О том, чего не знает зритель
О том, чего не знает зритель
Сценарий фильма «Почтовый роман» попал мне в руки чудом. Чудом потому, что мой режиссерский опыт был еще весьма невелик, а если точнее — то никакой: мною была поставлена всего одна картина «Цыган», пусть и прошедшая у зрителя на ура… Так что не было еще у драматургов повода при встречах со мной улыбаться с особым значением.
Но вдруг телефонный звонок. Звонил Даниил Храбровицкий.
— Видел я твоего «Цыгана»…
Во мне все замерло — ожидал разгрома. Собственно, громить-то было за что — это я знал лучше кого-либо. Ну, что поделаешь: что написано на экране, не вырубишь топором. Терпи, казак. А Храбровицкий между тем баритонил в трубке:
— Написал я сценарий, называется «Почтовый роман». Не хочешь прочитать? Только так: без всяких обязательств друг перед другом…
Я молчал. По правде сказать, не знал, как реагировать на столь доверительное предложение от мэтра современней кинодраматургии. Трудно сказать, понял ли Даниил Яковлевич мое замешательство или предвкушал услышать мое «спасибо», но через паузу он, чуть-чуть заикаясь, спросил:
— Ну как?
— Только честно: чем вызвано такое расположение и доверие ко мне?
Признаться, мне очень хотелось услышать: «Думаю, что эту вещь можешь поставить только ты». Не сомневаюсь, что такое хотел бы услышать любой, даже самый маститый режиссер.
Но в трубке прозвучало:
— Понимаешь, ты человек эмоциональный… А я. кажется, написал что-то незаурядно чувственное. Вот и хотелось пропустить через тебя, как через лакмусовую бумажку. Только и всего…
Резануло меня это «только и всего». Выходит, что мои сердце, душа — вроде той «собаки Павлова»…
Прочел я сценарий, как потом выяснилось, действительно одним из первых. И сошел с ума! Во мне все загорелось, взбудоражилось… Даже подумалось: на кой черт мне теперь эти муки? Ведь все равно Храбровицкий отдаст сценарий какому-нибудь мастеру… Выдающемуся…
Вскоре пришло время откровенного разговора. Приехал я к Храбровицкому в писательский дом, что у метро «Аэропорт». Дверь открыла его жена Катя, милейшая женщина. В ее улыбке и глазах я не столько увидел, сколько почувствовал расположение ко мне. Но все же отбросил мысль, что это знак доверия — мне как режиссеру; просто эта улыбка моему Нагульнову, подумал я. Тем более что как-то в Доме кино Екатерина Ивановна хвалила меня за него.
В кабинете мастера мы как-то легко перешли на «Женя» и «Даня». Волновались оба. Ну, я-то ясно — почему, а ему-то чего волноваться? Но такова наша жизнь. Пишешь, ставишь или играешь, мучаешься, сочиняешь, отвергаешь, ночами не спишь… А придет какой-то тип и скажет: никуда не годится. Может, и поделикатнее скажет, но ранит не менее…
Я, чтобы задавить в себе эмоциональное клокотанье, водил глазами по книжным полкам и стеллажам.
— Ну д-давай, Женя! — сказал Храбровицкий грубовато, вероятно, увидев в моем ерзании в кресле неодобрение сценария. — Не подбирай слова…
— Не знаю, с чего и как начать… — Я проглотил комок, душивший меня.
— Да или нет?
— Что «да», а что «нет»?
— Не понравился? — не отступал Даня.
— Нет! — ответил я невпопад.
— Нет?! — переспросил он, ошеломленный.
— Что «нет»?
— Не понравился? — Даня начинал злиться.
— Да наоборот — очень понравился!.. — сказал я, встал и подошел к книжной полке, где стоял портрет М.И.Ромма. Портрет плыл — от волнения слезы резали глаза. Подумал про себя: «Вот собака и выдала Павлову рефлекс».
Даня крикнул:
— Катя! Подай нам кофе или чай! — Скомандовал и сел в кресло, развалясь: почувствовал, что опыт со мной удался.
Чай пили, не проронив ни слова. Выкурили по сигарете.
— Что понравилось. Женя? Только честно, — обратился ко мне сценарист уже без напора, даже с некоторой нежностью.
— Знаешь, Даня, я жутко завидую режиссерам, у которых подвешен язык… Вот сейчас я так остро чувствую, а рассказать про твой сценарий не могу — не получится.
— Давай, давай, не ломайся, — уже без нежности сказал Даниил.
