5

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5

Они сидели в дальней комнате трактира. Несколько порожних бутылок и куски огромного красного арбуза валялись на столе и подоконниках. Ксенофонт тихонько перебирал гусельные струны. Обняв его, Сребрянский читал сочиненные недавно стихи. Он только что вернулся из деревни, воспоминания о милой природе отчего края еще волновали его. В пыльном городе ему стало не по себе, он написал печальные стихи:

Цела ли кровля та в долине,

Где я так мирно жил душой?

Цветут ли те дубравы ныне,

Где я гулял не сиротой?

О, зарасти ты, путь широкий,

Густой ковылью и травой!

Мне не туда несть вздох глубокий —

Чужбины степи предо мной…

Семинаристы притихли и растрогались.

– Ах, демон! – зажмурился от восторга косматый ритор в расшитой рубахе. – Веришь ли, как сладостный яд, текут слова… Колдовство!

А Феничка молча подошел к Сребрянскому и поклонился в ноги.

Семинаристы грохнули.

– Ну, уж раз Феничку проняло…

– Это, братцы, о-го-го!

Бадрухин – регент семинарский, высокий, длинноволосый, в ловком, франтовском сюртуке, прыснул, замахал руками.

– Кам… камни за… говорили! – пролепетал сквозь смех.

– Сам ты камень, скотина! – огрызнулся Феничка и, взяв за плечи Сребрянского, сказал: – Осел ты, Андрюшка! Какие стихи сочиняешь, а все одно попом тебе быть! Как побирушка, пойдешь по деревне, а тебе кто гарчик ржицы, кто куренка, какой подохлей, кто грошик медный… И я тоже осел! – всхлипнул Феничка. – Ты не обижайся, Андрюша, мы все ослы… Финита! Споемте, братцы! Душа песни просит…

Ксенофонт затянул старинную воронежскую «Степь». Бадрухин вскочил, привычным регентским жестом осадил Куликовского: «Легче, Ксенофонт, легче…»

Ах, ты, степь моя, степь широкая,

Поросла ты, степь, ковылем-травой…

Издалека начиналась песня, чуть слышно, словно сама степь звенела в жарком солнце июльского полудня – бесконечная и пустынная.

По тебе ли, степь, вихри мечутся? —

окрепнув, жалобно спросили тенора.

У тебя ль орлы на песках живут? —

прогремел бас.

Из других комнат трактира собрались люди, столпились возле дверей. А песня, родившись в обожженной солнцем траве, вдруг отделилась от земли, прянула к облакам. Она уже не жалобилась, а угрожала, звала на битву:

На тебе ли, степь, два бугра стоят,

Без крестов стоят, без приметушки,

Лишь небесный гром в бугры стукает…

Удивительно пели семинаристы!