6

6

Через минуту в коридоре послышались шаги и голос Ивана.

– Иди, иди, – бубнил он Кольцову. – Иди, не бойсь, барин хороший… Вот-с! – отрекомендовал, появляясь в дверях. – Энтот самый!

Кольцов поклонился.

– Прошу сюда, – пригласил Станкевич, указывая на кресло. – Это ничего, что я вас позвал?

– Ничего-с, – кашлянул в руку Кольцов.

– Ведь это я вас давеча видел? – напомнил Станкевич. – Я ехал, а вы с кабаном сражались…

– Всю дорогу мучились, верно. Такой нравный попался!

– Да садитесь же, прошу вас!

– Ничего, – поклонился Кольцов. – Постою.

Станкевич взял его под руку и, подведя к креслу, усадил и сам сел на диван.

– Мне совестно, что я вас так бесцеремонно… Только мне очень хотелось послушать ваши песни.

– Извольте-с, – согласился Кольцов. – Очень уж ночь хороша, петь хочется.

Он заметил удивленно, что ему тут хорошо, легко, что незнакомый молодой барин не смущает его, как обычно смущали другие образованные господа. И он стал читать. Сами стихи и его манера чтения поразили Станкевича. Он слушал не перебивая, точно боясь неосторожным словом спугнуть певца.

Кольцов прочел ему «Путника». «Соловья», «Терем» и, наконец, последнее, что сочинил, – «Повесть моей любви».

Скучно и нерадостно

Я провел век юности

В суетных занятиях,

Не видал я красных дней,

Жил в степи с коровами.

Грусть в лугах разгуливал,

По полям с лошадкою

Один горе мыкивал…

Весь подавшись вперед, Станкевич глядел на Кольцова, как на чудо, а тот все пел, пел и, казалось, не видел ни Станкевича, ни богато убранной комнаты – ничего: одна степь струилась перед глазами, ветер посвистывал в ушах да серебряные волны ковыля плыли и плыли вдаль, уходя к горизонту…

– Но где же все это записано? – изумленно спросил Станкевич. – Где тетради, бумаги ваши? Дома, конечно?

– Тетрадки мои со мной, в седельной сумке.

– Как? Вы их с собой возите?

– А как же, – просто ответил Кольцов. – Маранье мое – радость моя единственная, а дома, глядишь, их еще на обертку пустят…