Я собрался с духом и…
— Поразила новизна показа революционера. Революционер не на трибуне, не на баррикадах, а в любви! Меня поразил твой ход: через отношение мужчины к женщине показать его порядочность, совестливость, горячность и твердость. Дать возможность зрителю самому заключить: «Вот такой человек может быть истинным революционером!» Поражает сила высокой нравственности Петра Петровича Шмидта. Поступки его — смелые, даже дерзкие, любовь к Зинаиде Ризберг, с точки зрения общественной морали, — вызывающая. А сопровождение будущего фильма подлинными письмами Шмидта к возлюбленной, полными мудрой поэзии и неподдельной страсти, дает возможность режиссеру создать произведение возвышенно прекрасное… Одним словом, мне кажется, что «Почтовый роман» не столько о восстании моряков на крейсере «Очаков», сколько о красивой, достойной любви большого человека…
Я отхлебнул уже холодного чая и ждал авторского взрыва. Храбровицкий шумно выдыхал сигаретный дым. Мне казалось, что он злится, что чего-то еще ждет от меня. Чего? Молчание длилось долго…
Я решил одним ударом разорвать эту нудную тишину.
— Даня… Дай мне сценарий!.. — рубанул сплеча и умолк.
Храбровицкий стоял у книжного шкафа и рассматривал в стекле свое отражение: он явно любовался собой, нравился себе… Молчал, тянул время. «Садист проклятый! Ведь затылком видит, как я горю желанием сделать фильм! Ну не мучай! Скажи: „На! Отдаю тебе!..“»
Дверь приоткрылась.
— Даня, обед на столе, приглашай гостя, — сказав это, Катюша стрельнула глазами на мужа, а мне она, как показалось, чуть улыбнулась. Что бы это значило?
За обедом болтали о чем угодно, только не о «Почтовом романе»
— Ну, на посошок, — сказал Даниил, наливая в рюмки коньяк.
«Неужели так и расстанемся?»— мучила меня тревожная мысль. Он чокнулся со мной, выпил. Выпил и я.
— Даня, ну, чего ты? — о чем-то напомнила Катя мужу.
— Значит так, Евгений, говорил ты о сценарии витиевато. Но не это главное. Главное, что ты сердцем понимаешь то, о чем я писал… Ставь, черт с тобой. Мне не впервой рисковать.
Тут бы мне рассыпаться словами благодарности, обнять бы его… Ничего подобного я не мог сделать — до такой степени душа моя была переполнена счастьем. Я схватил сценарий, уже как свой, и засуетился уходить. Храбровицкий крепко пожал мне руку, а Катя, закрывая за мной дверь, шепнула: «Удачи вам, Евгений Семенович, я очень рада!»
Где ставить? Ясно, что первая студия, которой я должен был предложить сценарий, — киностудия имени Довженко. Во-первых, это они дали мне возможность попробовать себя в режиссуре. Во-вторых, я дал слово, что следующую постановку я осуществлю именно у «Довженко». В-третьих, после «Цыгана», его зрительского успеха, приза на межзональном кинофестивале ко мне на студии очень хорошее отношение. А поскольку я «размножаюсь» только в атмосфере доброжелательности, доверительности, то нет смысла раздумывать и бежать от лучшего к худшему.
Подготовительный период прошел напряженно и увлекательно: изучение исторических материалов, посещение города Очакова, где Шмидт сидел под арестом перед казнью, острова Березань, где он и его товарищи были казнены и, конечно, Севастополя, где развивались трагические события…
При посещении музея им. П.П.Шмидта мы с оператором Вадимом Ильенко, замечательным мастером своего дела, прелестнейшим человеком и товарищем, настояли на встрече с людьми, которые видели самого Шмидта и были свидетелями событий 1905 года — восстания на крейсере.
И тут нас подстерегала неожиданность…
— Ой! Не надо, Евгений Семенович! — словно чего-то опасаясь, начала отговаривать нас научный работник музея.
— Почему? — недоумевал я. — Не встретиться с живыми свидетелями тех времен — просто грех! Пожалуйста, устройте нам свидание с ними.
— Ладно… Но… В общем, сведем вас с ними… — Музейная работница сказала это как-то без особого энтузиазма, видимо, знала что-то и недоговаривала…
Встреча состоялась через пару дней.
Пришли два старика: одному 87 лет, другому 88.
— Пожалуйста, расскажите нам, как вы видели Шмидта, о чем говорили с ним? Какое впечатление он произвел на вас?.. Пожалуйста, всё, всё, что помните…
И тут началось нечто такое, что походило на цирковую клоунаду.
— Давайте я расскажу, — блеснув двумя рядами стальных зубов, сказал старик, который был постарше.
