Лежанка

Лежанка

Мы выступили…

Те же войска, тот же обоз потянулись по той же степи.

В авангарде генерал Марков. В главных силах — мы.

День чудный! На небе ни облачка, солнце яркое, большое. По степи летает теплый, тихий ветер.

Здесь степь слегка волнистая. Вот дойти до того гребня, — и будет видна Лежанка.

Приближаемся к гребню.

Все идут, весело разговаривая.

Вдруг, среди говора людей, прожужжала шрапнель и высоко впереди нас разорвалась белым облачком.

Все смолкли, остановились…

Ясно доносилась частная стрельба, заливчато хлопал пулемет…

Авангард встречен огнем.

За первой шрапнелью летит вторая, третья, но рвутся высоко и далеко от дороги.

Мимо войск рысью пролетел Корнилов с текинцами. Генерал Алексеев проехал вперед.

Мы стоим недалеко от гребня, в ожидании приказаний.

Ясно: сейчас бой. Чувствуется приподнятость. Все толпятся, оживленно говорят, на лицах улыбки, отпускаются шутки…

Приказ: Корниловский полк пойдет на Лежанку вправо от дороги, партизанский — влево, в лоб ударит авангард генерала Маркова.

Мы идем цепью по черной пашне. Чуть-чуть зеленеют всходы. Солнце блестит на штыках. Все веселы, радостны — как будто не в бой…

Расходились и сходились цепи,

И сияло солнце на пути.

Было на смерть в солнечные степи

Весело итти…

бьется и беспрестанно повторяется у меня в голове. Вдали стучат винтовки, трещат пулеметы, рвутся снаряды.

Недалеко от меня идет красивый князь Чичуа, в шинели нараспашку, следит за цепью, командует: «Не забегайте, вы, там! ровнее, господа».

Цепь ровно наступает по зеленеющей пашне… вправо и влево фигуры людей уменьшаются, вдали доходя до черненьких точек.

Пиу… пиу… долетают к нам редкие пули.

Мы недалеко от края села…

Но вот выстрелы из Лежанки смолкли…

Далеко влево пронеслось «ура»…

«Бегут! бегут!» пролетело по цепи, и у всех забила радостно-охотничья страсть: бегут! бегут!

Мы уже подошли к навозной плотине, вот оставленные свеже-вырытые окопы, валяются винтовки, патронташи, брошенное пулеметное гнездо…

Перешли плотину. Остановились на краю села, на зеленой лужайке, около мельницы…

Куда-то поскакал подполковник Нежинцев.

Из-за хат ведут человек 50–60 пестро одетых людей, многие в защитном, без шапок, без поясов, головы и руки у всех опущены.

Пленные.

Их обгоняет подполковник Нежинцев, скачет к нам, остановился — под ним танцует мышиного цвета кобыла.

«Желающие на расправу!» кричит он.

Что такое? — думаю я. — Расстрел? Неужели?

Да, я понял: расстрел вот этих 50–60 человек с опущенными головами и руками.

Я оглянулся на своих офицеров.

Вдруг никто не пойдет, — пронеслось у меня.

Нет, — выходят из рядов. Некоторые смущенно улыбаясь, некоторые с ожесточенными лицами.

Вышли человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами.

Прошла минута.

Долетело: пли!.. Сухой треск выстрелов, — крики, стоны…

Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили.

Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых.

Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, — это не «война»… Вот она, подлинная гражданская война…

Около меня — кадровый капитан, лицо у него, как у побитого: «Ну, если так будем, на нас все встанут», тихо бормочет он.

Расстреливавшие офицеры подошли.

Лица у них бледны. У многих бродят неестественные улыбки, будто спрашивающие: ну, как после этого вы на нас смотрите?

«А почем я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!» кричит, отвечая кому-то, расстреливавший офицер.

«Построиться!» Колонной по отделениям идем в село. Кто-то деланно лихо запевает похабную песню, но не подтягивают, и песня обрывается.

Вышли на широкую улицу. На дороге, уткнувшись в грязь, лежат несколько убитых людей. Здесь все расходятся по хатам. Ведут взятых лошадей. Раздаются выстрелы…

Подхожу к хате. Дверь отворена — ни души. Только на пороге, вниз лицом, лежит большой человек в защитной форме. Голова в лужи крови, черные волосы слиплись…

Идем по селу. Оно — как умерло: людей не видно. Показалась испуганная баба и спряталась…

На углу — кучка, человек 12. Подошли к ним: пленные австрийцы. «Пан! пан! не стрелял! мы работал здесь!» торопливо, испуганно говорит один. «Не стрелял теперь!» «Знаю, сволочи!» кричит кто-то. Австрийцы испуганно протягивают руки и лопочут ломанно по-русски: «Не стрелял, не стрелял, работал».

«Оставьте их, господа, — это рабочие».

Проходим дальше…

Начинает смеркаться. Пришли на край села. Остановились. Площадь. Недалеко церковь. Меж синих туч медленно опускается красное солнце, обливая все багряными алыми лучами…

Здесь стоят и другие части.

Куча людей о чем-то кричит. Поймали несколько человек. Собираются расстрелять.

«Ты солдат… твою мать?!» кричит один голос.

«Солдат, да я, ей-богу, не стрелял, помилуйте! невиновный я!» почти плачет другой.

«Не стрелял… твою мать?!» Револьверный выстрел. Тяжело, со стоном падает тело. Еще выстрел.

К кучке подошли наши офицеры.

Тот же голос спрашивает пойманного мальчика лет восемнадцати.

