11
11
Когда он вернулся в избу, Наташа накрывала стол свежей, только что вынутой из сундука скатертью. Варенька помогала ей: перетирала чашки, резала хлеб.
– Ну, Лексей Васильич, – сказал Махонин, – ты, брат, нами и до се не требовал, а уж нонче не взыщи – так со двора не отпустим! С самой масленой бражка в бочонке бродит, стало быть, дюже хороша!
Он слазил в погреб, достал бочонок с брагой, капусты квашеной и большую раму сотового меда.
– Значит, – ставя на стол угощенье, весело тряхнул волосами, – «под случай попал – на здоровье гуляй!» Так ай нет, Васильич? Оно, конечно, великий пост, ну да господь простит для такого разу… Пожалуйте за стол, господа! Будя, Наташка, копаться-то! – прикрикнул на жену. – Да постой… где ж твой кучер-то?
– Ай соскучился? – Зензинов стоял в дверях, краснорожий, белозубый; штоф вина поблескивал в руке зеленым стеклом. – А рукавицы – те так ведь и не нашел! – подмигнул Алексею. – И куды, скажи, завалились?
– Да вот они, рукавицы твои! – засмеялась Наташа.
Махонин разлил по чашкам вино и брагу.
– Будь здоров, милый ты человек! – поклонился Алексею. – И тебе, матушка, того же на многие лета…
Он и Вареньке поклонился истово.
Кольцов любовался ею. Она звонко смеялась, чокаясь со всеми. Ее непринужденность, простота и та легкость, с которой она вошла в незнакомую ей обстановку лесниковой избы, поражали Кольцова. Он радостно глядел на нее и, еще не зная, что будет дальше, чувствовал, что в его жизнь совершенно неожиданно пришло такое счастье, что, коли надо, так за него и смертью заплатить не жалко.
– Стой, Васильич, – сказал Махонин. – Этак у хороших людей не водится: все выпили, а ты все стакан держишь… Давай, брат, давай!
– Ах, да… – спохватился Кольцов и выпил.
– Горькая! – крикнул Зензинов. – Горькая, Степа, твоя брага!
– Горькая! Горькая – подхватила Наташа. – Подсластить надо!
– Что ж, Алеша, – сказала Варенька, – нам целоваться велят…
Просто, как будто это у них не в первый раз, Варенька обняла Кольцова и крепко поцеловала. На какую-то долю секунды перед его глазами мелькнула пропасть, и все, что было кругом – лесникова изба, люди, весь мир, – все рухнуло в эту пропасть.
– Наташка! – откуда-то издалека, как показалось, позвал Махонин. – Не ломай обычай, Наташка, давай молодым игральную!
На лужку, на зеленом, эх, лужку, —
низким приятным голосом завела Наташа свадебную песню, —
Там ли быстрая реченька…
Там лежала досточка дубовая,
Перекладина сосновая…
Кольцов знал, что Наташа была мастерица петь, но ему показалось, что сейчас она пела особенно хорошо и что эта знакомая ему песня была особенно значительна и прекрасна.
Никто по тем доскам не хаживал,
Никого за собой не важивал,
Перешел Алексеюшка,
Перевел Варварушку…
«Как это дивно сложено! – восхищенно подумал Кольцов. – Вот бы так уметь… Дальше, дальше!» – мысленно торопил песню.
Перевел Варварушку, —
лукаво повторила Наталья, —
Переведши, спрашивал:
«Ты горазда ль, Варварушка,
Домом жить,
Ты умеешь ли во двору ходить?»
Варенька, смеясь, поглядела на Кольцова. «Ну, как, не боишься? – спрашивал ее взгляд. – Вон ведь игра-то как далеко зашла…»
«Не боюсь, а радуюсь и готов помереть за эту радость! – восторженным взглядом ответил ей Кольцов.
Не горазда я домом жить,
Не умею во двору ходить;
Я горазда на ручке спать,
Я горазда на правенькой
У дружка у милова,
У его сердца ретивова…
– Эх, – крикнул Зензинов, когда Наталья кончила петь. – Ну, брат Махонин, у тебя и баба! Чисто гусли… Пра, гусли!