— Почему ето ты? — прошамкал другой, беззубый, который помоложе. — Ты вчерась в «Артеке» выступал, а я дома сидел. — И он начал свой рассказ почему-то очень громко:
— Стою я, ето, на часах. Да-а… Стою, значеть. Глядь — идеть Петр Петрович. Я — в струнку, руку под бескозырку и: «Здравия желаю, ваше здительство!..» Четко так ему рапортую… Тогда у меня зубы хорошие были… А он, Петр Петрович, значеть, так чинно отдал мне честь и пошел, и пошел, ето, по палубе…
— Чево врешь-то, чево врешь людям?! Ты на корабле-то и не был! Ты же на берегу служил!.. — возмутился стальнозубый и тоже закричал: — Ты трехкомнатную квартиру отхватил и помалкивай!
— Чаво, чаво?! — прокричал беззубый, оттопыривая ухо ладонью. И с силой стукнул тростью об пол. — А ты обчество «Знание» замучил: «Дайте лекцию про Шмидта рассказать!..»
От перепалки стариков стало неловко. Я уже не знал, как закруглить эту «консультацию», и взглядом дал понять научному работнику музея: «Пора заканчивать встречу»…
— Я же вам говорила, — шепнула она мне. Потом, улыбаясь, обратилась к старикам: — Товарищи ветераны революции, наши московские гости благодарят вас за интересный рассказ…
Сюрпризов с «Почтовым романом» было много. Но, пожалуй, тот, который преподнес нам председатель Комитета УССР по кинематографии Святослав Павлович Иванов, достоин отдельного рассказа.
Обычно начальство вызывает к себе не на чаепитие, а, как принято говорить, «на ковер». Грехов за собой я пока не знал, но тем не менее, когда меня пригласили к «голове» (председателю) Комитета, почувствовал, что это неспроста.
Разговор наш начался вполне мирно, но что-то меня сразу насторожило.
— Евгений Семенович, дорогой, разговор наш будет принципиальный, мужской и, как говорится, партийный, — начал «голова» улыбаясь. — Как известно, надвигается великий юбилей, и е думка (когда на Украине говорят «е думка» (есть мысль), то, несомненно, подразумевается мысль, рожденная там, на самых высоких этажах власти), что «Почтовый роман» не ко времени. Столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина и любовь Шмидта как-то не стыкуются. — Наступило короткое молчание. Потом Святослав Павлович спросил: — Вы согласны со мной?
Во мне начало что-то клокотать. Я уже напрягся, но попытался сдержанно ответить:
— Нет, не согласен.
— Вы, как я вижу, не поняли меня. Речь идет о том, чтобы в ваш фильм ввести образ Ленина. Думка интересная, даже в чем-то новаторская….
— Это чудовищно! — не сдержался я. — Кощунственно! Это противоестественно! Это насилие над историей! — повышал я голос.
«Голова» тоже начал накаляться, щеки его все больше румянились, а улыбка стала натянутой.
— Кому пришла такая дикая «думка»? — спросил я.
— Ну, в ЦК.
— Кому конкретно? — допытывался я.
— Евгений Семенович, для меня указание ЦК — закон. И я обязан провести его в жизнь.
— Храбровицкий об этой «новации» знает?
— Нет. И вы должны его убедить.
— Этого я делать не буду!
— Поймите, если понадобится довести фильм до двух серий, пожалуйста, денег добавим… Естественно, и ваш гонорар увеличивается. Другой бы благодарил Комитет…
На этом мы расстались. Я чувствовал себя оскорбленным!
Мало того, что меня откровенно покупали, говоря об увеличении метража фильма, о гонораре, так ведь вторгались в самое дорогое — в творческий процесс! Вся продуманная нами концепция, вся стилистика фильма, его атмосфера, интонация может разрушиться от чужеродных добавок… Униженный, раздавленный этим разговором, я мучился извечным вопросом — что делать? Позвонил Храбровицкому. Он сообщил, что его тоже уговаривали — на этот раз на уровне председателя Комитета СССР по кинематографии А.В.Романова.
— Ты-то как? — не терпелось мне знать.
— Я послал их всех… Далеко, понял? — орал в трубку Даня. На душе полегчало: Даню сломать трудно.
Станиславский говорил: «Правильное распределение ролей — половина успеха». Начались кинопробы… Что это были за муки! Об актерах на роль Шмидта — несколько позже. Сначала о главной героине.
Зинаида Ризберг… Это была женщина особой красоты. Хотя, если судить по фотографиям, ее красота самим Шмидтом несколько преувеличена. Что поделаешь, Петр Петрович видел ее в поезде всего сорок минут и влюбился так, что потерял голову. Значит, нужна актриса, в красоте которой бы и зритель не усомнился. Шмидт часто в своих письмах называл ее «моя испанка». Решили искать исполнительницу в Армении, Грузии, Молдавии…
Из Тбилиси позвонил наш второй режиссер Юра Фокин:
— Нашел! С ума сойти — так хороша!
