреляли»! Всех!..
Что побудило тогда наших шумных коллег к такому буйству?.. Этот вопрос я все чаще задаю себе, прислушиваясь к сердцу. Сейчас та прежняя боль почти утихла, потому могу ответить спокойно: «Хотели сделать как лучше, еще лучше, а получилось…» Ничего не получилось…
Сочувствую самым ретивым «прорабам киноперестройки»: отшумели они свое, накричались, наниспровергались, и никто из них за это время так ничего достойного не поставил и не написал… Может, дело не в тех седовласых мастерах из президиума?.. Жаль истраченной в пустоту энергии… Ушла она в никуда… Разрушая, ниспровергая, нельзя ничего создать…
Шумно в Союзе кинематографистов и сейчас… Но все эти трескучие разговоры, в сущности, только об одном — деньги, деньги… Так что шумят под финансовую сурдинку. Какие там творческие обсуждения… Шуметь не о чем, потому и шумят… «Можно молчать о великом и кричать ни о чем»… Мудрые слова…
Растеряны наши деятели кино… Все ждут, как поведет дело творческого Союза Никита Михалков — новый его руководитель. Если его сердце бьется так, как билось тогда… И если он его слышит… Есть основание надеяться, что на нашей кинониве установится содержательная тишина и заколосится богатый урожай… Но одного сердца, пусть и энергичного человека, мало…
Эти мысли пришли мне в голову накануне 75-летия Льва Александровича Кулиджанова.
А на вечере в честь юбиляра в зал понеслась песня из его негромкого кинофильма «Дом, в котором я живу»: зазвучал голос незабвенного Коли, Николая Рыбникова:
Тишина за Рогожской заставою.