Типы

Типы

М.А.Шолохов как-то сказал: «Я материал не собираю, я его сгребаю». То есть достаточно только наблюдать и…

Во ВГИКе шел дипломный спектакль «На дне». Тесная аудитория заполнена зрителями — педагогами, студентами, родственниками моих учеников. И вскоре мы почувствовали одобрение и признание нашей работы.

После спектакля я поздравил с успехом своих «детей», теперь уже, как будет записано в их дипломах, «артистов кино, театра и телевидения». И заторопился в Домодедовский аэропорт: мне предстояло поздним рейсом вылететь в Алма-Ату на какой-то очередной кинофорум.

Особого желания лететь, как и радости от этой поездки, я не испытывал, но надо было… Председатель Госкино СССР Ф.Т.Ермаш так и сказал: «Надо, Женя!»

Это «надо» вошло в мою кровь и плоть еще с детства: «надо» всегда звучало как наказ, приказ, как заклинание. Надо — значит надо!..

По дороге в аэропорт, нервно выкуривая одну сигарету за другой, я размышлял о судьбах своих выпускников, о том, что ждет их в будущем. Четыре года я отдавал им все, что умел сам. Старался зажечь и своей любовью к нашему, теперь уже общему делу. Отдавал — и сам учился у них тому, чему хотел бы научиться раньше, чего не умел, но хотел уметь. Теперь пусть сумеют они…

Я еще был полон впечатлениями от нашего прощания, когда обнимал и целовал своих «детей»… Я верил в их талант, верил в их счастливую творческую судьбу. Хотел верить — ведь все мои студенты получили заявки от студий, театров, телевидения. Но все же многое беспокоило меня. Я уже предчувствовал, что грядут большие изменения в кинематографе, — и не в лучшую сторону. Уже явно ощущалась волна отрицания прежнего кино, волна разрушающего все и вся нигилизма… А за этим неизбежно должен был последовать спад кинопроизводства. Кому тогда будут нужны мои выпускники? Из света автомобильных фар, бивших в асфальт шоссе, передо мной возникали лица моих бывших студентов. И особенно их глаза… глаза, которые я никогда не забуду: полные счастья, благодарности, любви… И тревоги перед будущим.

В таком возбужденном состоянии я вошел в депутатский зал аэропорта Домодедово. Тихо, комфортно, просторно… А мне вдруг стало тесно, душно, неприкаянно… Четыре года общения со студентами, горения, полной отдачи себя и вдруг — оказаться одному… ну и курил беспрестанно, чтобы успокоиться… Докурился до того, что началось удушье, кашель, позыв на рвоту!..

Всё! Вот в этом тихом, респектабельном зале для избранников народа я и решил бросить курить. Хватит! Надоело кланяться разным экстрасенсам, иглоукалывателям, надоело доверяться разным жвачкам, полагаться на суперфильтры… Всё! Надо наконец проявить волю! Решил — надо выполнять свое решение! Вот сейчас выпью рюмочку коньяку, выкурю последнюю, самую сладкую сигарету, выброшу портсигар, зажигалку в урну и… Всё! Всё!..

Подошел к стойке буфета. Там было многое, с чем тогда не только в Москве, но и по всей стране были трудности, — напитки наши и заморские, икорка, балычок, различные орешки-заедочки… И на диво — никакой тебе очереди, к чему наши люди настолько привыкли, толкаясь в битве за зубной пастой, мылом, солью, не говоря уже о масле, мясе, сосисках и прочих необходимых для жизни продуктах…

— Сто пятьдесят коньяка…

— Какого?

— Лучшего.

Буфетчица плеснула в фужер остатки из одной бутылки, долила из другой… Надо же, подумалось, коктейль какой-то…

— «Наполеон», — словно прочитав мои мысли, сказала буфетчица и кокетливо поставила передо мной коричневатую смесь.

— Салат из крабов, — продолжил я свой заказ, решив, что на сэкономленные от курева деньги могу в конце концов позволить себе пошиковать. Гулять так гулять…

Присел за свободный столик. Публика в зале важная, несуетливая, немногословная, так что, подумал я про себя, такая обстановка способствует совершению поступка, достойного мужчины… Залпом осушил фужер, пару раз ткнул вилочкой в крабы: копаться в салате дальше не было смысла — внизу вместо крабов лежала картошка с горошком. Тоже коктейль…

Главное оставил на потом — последняя в моей жизни сигарета! Положив на стол портсигар и зажигалку (купленные в Токио, модные, золоченые), я уже предвкушал прощальную глубокую затяжку «явушки»…

И вдруг — ни «разрешите», ни «можно ли», ни «свободно ли» — возле меня важно опустился на стул государственный муж с депутатским значком на лацкане пиджака. Я уже давно заметил в зале этого человека: импозантный, он вышагивал с особым достоинством. Так и чувствовалось: вот-вот распустит павлиний хвост… А распускать было чего: красивый, ухоженный, и костюм сшит, конечно же, в ателье при Совмине… «Ну и хрен с тобой, — мелькнуло в голове. — Я для тебя — реквизит, ну и ты для меня — бутафория».