— Актриса-то как?
— Не видел, но говорят, талантлива.
— Возвращайся. Вези фотографию.
Фотографии грузинской актрисы произвели на всех нас впечатление ошеломляющее: красота, осанка, женственность… Вадим Ильенко сразу влюбился и, стал уговаривать меня никого больше не пробовать.
Послали телеграмму с вызовом актрисы на пробные съемки. И началось: «Занята, могу прибыть через неделю». Потом еще через неделю, потом еще… Наконец приехала. Вошла в кабинет…
Ильенко, который ждал ее особенно нетерпеливо, вскочил и ушел из комнаты: перед нами предстало нечто совсем неожиданное… Я не скажу, что она была некрасива, но той изюминки, которую мы видели на фотографиях, и в помине не было. И главное — у актрисы отсутствовали обаяние и женственность. К тому же говорила она с чудовищным грузинским акцентом. Но это, подумал я, можно поправить — озвучить другой актрисой…
Кинопробу назначили на завтра, а сегодня нас пригласили на ужин в гостиницу «Киев»:
— Мама (она прилетела с мамой. — Е.М.) будэт очэнь счастлива познакомиться с вами.
Юрий Фокин, Вадим Ильенко и я долго спорили между собой — идти или не идти? Пошли… И, о Боже!..
В «люкс» из ресторана все носили и носили яства: блюда из медвежатины, шашлыки на ребрышках… Коньяки самые дорогие, вина редчайшие… И тут мне бросилось в глаза, что нос моей «героини» неестественно покраснел и еще больше открылись ноздри… Опьянев, «героиня» говорила о том, что деньги ей за участие в фильме не нужны, она может сама платить за это. Говорила, что жених ей сказал: «Или стань знаменитой, или я не женюсь на тебе».
— Что у тебя с носом? — спросил я напрямик.
— Мальчики мячэм ударили, — ответила она, смущаясь.
— Хулиганы! — добавила все время молчавшая мама.
— Куда горбинка носа девалась? — пьяно спросил Ильенко.
«Героиня» махнула рукой и решилась…
— Правду хотитэ? — спросила она.
— Правду, и только правду! — еле выговорил изрядно опьяневший второй режиссер.
— Мнэ жених сказал: «Будешь как Быстрицкая, женюсь!» Наш знамэнитый хирург сдэлал мнэ нос, как у нее. Красыво?
На следующий день мы сделали только один дубль. Актрисой она оказалась никакой…
Была проба Зинаиды Кириенко. «Длинношеее чудо» — так называли ее в группе, восторгаясь красотой и женственностью актрисы. Но… Зиночка наша оказалась беременной!.. Ей к счастью, а нам…
Попробовали на роль Ризберг Ию Саввину. Сыграла она на съемке по-актерски просто потрясающе, но… Ничего от «испанки» не было в ее облике…
Проб было много. Много было и капризов, и гонора, и высокомерия, и себялюбия. Характеры разные, школы разные, хоть и клянутся все, что учились по системе Станиславского. Система-то одна, а трактовок множество: сколько педагогов — столько и понимания системы. И свести даже двух актеров в единый ансамбль порой бывает просто невозможно.
Главной нашей головной болью был, конечно, исполнитель роли Шмидта. Историческая личность… Это обстоятельство требовало портретного сходства, а также наличия у актера психофизических качеств, соответствовавших незаурядному характеру Шмидта: неврастенический темперамент, остро реагирующий ум, фанатическая вера в дело, которому герой посвятил себя. И при этом — какая-то детская доверчивость…
Обо всех претендентах на роль Шмидта рассказывать не буду. В каждом из них были удивительно совпадающие с прообразом качества, но… Но вот такой «чудинки», которая отличала Шмидта от других, не было.
Зато о пробе Сергея Юрского не могу умолчать. Приехал артист с глубоким знанием истории и жизни Шмидта. В короткой беседе с ним я понял — моя задача проста: не спугнуть его, не сбить с верного чувствования образа… В сцене свидания с Ризберг в каземате, когда Шмидт уже знал, что будет приговорен к смертной казни, Юрский смотрел на возлюбленную с жадностью, в его глазах читалась сумасшедшинка, он делал жесты непредсказуемые (такие жесты придумать нельзя) и поразительно точные. Речь на суде Юрский произносил одновременно и спокойно, с достоинством, и лихорадочно. Глаза его блестели предсмертным огнем. В кадре был гений в гениальном исполнении актера…
Я был уверен, что Юрский — главная моя находка! Но вскоре начались слухи, что начальство кое-где уже стало высказывать недовольство пробами Матвеева. Странно, пробы еще шли, я их никому еще не показывал, а слухи тут как тут. Зашел к директору киностудии имени Довженко Василию Васильевичу Цвиркунову.
