2
2
Над черными полями клубился пар, весенний ветерок пел тонко и нежно, весело побрякивал колокольчик.
В начале пути Андрею все еще недомогалось, но дорога была так хороша, так ласково сияло солнце и, нагретые им, так приятно пахли кожаные подушки панаевского тарантаса, что на второй день путешествия бледные до тех пор щеки Сребрянского покрылись легким загаром и румянцем. Закутанный шалями, чисто выбритый и причесанный, он полулежал на удобном мягком сиденье. Воротничок рубашки сиял свежестью и белизной, на шейном платке поблескивало граненое стеклышко франтовской булавки.
– Как хорошо! – жадно вдыхал ароматный весенний воздух. – Как в детстве…
– Вот погоди, доедем до двора, да как начнет матушка молочком да пампушками тебя откармливать – еще сто лет прошагаешь!
– Да уж верить ли? – задумывался Сребрянский.
– Тут, брат, все дело в вере. То есть прикажешь себе стать на ноги – и станешь, ей-богу! Мне вон лекарь наш, Иван Андреич, говорил, что вера такая для больного сильней лекарств всяких…
Закатывалось солнце. Из лугов несло прохладой. На далеком озере кричала выпь. Показалось большое село. Прощальный луч уже невидимого солнца горел золотым огнем на кресте высокой колокольни.
– Любань! – оборачиваясь, сказал ямщик, указывая кнутовищем на село. – Но-о, милые!..
Он вытащил из-под сиденья кнут, помахал им, подхлестнул ленивую пристяжку, и тарантас запрыгал по бревенчатому настилу грязной дороги.
– Алеша! – Сребрянский положил руку на колено Кольцова. – А ведь мне сейчас только в голову пришло, что мы с тобой по радищевскому следу едем… Помнишь – Любань? Вместе ведь читывали…
– Это где он с пахарем разговаривал? Ну да, в Любани было… Гляди, гляди… – Кольцов привстал. – Во-он, где мельница… видишь?
Далеко-далеко, на самом горизонте, четко выделяясь на оранжевой полосе заката, виднелась одинокая, сгорбившаяся над сохой фигурка пахаря.
– Уж не тот ли? – улыбнулся Сребрянский. – А я, помню, тогда еще в тетрадь себе записал это место из «Путешествия»: «Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение…» И кончается: «Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несчастный!..»
– Экая у тебя память! – восхищенно сказал Кольцов.