Впился я в сигарету, словно в губы любимой, и задумался… Вспомнил, как в пору довольно долгого пребывания в Киеве, когда снимался «Почтовый роман», зашел я пообедать в ресторан «Украина». В зале было пусто. В ожидании окрошки сидел и читал газету. Издалека, от входной двери, через зал прямехонько ко мне шла молодая женщина. Была она сказочно хороша собой: и одета стильно, и причесана с «шиком», и походка, будто по подиуму себя несла…

— Разрешите? — спросила она хрипловатым меццо (я почему-то ожидал серебристого сопрано) и, не дождавшись моего ответа, села визави. Я отложил газету — не читать же при даме.

Появившемуся с моей окрошкой официанту она приказала:

— Триста водки, борщ с пампушками и закусон… Водку мигом!

Несколько разочарованный несоответствием внешнего с внутренним, я опустил ложку в жидкую окрошку. Подперчил, подсолил, пару раз хлебнул.

На столе появился графинчик с «черниговской», в ту пору очень популярной и дефицитной водкой. Соседка наполнила два фужера.

— Спасибо. Не пью… — постарался я как можно вежливее отказаться.

— Ладно ломаться, а то мы вашего брата не знаем — всё больше на халяву норовите.

— Нет, правда, у меня еще работа впереди…

— Ну, была бы честь предложена. — Она залихватски вылила в красивенький ротик водочку и, крякнув, добавила: — Легко прошла, зараза! — Хрустнув пару раз нежинским огурчиком, разговорилась: — Ты думаешь, чего я к тебе присела? Думаешь, как ты известный артист, то все бабы к тебе липнуть должны?.. Очень мне это нужно. От вас пользы, как от яловой блохи молока. Все вы, артисты, голь перекатная.

Довольная собой, она опять наполнила фужер, выпила и разоткровенничалась еще смелее:

— Я села сюда, потому как уважаю труд официанта. Так ему один стол убирать, а так — два… — Очевидно, на моем лице настолько явно выразилось недоумение, что она пьяненько рассмеялась и объяснила: — Я тоже официантка. Понял? А ты думал, что я из Держоперы?..

Державная опера — так в Киеве называли Государственный театр оперы и балета имени Т.Г.Шевченко… Я уже с интересом слушал то, что говорила моя соседка по столу. А она, довольная произведенным впечатлением, стала втолковывать мне:

— Ты знаешь, сколько километров в смену надо отшагать официанту? Вот тебя черт усадил за версту от кухни. А ему, горемычному, надо раз шесть к тебе подойти, чтобы обслужить. Так за день и набегает километров двадцать пять — тридцать. Научно подсчитано. А зарплаточка — заплаточка! Мне причесочку надо сделать — выкладывай рублики, маникюрчик — рублики, колготочки купить — рублики, разбитый фужерчик — плати свои рублики… Вот и прикинь: хоть круть, хоть верть, а без чаевых — тю-тю!

— Ты в каком ресторане работаешь? — спросил я.

— В «Днепре».

— А почему обедать сюда ходишь?

— Здесь триста грамм мои, а там — местком, партбюро… Понял? Вижу, ты торопишься. Иди, я за твою окрошку заплачу…

Из этих воспоминаний вывел меня голос: «Граждане пассажиры, кто на рейс „Москва — Алма-Ата“, прошу в „рафик“!»

Наспех глотнув последнюю порцию сигаретного дыма, я заторопился к выходу. Портсигар и зажигалку нацелился бросить в урну и вдруг опомнился: зачем же так бездарно выкидывать приличные вещи? Оставлю-ка я их в машине, авось кому-нибудь пригодятся…

В микроавтобус «рафик» я вошел первым и сразу положил атрибуты курильщика на заднее сиденье — так они были всем видны. Только я уселся впереди, как в машину важно внес свое тело красавец с депутатским значком. Еще на ступеньках он на мгновение застыл — его зрачки, казалось, остекленели. Он завороженно двинулся к заднему сиденью… Мне в оконном стекле было видно, как депутат сел прямо на «атрибуты». Машина тронулась на летное поле… В салоне был полусвет, и депутат-красавец ловко вытащил из-под задницы золоченые предметы и торопливо сунул в карман… В самолете мы оказались рядом — в первом ряду кресел. Я не мог оторвать взгляда от пирамидки, что оттопыривала карман его штанов, сшитых в элитарном закрытом правительственном ателье.