— Что происходит вокруг «Почтового романа»? — спросил я откровенно, доверяя замечательному, честному человеку, инвалиду войны.
— Врать не буду, Женя. На меня жмут… Что касается вмонтирования Ленина в «Роман», я стою на твоей точке зрения и, где могу, доказываю это. Но пойми, я лицо официальное…
— Кого бесят пробы и почему?
— Не многих, но грозных… Речь о Шмидте. Он ведь немец, так? А пробуешь ты на эту роль кого? Юрского… Но ты раньше времени не нервничай и не психуй…
Работать становилось невыносимо трудно: ни дня, ни часа покоя. Нервы напрягались все туже и все больнее. Вскоре нанесли последний удар: Даниила Яковлевича Храбровицкого то ли уговорили, то ли уломали, но он привез в Киев вариант двухсерийного фильма— 1922 год, где действуют Ленин и Дзержинский, и ретроспекция в 1905 год…
— Что заставило тебя сдаться? — спросил я своего автора.
— Понимаешь, с-старик, я вдруг зажегся мыслью показать Ленина, говорящего о любви, о нравственной чистоте человека. — Даня говорил искренне и горячо. По всему было видно, что он сам влюбился в этот чудовищный бред. Мне ничего не оставалось, как собраться с духом и ставить картину в новом варианте.
На следующий день я показал Храбровицкому пробы. Он высоко отозвался о Светлане Коркошко на роль Ризберг и о Юрском и Александре Парра на роль Шмидта.
— По всему видно, что Юрского не утвердят, — сообщил я автору.
— Кто это может сделать? Дудки им! Будет так, как я скажу! — почти кричал Даня в монтажной.
Всю мерзость вокруг утверждения Юрского приводить не буду — противно. Но одна деталь достойна упоминания. В студийном «творческом» буфете к моему столику подсел довольно известный режиссер. Он был уже «под парами».
— Привет варягу! — дружески поприветствовал он меня и сел рядом. Слово «варяг» он произнес после того, как убедился, что нас не слушают.
— «Варяг» — это что, моя подпольная кличка? — спросил я, не очень располагая коллегу к беседе: настроение у меня было прескверное.
— Варягом называют не только тебя.
— Кого же еще?
— Храбровицкого, Марка Фрадкина, Револя Бунина и Юрского, — негромко сказал коллега.
Я действительно пригласил писать музыку к фильму Фрадкина и Бунина. Соображения были самые простые: Фрадкин — мелодист, а Бунин, кстати, ученик Шостаковича, — темпераментный симфонист…
Я чувствовал, что мой собеседник сказал не все. Он явно ждал моего вопроса, но я предпочел отмалчиваться — сердце сжималось.
— Я тут недавно был свидетелем одного любопытного разговора. — Режиссер оглянулся по сторонам. — Только, братец, давай договоримся: мое имя нигде и никогда не упоминай, а то ты уедешь к себе в Москву, а мне ведь тут жить… Понял?
— Обещаю, — коротко согласился я.
— Я был случайным свидетелем, когда голова Комитета Иванов распекал директора Цвиркунова за то, что тот готовит к юбилею Ленина фильм с героем немцем.
— Да что же за ё-ё-ё?! — не сдержался я. — Петр Петрович Шмидт был православной веры, его бабушка и мать были русскими женщинами!..
— Иванов сказал Цвиркунову: «И играть его будет еврей? Ты не вдумался? Случайно ли это? А там (значит, в ЦК) уже задумались… Учти, директор». Вот такой разговор, Женя, был при мне… — Коллега предложил выпить, я отказался — предстояла проба актеров на роли Ленина и Дзержинского…
Пробы показывались много раз: их смотрели и на студии члены художественного совета, и коллегия Комитета по кинематографии, и представители отдела культуры ЦК КП Украины… Как ни сражались мы с Храбровицким за Юрского, начальство утвердило Сашу Парру. И Светлану Коркошко. Саша, без сомнения, был хорош, но молод — значительно моложе возраста своего героя. Пришлось ему чуть ли не половину головы выбривать — делать большой шмидтовский лоб. Было много и других гримировочных ухищрений. Вскоре отношение Саши к роли, к делу и ко мне смягчило мою душу.
Но Сергей Юрский, может, не сыграл лучшую свою роль в кино…
Лето. Начало съемок. Севастополь. Здесь было все, как бывает в любой съемочной группе в экспедиции. Но у нас, поверьте, проблем оказалось побольше: город в каких-то местах требовалось декорировать под 1905 год; надо было иметь корабли, похожие на те, что участвовали в восстании; требовались тысячи матросов… К счастью, командование Черноморского флота к производству фильма о славном лейтенанте Шмидте отнеслось не просто доброжелательно, а откровенно заинтересованно.
