Круг первый: Он поселяется

Круг первый: Он поселяется

Точно не вспомню, когда Он пожаловал. Может, когда я еще в чужие тарелки заглядывал. Может, когда обнаружил в себе склонность к преувеличениям. Но что же этому удивляться — актеров вообще тянет к гиперболе, а в молодые годы — хлебом не корми. «Сколько вчера водки выпили?» — «С полведра!» — «А сколько блинов съели?» — «С пол-локтя!» Гиперболы сопровождались «кучей происшествий»: репетициями, футболами, преферансами, свадьбами. На нашу свадьбу Ирина Молостова привела весь театр. В подарок получили черный китайский сервиз из папье-маше, а чуть раньше самой Молостовой с Борисом Каменьковичем преподнесли холодильник. Гуляли свадьбу Давида Боровского с Мариной — все помнят, как я танцевал фрейлехс. Пошли дети. И у всех — сыновья: у Ирины — Женька. У Аллы — Юрка. У Марины — Сашка. Все в порядке появления. Мы договорились: если сын — назову я, если дочь — назовет Алла. Если б девчонка родилась, Юрка был бы... Ярославой. Но у меня почему-то уверенность была... Часто Аллу допытывал: «Ну, как там наш Юрка?» И прикладывал ухо к животу. Каждое событие сопровождалось громом и треском — с утра до ночи. Больше всех кричала Ирина: «Чтобы у всех не по одному, а по дюжине детишек!» Беззаботное, легкое время! У всех так и осталось по одному... зато любимых. Спать ложились поздно, под утро, а утром бежали на репетиции. В одну из таких коротких ночей Он и появился. С тросточкой. Я долго не мог сообразить, кто это. Вгляделся: вижу, на нем бант, острый носик, подведенные брови. Понял, что это грим. Грим напоминал чеховский. Отрекомендовался: «Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга». Дальше посыпались хорошо знакомые фразы: «Какой скверный городишко! В овошенных лавках ничего не дают в долг...» И, наконец, долгожданное: «Прикажете принять?» Интересно, скажет ли Он дальше: «Может, ты, пентюх, и не знаешь, что такое значит «прикажете принять»? Нет, не говорит, хитрый. Я распоряжаюсь, чтобы Его пропустили: живи, мне не жалко! Освоился Он быстро и опять заладил свое: «..даже тошнит, как есть хочется». И, как положено, плюнул. Я Ему сухо, негостеприимно так: «Прекрати плеваться! Никто тебя сюда не звал... не у себя дома! Если голоден, терпи до завтрака — сейчас все спят. Могу только чаю предложить...» Он с радостью согласился на чай, однако, когда глотнул, рожу состроил: «Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем». Я возмутился: «Сейчас же прекрати наговаривать! Хороший чай... только холодный». Вскорости я заснул, а Он где-то во мне растворился. Долго не давал о себе знать. Наконец, объявляется: бумага приходит из Москвы, из Малого театра. В ней — приглашение работать в Москве, а в качестве дебюта дают Хлестакова. Даже анкеты прислали. Я, прежде чем принять решение, посоветовался с Коршуновым, все-таки с одного курса, дурного не подскажет. «Понимаешь, Витя, — объясняю ему. — Только что звание получил, двух Дромио в театре играю...» Он отвечает: «Правильно, что сомневаешься... Спектакль будет традиционным... А «Ревизор» такая пьеса, не на одном Хлестакове держится...» В общем, сомнения посеял, и вскоре из Киева был послан письменный отказ. Может, я бы и забыл об этом приглашении, если бы не Он. Видите ли, Он обиделся! Сцену устроил: «Если ты думаешь, что я легко переношу такие предательства, то ты ошибаешься. Сегодня же ухожу!» — «Позволь узнать, к кому?» — «А хоть бы и к Игорю Горбачеву...» — «Ну-ну, желаю удачи...» И мы расстались. Однако была отчего-то уверенность, что ненадолго.