7

Передний угол столовой комнаты был весь завешан образами. Три разноцветные лампадки – синяя, красная, голубая – мерцали тихо и кротко, зеленая же, которая считалась в доме неугасимой, не горела: видно, забыли заправить. И это было неприятно, нарушало порядок, и, заправляя неугасимую, Василий Петрович все больше распалялся гневом на нерадивость домашних, на Алексея, на весь белый свет…

Плохо, плохо начинался день.

Прасковья Ивановна внесла самовар, и старики уселись чаевничать.

– Так… – выпив первый стакан, заговорил Василий Петрович. – Приехал, стал быть, шалава… Бросил коня нерасседланного, а самого и следа нет. Покинул, видать, гурт-ат, шерамыжник!

– Должно, купаться побег, – робко сказала Прасковья Ивановна.

– Много ты понимаешь! – насмешливо из-под косматых бровей поглядел старик. – Поди-ка, слышь, кликни Михея.

Пока Прасковья Ивановна ходила звать Михея, Василий Петрович все бормотал:

– Дармоеды… ах, дармоеды!

Пришел Михей, ночной сторож, рыжеватый, весь какой-то обдерганный. Остановился в дверях и стал креститься не то на образ, не то на старика Кольцова.

– Алексея видал? – в упор спросил Василий Петрович.

– Видал, батюшка Василий Петрович. Брехать не стану, видал…

– И как Алешка коня под седлом кинул, видал?

– Так ить я, батюшка ты мой, то исть думал…

– А ты знаешь, – стукнул Василий Петрович кулаком, – ты знаешь, болван, кто думает? Петух думает… Да! Где Алексей?

– К Дуняшке ночью стучался, – оглянувшись по сторонам, просипел Михей.

– Ну? – повернулся к жене старик. – А то – «купаться»! – насмешливо передразнил.