Главный консультант фильма, адмирал И.С.Руднев, в те неспокойные дни, когда в Средиземном море корабли нашего флота и 7-го американского противостояли друг другу, уделял «Почтовому роману» максимум внимания и участия.
И все же самым большим другом фильма с первого и до последнего дня был капитан 1-го ранга Александр Николаевич Сунаев — глубокий знаток истории флота, сам боевой командир (это, пожалуй, самое главное), личность на редкость творческая. С ним легко было говорить, спорить, познавать душу моряка, корабельную атмосферу… Он стал живым талисманом нашего коллектива.
Тем не менее ЧП случались чуть ли не каждый день. То море заштормило, то актриса не приехала вовремя, то внезапно назначены учения на флоте, то обвалилась дорога у берега моря, то артист «не в форме» — и такая «бессовестность» случается… То то, то это… И в результате — невыполнение плана. Значит, группа лишается несчастных грошей, премиальных.
В коллективе в таких случаях — уныние, тоска, которую пытаются «залить»…
Наступил момент, когда я почувствовал, что больше не выдержу — взорвусь.
— Фима, — обратился к нашему администратору, — сделай место в ресторане. Хочу напиться…
— Что вы, Евгений Семенович, легче достать катер и смотаться в Турцию выпить, чем сейчас попасть в ресторан.
В тот год Севастополь стал открытым городом и наполнился «дикарями» — отдыхающими со всего Союза. Но Фима был молодец: он мог достать все! Таких помощников режиссеры не просто ценят, а любят. Без таких, как Фима, кинематограф уже давно бы перестал существовать.
И вот мы в ресторане, который действительно оказался заполненным до крайности. Духота, табачный дым резал глаза. Стол, за который мы сели, был мерзко грязен. Гремела, как во всех наших ресторанах, музыка. Почему так оглушают, прямо-таки долбят ударными по голове?.. С эстрады слышится: «Капитан второго ранга для своей дамы заказал „Шаланды, полные кефали“!». Через две-три минуты: «Капитан третьего ранга просит „Мясоедовская улица моя“»…
Сидевший напротив меня молодой человек, уже «не вязавший лыка», спросил, тупо уставившись на меня:
— Слышь, ты не с «Пржевальского»?
— Да, с «Пржевальского», — ответил я, чтобы отвязаться от него.
— Не пи..! Ты с «Кара-Бугаза»…
— Да, с «Кара-Бугаза».
— Не пи…! — смачно матерился он. Я понимал, что он называл корабли, пытаясь угадать, не служили ли мы с ним вместе. Видимо, мое лицо ему было знакомо.
— Рок-н-ролл! Для штатского в белом костюме! — хрипато прокричали с эстрады. И грохнуло! Я закрыл уши.
— Чё, не нравится? — спросил мой визави.
— Кошмар! — ответил я.
— Сейчас, — промямлил сосед. И, шатаясь, натыкаясь на столики, пошел через весь зал к оркестру. О чем-то поговорил с музыкантами — те положили инструменты и ушли с эстрады.
Нам принесли водку. Так хотелось воспользоваться блаженной тишиной и выпить. Выпили.
— Не принимайте все так близко к сердцу, Евгений Семенович! — сочувствующе сказал Фима. — Так вас надолго не хватит.
Вернулся мой спаситель. На лице его сияла улыбка: он был доволен собой.
— Так хорошо? — спросил он.
— Спасибо, дорогой, — поблагодарил я и спросил — Ты кто?
— Радист. Шесть месяцев носился по океанам. Заработал бабки… Купил жене шубу… Вернулся… А она с хахалем, сука…
Что-то защемило внутри — так мне жалко его стало. Красивый мужик, и вот такое…
— Ушел от нее? — спросил Фима.
— Шубу топором изрубил. Кобелю морду набил… И все!
Снова громыхнул оркестр. Радист выругался и почти бегом кинулся к эстраде. Музыканты ушли.
— Что ты им говоришь? — спросил я, когда он вернулся.
— Плачу по сто рублей, чтоб не играли пять минут.
— Ну зачем же так швыряться деньгами? — стараясь не обидеть его, сказал я. — Лучше бы родителям помог.
Радист, склонив голову на грудь, молчал. Слезы катились по его не очень выбритым щекам. Потом он шумно высморкался, вытер мокрые щеки и сказал:
— Эх, была бы маменька жива, отца-то я не знаю, я бы ей сейчас хату построил возле Днепропетровска. — Сказал эти такие жалобные слова, рванул с шеи галстук: — На! — И протянул мне цветастый, с попугаями и крокодилами, кусок заморской мануфактуры.