Во мне разыгралось любопытство: что чувствует сейчас этот вальяжный на вид, самовлюбленный по своей сути человек? Неужто ничто внутри не теребит его? Казалось бы, чего проще было: ну, увидел ты всю эту «позолоту», так скажи водителю или сопровождающей: «Здесь кто-то забыл свои вещи!» Нет, не сказал, а как сорока бросился на блестящее… А ведь он не просто депутат, а, судя по всему, важная государственная персона. За его плечами наверняка институт, Высшая партийная школа или Академия общественных наук…

Сколько раз, бывало, приходилось мне обращаться к таким вот высоким чинам с просьбами помочь поставить телефон инвалиду, устроить старуху в дом престарелых, отремонтировать вдове жилье-развалюху… и всегда думал, что обращаюсь к совестливому человеку. А если попадется вот такой?.. Утешало одно — что, к счастью, таких меньше. Но сыграй я похожего персонажа, как тут же бы прилепили ярлычок: «очернитель действительности», «дегтем по жизни»…

Самолет приземлился. Стюардесса попридержала пассажиров — первым пригласила на выход депутата. За ним пошел я. У трапа — «Волги» и челядь… А он этак небрежно пожал двум-трем встречавшим его руки — и кортеж в сопровождении машины с «мигалкой» укатил.

Что ж, я так и думал: он — больше чем обыкновенный депутат. Вон сколько шику! А вот та киевская официантка по положению, конечно, ниже, чем депутат, зато совести у нее больше…

Жаль, что тогда, в Киеве, я торопился на съемку. А ведь была такая возможность покалякать о жизни с добрым, открытым, бесхитростным человеком…

Разные люди встречались мне, разные типы, разные характеры. И все они были мне интересны. Следуя совету М.А.Шолохова, я «сгребал» свои впечатления от этих встреч в мою актерскую «копилку»… Далеко от Дона до Алтая, но и там, в сибирской глубинке, повстречался мне человек, чем-то напомнивший знаменитого шолоховского типа. И назвал я того сибирского деда «алтайский Щукарь»…

В начале января 1973 года вызвал меня к себе Филипп Тимофеевич Ермаш:

— Пришло письмо от первого секретаря крайкома Георгиевского с просьбой командировать для встреч с хлеборобами Алтая артистов Мордюкову и Матвеева.

— Я четыре года не отдыхал, — робко попытался я отвертеться.

— Ты пойми: алтайцы дали невиданный урожай. У них побывал сам Леонид Ильич…

Аргумент — удар «под дыхало».

— У меня только в феврале намечается просвет в работе… Надеюсь хоть выспаться, — ныл я.

— Вот в феврале и поедешь! Надо, Женя!

И так всю жизнь — надо!

Алтайские морозы всегда колючие, а тут, как на грех, выдались особенно трескучими. Узнал я это не по метеосводкам, а по тому, как немели щеки и нос краснел.

Первая творческая встреча была назначена недалеко от Барнаула, в районном доме культуры в 17–00. На розвальнях, запряженных парой выездных рысаков, въехали в город. Да в город ли? По всему видно, что село, правда, большое, со старыми деревянными избами. Зато на центральной площади красовались новые здания из стекла и бетона: райком. Дом быта, школа (в селе их было две — десятилетка и семилетка), магазины «Книги», «Промтовары» и ресторан.

Секретарь райкома, Анатолий Петрович, сорокалетний мужчина, сам из местных, агроном, за плечами которого сельскохозяйственная академия имени Тимирязева, улыбчивым ртом выдыхая густой морозный пар, подбадривал возницу:

— Давай, давай, дядя Митяй, порезвей, а то гостю может показаться, что везем его не на лошадях, а на ишаках каких-нибудь!

— Наших жеребцов в цирке казать можно! Сам Никулин гарцевал бы на таких! — сердито ответил Митяй и сплюнул жеваную-пережеваную папиросную гильзу.

— Никулин же не жокей, — возразил ему, смеясь, секретарь. А мне подмигнул: — Не обращайте внимания, что сердит он.

