июнь 20-27 Соображения о вреде атеизма

июнь 20-27 Соображения о вреде атеизма

Когда-то радостью неимоверной была покупка синего томика Булгакова. Издание 66-го года со вступительной статьей В. Лакшина. Позже в «Новом мире» прочитал его исследование «Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Прежде исследование, после уже сам роман. Самые яркие публикации этого журнала мною тщательно собирались и переплетались. Так появились «собрания» Некрасова, Искандера, Катаева, воспоминания о Цветаевой — всего книг пятнадцать, целая библиотека. Помогал мне в этом Боря Молочник, режиссер с «Ленфильма», «спец» по книжному промыслу. А нынче купил себе маленький станок для переплетных работ, там есть даже нож, чтоб разрезать страницы. И клей купил, и специальный коленкор. Все это отвез на дачу, там свободного времени больше. Учиться буду на Малаховце... Это уже не первая специальность, которую осваиваю. Экзамен по столярному делу, парикмахерскому, водительскому, думаю, сдам без проблем. Хочется и пчеловодством заняться, книгу купил, изучаю...

Тогда, в шестидесятых, у меня в «собрании» появился и томик Лакшина — его критические работы, изданные в «Новом мире». Проштудировал их досконально. Поэтому, когда от Владимира Яковлевича поступило предложение сняться в двухчасовой передаче о Булгакове, согласился с благодарностью.

Первая сцена из «Мастера», которую мы сыграли с Ю. Яковлевым, — встреча на Патриарших Воланда с Михаилом Александровичем Берлиозом. Я тут же ему позавидовал, что он такую роль... Он и в следующей нашей сцене — Воланд, а я — всего лишь буфетчик...

Яковлев воздействовал своей полуглумливой, полусочувственной горловой интонацией мастерски. И удивление в его глазах причиталось несказанное, когда, услышав от меня слово «атеист», перевел взгляд наверх, на стоящие напротив дома, «опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту». Высшим достижением Юрия Васильевича стала знаменитая фраза: «Ну, уж это положительно интересно — что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Перл и писательский, и актерский. Фраза в духе Гоголя, от которой и смешно, и в коленках леденеет. Яковлев, как кот, зажмурился, после чего расхохотался с такой сокрушительной силой, что из липы над головами сидящих мог выпорхнуть и не один воробей. Главное достоинство его Воланда — стремление к справедливости не на словах, а на деле. Ведь именно так Воланд и судит. Бездомного за бездарные стихи, Лиходеева за разврат, Босого за взяточничество. Моего буфетчика за жульничество... Кстати, в сцене с буфетчиком в голосе Яковлева появились демонические нотки, и Лакшин попросил это исправить.

За что же в таком случае пострадал Берлиоз? Сколько на земле атеистов — не всех же судить? К тому же, какие знания! — не всякий атеист такими похвастается: и Филон Александрийский, и Иосиф Флавий, и Кант... А судит Воланд за толстокожесть, за упертость баранью... Он же ему по-человечески: «Есть Христос! Даже я, дьявол, признаю это!» — «Нет, мы не верим! Мы — атеисты!» Можно не верить, но откуда такая убежденность? Ну, хоть бы тень сомнения...

Не могу не вспомнить в связи с этим замечательного человека. Это Авнер Яковлевич Зись, преподававший у нас диамат. Замечателен он тем, что, рассказывая о какой-нибудь работе Сталина, быстро от нее отвлекался и уходил в дебри высокой философии. У многих, кто вызывал у него опасения, и у меня в том числе, он спрашивал перед экзаменом: «Знаешь? Если нет, ставлю тебе тройку и можешь не приходить...» Видя наше кислое, недовольное лицо, тут же предлагал четверку... однако с тем условием, что мы в этой жизни будем иногда сомневаться... не станем самоуверенными баранами... Если говорят: черное, нас хоть на секунду посетит сомнение... Авнер Яковлевич дружил с нами и после того, как мы кончили Студию. К нам пятерым, распределенным в Киев, он приезжал на один день. Без чемоданчика, просто пообщаться. Приглашал в ресторан, заказывал котлеты по-киевски и сам расплачивался. Что-то искал в наших глазах... Помню, прочитал письмо Гоголя к матери и передал бумажку с переписанным текстом: «...один раз — я живо, как теперь, помню этот случай — я просил вас рассказать мне о Страшном Суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло меня и разбудило во мне чувствительность...» Прочитав этот текст, Авнер Яковлевич рассмеялся и рассказал свой недавний сон: «Кажется, я тоже становлюсь чувствительным... Я бабушку свою видел, она присела ко мне на кровать и произнесла надтреснутым голосом: «Ну и работку, внучек, ты себе выдумал!» Больше ничего не сказала. Только, когда я проснулся, на столе лежал томик Гоголя, открытый именно на этом месте. Хотя, как мне помнится, должен был Сталин лежать, его работа «О языкознании». Видно, все атеисты плохо кончают...»

Булгаков заявляет, что он писатель мистический. Казалось бы, что тут такого? Так оно и есть. Но меня что-то насторожило... Вероятно, я перечитал некоторые из своих записей... в особенности последнего времени. Я это не для сравнения с ним и уж тем более не для самоубеждения, что имею склонность к писательству — Боже упаси!.. Просто обнаружил, что и у меня есть некая тяга к мистике (назовем это так). Я готов оправдаться: на бумаге записываешь то, чего лишен возможности высказать. Сыграй я хоть раз сцену Гамлета с Призраком, Макбета с ведьмами, вероятно бы, и пресытился. (Или еще больше бы разохотился.) Лучше всего сказала булгаковская Маргарита: «Когда люди ограблены, они невольно ищут помощи потусторонних сил!»