Я в ответ подарил ему свою фотографию-открытку. Толян — так он нам представился — смотрел, смотрел на открытку и взвизгнул:
— Ё-моё! А я-то думаю, где я видел эту рожу! — Он встал во весь рост и потянулся через стол целоваться. — Слухай, может, тебе деньги нужны, так не стесняйся. Возьми. Мне они ни на какой хрен не нужны…
Его глаза снова увлажнились…
Сдавалась наша картина с особой помпой! На студии вдруг все засуетились: прошел слух, что приедет сам Первый секретарь ЦК КП Украины Шелест со всеми членами республиканского Политбюро…
То ли от чиновничьего чванства, то ли от элементарного бескультурья, но со мной никто не посоветовался. Даже не поставили в известность о предстоящем событии: держали все в непонятном для меня секрете. Да, я знал, что просмотр должен быть, но когда, где, кто на нем будет — не сказали. Просто, когда все решили за моей спиной, приказали: «Быть на студии к 17.00». И все…
По тому, как просмотровый зал готовился к приему гостей — воды, вина, коньяки, фрукты, пирожные и прочее ставилось на столы, — догадался, что будут «верха»…
В ворота студии одна за другой въезжали черные машины — большие «членовозы» и поменьше, «Волги». П.Е.Шелест и его свита прошли в зал, уселись. Перед ними выступил голова Комитета по кинематографии С.П.Иванов:
— Нам вдалося, дорогой Петре Юхимович, зробыты картину до вэлыкого свята — сториччя Лэнина — з його образом. — И ни слова о Шмидте, не говоря уже о создателях фильма.
После просмотра гости окружили столики с напитками. Оживленно обменивались мнениями о фильме. Я, стоявший в стороне от кормушки, все же слышал слова одобрения и даже восторги. Подробности приводить не буду — нескромно.
— А этот Матвеев — украинец. Цэ так?
— Вин и вчился у нас. Евгений Сэмэнович, що вы там стоите? Пидийдить сюды, — с подчеркнутой любезностью пригласил меня «голова».
Я подошел. Пожимали руки все. Наверное, потому, что первым это сделал Шелест.
— Что вас держит в Москве? Ну, война раскидала сынов по стране, а теперь надо возвращаться домой… А то и Бондарчук, и Леня Быков, и вы где-то вдалеке от родины. Иванов, внесите предложение… А фильм настоящий. Спасыби! Проблэмы? — спросил по-доброму секретарь ЦК.
— Есть, Петр Ефимович! — осмелел я. — На студии очень много талантливых людей… Но как-то все незаслуженно обойденные.
— Чем? — спросил Шелест.
— Страшная нужда в квартирах, в зарплате, в званиях… — Мне было с руки просить за других. Для себя я не просил ничего — я жил в Москве.
Впоследствии кое-кому из артистов звания дали, а вот насчет квартир — не знаю, как вышло…
В Москве фильм принимали А.В.Романов и кое-кто из членов коллегии Госкино. Приняли хорошо.
— Запомни, Матвеев, что первые слова восторга тебе высказал Марк Донской! — Улыбаясь и обнимая меня, живой классик нашего кино говорил о себе почему-то как бы в третьем лице. Очевидно, для того, чтобы я понял значимость момента, а также значимость слов.
На четвертом Всесоюзном кинофестивале в Минске «Почтовый роман» был удостоен Первой премии как фильм на историческую тему. (Первую премию фильму на современную тему присудили картине С.Кулиша «Мертвый сезон».)
Поскольку впереди «маячил» юбилей Ленина, то вокруг нашего фильма начался ажиотаж: картина оказалась тем самым «яичком к Христову дню»…
В моей квартире раздался звонок из Комитета СССР по кинематографии.
— Евгений Семенович, соединяю вас с Владимиром Евтихиановичем, — проговорил помощник.
— Привет, — раздался знакомый голос первого заместителя председателя Госкино СССР Баскакова. — Поздравляю.
— Спасибо, с чем?
— Так уж и не знаешь?
— Нет.
— «Почтовый роман» по решению коллегии будет представлять наше искусство на Втором международном кинофестивале в Японии. Готовься!
— В каком смысле? — решил пошутить я. — Помыть шею и уши?
— Да нет. Надо кое-что поправить в картине.
— Что?
— Да малость подрезать. Например, там у тебя Ленин говорит: «Революция и любовь — понятия одной чистоты; они всегда рядом»… — Я молчал, холодея. — Понимаешь, нас могут обвинить в экспорте революции. Зачем обострять отношения?
Я был потрясен.