— Тпрр-р-р! — Натянув что есть мочи вожжи, дядя Митяй остановил лошадей. Он резко повернулся к нам и, выставив перед собой руку в овчинной рукавице, принялся резать правду-матку:

— Я вам тоже не Щукарь! Вот скажите, товарищ хороший, — обратился он ко мне, обнажив металлические зубы, — сколь мне годков дадите?

Глядя на заливавшегося хохотом секретаря, я решил смягчить наметившийся конфликт и польстить дяде Митяю:

— Думаю, что полтинник уже стукнул…

— Во! Слыхал, Толь Петрович?! Человек из Москвы — врать не будет. А ты меня к хвостам жеребячьим привязал!..

— Так тебе же семьдесят четыре…

— А ты не в паспорт гляди! Я ж не жениться прошусь, а на машину прошусь либо на трахтур. Должон же ты понять, что душа моя чисто ме-ха-ни-ческая!..

Он с болью, по-особенному трогательно произнес слово «механическая», растягивая его по слогам.

— Дядя Митяй, дорогой! Не порти гостю настроение нашими внутренними проблемами. Ты лучше расскажи, куда привез и что там есть, — миролюбиво уговаривал секретарь разошедшегося возницу.

— Там… — Дядя Митяй махнул кнутом в сторону салатного цвета новенького дома, где под бетонным навесом стояла уже румяная молодуха в парчовом платье. В одной руке она держала указку, другой поправляла сползавшее с плеч пальто с меховым воротником. — Там — одна надсмешка и ничего путьнего!.. — Сказал, словно огласил приговор, и ворча стал стряхивать с себя налипшую солому.

В сопровождении молодухи мы вошли в здание. Меня неприятно поразило, что там, кроме нас четверых, не было ни души.

— А где же мой зритель? — не скрыл я своего огорчения.

— Ой, такое творится… Все в Доме культуры. С утра места позанимали. А для вас у нас по плану — картинная галерея…

— ???

Стены в большом зале были сплошь увешаны произведениями живописи. Очевидно, мое лицо выразило искреннее удивление и восхищение, потому что хозяева враз оживились, наперебой стали горячо, с гордостью рассказывать об истории создания районной «Третьяковки».

Алтайские и новосибирские художники дарили свои картины колхозникам… На стенах — пейзажи, натюрморты, графика, эстампы. Среди них я увидел этюд замечательного, влюбленного в Сибирь художника Ивана Васильевича Титкова… Почувствовал в горле сентиментальное щекотание — как это здорово, что искусство приходит в самую глубинку.

— Почему же дядя Митяй галерею «надсмешкой» обозвал? — спросил я, недоумевая.

— «Надсмешка» в том зале будет. — Анатолий Петрович указал на закрытую дверь.

Во втором зале одна из стен была увешана портретами, и среди них — «надсмешка»… Да, конечно же, я узнал — это был дядя Митяй.

Художник изобразил его с высоко поднятым подбородком, со сдвинутыми к переносице бровями и крепко сжатыми губами. В глазах — точь-в-точь, как сейчас в санях, — искрится огонь «правды-матки». Так и кажется, вот-вот он выпалит: «Я вам не Щукарь какой-нибудь!» Пиджак его оттягивался медалями «За оборону…», «За взятие…»— на одной стороне, а на другой — двумя орденами Красной Звезды и гвардейским значком. Подпись на раме: «Ветеран колхоза и Отечественной войны».

— Дядя Митяй — наша гордость… Любят его у нас все, особенно ребятня, — с удовольствием докладывала мне экскурсовод. Потом жалобно обратилась к секретарю с просьбой — Поговорите с ним… Только по-хорошему. Понимаете, стал вдруг отказываться выступать в школах.

— Почему? — серьезно спросил я.

— Говорит: «Я стал уже подбрехивать. Всю войну ездил на грузовике, а надысь в барнаульском техникуме ляпнул, что на танке, — стыдно… А теперь чего? — хвосты подвязываю скотине…»

— Ладно, ладно. — ответил Анатолий Петрович. — Скоро его ревность пройдет. Это он, понимаете ли, прознал, что мы на район получаем три новых машины, ну и взбеленился: дескать, такую технику доверяют пацанам…

При выходе экскурсовод предложила мне книгу отзывов.

Что написать? Разве можно наспех описать то, как радостна была мне встреча с ветераном, знакомство с сельской «Третьяковкой»? Сколько новых сил влилось в душу от того, что видел, что узнал! И написал коротко: «Спасибо! Я — счастлив!» Только и всего.

Десять дней носило меня на газике, лошадях, даже вертолете по Алтайской земле. Не выспался я, но поздоровел!