— Владимир Евтихианович, это недоразумение. Ленин в фильме сравнивает революцию с обновлением, с весной, а не с разрушением. Это во-первых. Во-вторых, вырезать фразу невозможно — она на музыке…
— Однако эту фразу надо удалить из фильма!
— Картину принимало Политбюро ЦК КП Украины. Одобрило. Я это сделать не могу. Сами звоните в Киев. С Храбровицким вы говорили?
— Он против. Но автор фильма — ты. Ты и исправишь.
— Извините, я не могу. Руки не поднимутся.
На этом наш разговор оборвался. Меня охватило отчаяние от чьей-то глупости и идиотизма. Но решил окончательно: с ножницами к фильму не прикоснусь.
Звонок из Киева. Звонил С.П.Иванов. Слышу — в трубке ор:
— Цэ шо, Украину щитають задворками? Жодного кадры-ка не выризать! Цэ наказ (то есть приказ. — Е.М.) Всэ!
Взыграли республиканские амбиции. Бог с ними… Паны дерутся…
Самое, на мой взгляд, интересное произошло в Осаке. Тогда там проходила Всемирная выставка, в рамках которой проводилось много культурных мероприятий. В числе их был и кинофестиваль.
Кстати, посещался он японцами плохо: зал, вмещающий 2000 человек, заполнялся в лучшем случае наполовину. А вот на «Почтовом романе» зал был забит. Признаться, члены нашей делегации — С.П.Иванов, Б.В.Павленок, Светлана Коркошко и я — были немало удивлены. Такой интерес зрителей к нашему фильму вызывал замешательство и даже — это без преувеличения — шок у фестивальной братии. Действительно, почему? И режиссер-постановщик, и имена главных исполнителей никому не известны… Ответ был прост: фильм советский! Накануне на экранах прошли другие наши картины — «Анна Каренина» и «Родная кровь»— и имели успех…
Свет в зале погас. В темноте мне казалось, что сердце бьется слышнее. Чем фильм может увлечь людей, живущих в другом измерении, по другим законам и традициям? Да, любовь героев общечеловечна. А Ленин, Шмидт и революция?.. Тревожило больше всего, пожалуй, закадровое, непонятное японцам звучание писем Шмидта. Одно дело голос, интонация, и совсем другое — иероглифы, титры.
Но японцы смотрели и слушали, затаив дыхание. И вдруг! Треск в звуке, скачок в изображении! Той фразы Ленина про любовь и революцию не оказалось. Кто-то по чьему-то приказу холодной рукой вырезал кусок!.. Кусок из живого тела фильма! Чем я выдал себя, не помню, но Борис Владимирович Павленок, похлопав меня по коленке, сказал:
— Ну, а ты боялся. Никто и не заметил…
Может, заместитель председателя Госкино СССР искренне посочувствовал мне и попытался успокоить меня, но мне все это показалось кощунством и издевательством. Поразило и то, что «голова» Иванов не возмутился. Такой грозный на Украине, здесь он с улыбкой изрек: «От сукины диты, всэ-такы вырезалы!»— и рассмеялся. Ну, действительно, зачем ему ссориться с союзным начальством? Проще поиграть на нервах художника…
Фестиваль был без призов, однако «Почтовый роман» отметили Золотым дипломом…
Госкино СССР давало очередной прием — на этот раз в честь кубинской киноделегации. Зал ресторана «Метрополь» наполняло русское и испанское многоголосье.
Улучив момент, я подошел к Владимиру Евтихиановичу Баскакову. К этому времени он уже не был одним из руководителей Госкино СССР, а занимался научно-исследовательским институтом кино.
— Владимир Евтихианович! — Я намеревался решительно высказать ему свою боль по поводу «обрезания». — Как все-таки случилось то варварство с «Романом»? Дело прошлое… И все же…
Баскаков был суровым начальником. Но я не без благодарности вспоминаю его. Это он после получения мною инвалидности благословил меня на режиссерский дебют. И сейчас, конечно, я рассчитывал на откровенность. И не ошибся…
— Все просто до абсурда, — сказал он. — Смотрят новый фильм в ЦК или на студии представители ЦК. Кому-то, чаще всего старшему в этой группе, что-то показалось неверным, вредным… Он и говорит свое «нет». Если остальные не согласны с этим «нет», в лучшем случае промолчат. В худшем — дружно закивают одобрительно головами и проговорят: «Да, вы правы. Это надо выбросить». Вот так все простенько. На кой черт нарываться на неприятности?..
— Чьей рукой отсекается то, что режиссером, автором и актером мучительно выстрадано?
— Ну, это дело техники… Ножницы у любого киномеханика есть. — К Баскакову подошли двое. Переводчик представил ему кубинца…