«Да, ей-богу, дяденька, не был я нигде!» плачущим, срывающимся голосом кричит мальчик, сине-бледный от смертного страха.

«Не убивайте! Не убивайте! Невинный я! Невинный!» истерически кричит он, видя поднимающуюся с револьвером руку.

«Оставьте его, оставьте!» вмешались подошедшие офицеры. Князь Чичуа идет к расстреливающему: «Перестаньте, оставьте его!» Тот торопится, стреляет. Осечка.

«Пустите, пустите его! Чего, он ведь мальчишка!»

«Беги… твою мать! Счастье твое!» кричит офицер с револьвером.

Мальчишка опрометью бросился… Стремглав бежит. Топот его ног слышен в темноте.

К подпоручику К-ому подходит хорунжий М., тихо, быстро говорит: «Пойдем… австриец… там». «Где?.. Идем». В темноте скрылись. Слышатся их голоса… возня… выстрел… стон — еще выстрел…

Из темноты к нам идет подпоручик К-ой. Его догоняет хорунжий М. и опять быстро: «Кольцо, — нельзя только снять». «Ну? нож у тебя?..» Опять скрылись… Вернулись. «Зажги спичку», говорит К-ой. Зажег. Оба, близко склонясь лицами, рассматривают. «Медное!., его мать!» кричит К-ой, бросая кольцо, «знал бы, не ходил, мать его…»

Совсем темно. Черным силуетом с крестом рисуется церковь. Едет кавалерия.

Идем размещаться на ночь. Около хат спор, ругань.

«Мы назначены сюда, — это наш район! Здесь корниловцы, а не артиллеристы!» Артиллеристы не пускают. Шум. Брань.

Все-таки корниловцы занимают хаты. Артиллеристы, ругаясь, крича, уходят.

Хата брошена. Хозяева убежали. Раскрыт сундук, в нем разноцветные кофты, юбки, тряпки. На стенах налеплены цветные картинки, висят фотографии солдат. В печке нетронутая каша. Несут солому на пол. Полезли в печь, в погреб, на чердак. Достали кашу, сметану, хлеб, масло. Ужинают. Усталые засыпают вповалку на соломе…

Утро. Кипятим чай. На дворе поймали кур, щиплют их, жарят.

Верхом подъехал знакомый офицер В-о. «Посмотри, нагайка-то красненькая!» смеется он. Смотрю: нагайка в запекшейся крови. «Отчего это?» «Вчера пороли там молодых. Расстрелять хотели сначала, ну, а потом пороть приказали». «Ты порол?» «Здорово, прямо руки отнялись, кричат, сволочи!» захохотал В-о. Он стал рассказывать, как вступали в Лежанку с другой стороны.

«Мы через главный мост вступили. Так, знаете, как пошли мы на них, — они все побросали, бегут! А один пулеметчик сидит, строчит по нас и ни с места. Вплотную подпустил. Ну, его тут закололи… Захватили мы несколько пленных на улице. Хотели к полковнику вести. Подъехал капитан какой-то из обоза, вынул револьвер… раз… раз… раз… — всех положил, и все приговаривает: «Ну, дорого им моя жинка обойдется». У него жену, сестру милосердия, большевики убили…»

«А как пороли? Расскажи!» спросил кто-то.

«Пороли как? Это поймали молодых солдат, человек двадцать, расстрелять хотели, ну, а полковник тут был, кричит: «Всыпать им по пятьдесят плетей!»

«Выстроили их в шеренгу на плащади. Снять штаны! Сняли. Командуют: ложись! Легли.

«Начали их пороть. А есаул подошел: «Что вы мажете? — кричит, — разве так порют! Вот как надо!»

«Взял плеть, да как начал! Как раз! Сразу до крови прошибает! Ну, все тоже подтянулись. Потом по команде: встать! — Встали. Их в штаб отправили.

«А вот одного я совсем случайно на тот свет отправил. Уже совсем к ночи. Пошел я за соломой в сарай. Стал брать — что-то твердое, полез рукой — человек!.. Вылезай, кричу. Не вылезает. Стрелять буду! — Вылез. Мальчишка лет двадцати…

«Ты кто, говорю, солдат?» «Солдат». «А где винтовка?» «Я ее бросил». «А зачем ты стрелял в нас?» «Да как же всех нас выгнали, приказали». «Идем к полковнику». Привел. Рассказал. Полковник кричит: расстрелять его, мерзавца! Я говорю: он, господин полковник, без винтовки был. Ну, тогда, говорит, набейте ему морду и отпустите. Я его вывел. Иди, говорю, да не попадайся. Он пошел. Вдруг выбегает капитан П-ев, с револьвером. Я ему кричу: его отпустить господин полковник приказал! Он только рукой махнул, догнал того… Вижу, стоят, мирно разговаривают, ничего. Потом вдруг капитан раз его! из револьвера. Повернулся и пошел… Утром смотрел я — прямо в голову».

«Да», перебил другой офицер: «я забыл сказать. Знаете, этих австрийцев, которых мы не тронули-то, всех чехи перебили. Я видал, так и лежат все кучей».

Я вышел на улицу. Кое-где были видны жители: дети, бабы. Пошел к церкви. На площади в разных вывернутых позах лежали убитые… Налетал ветер, подымал их волосы, шевелил их одежды, а они лежали, как деревянные.

К убитым подъехала телега. В телеге — баба. Вылезла, подошла, стала их рассматривать подряд… Кто лежал вниз лицом, они приподнимала и опять осторожно опускала, как будто боялась сделать больно. Обходила всех, около одного упала сначала на колени, потом на грудь убитого и жалобно, громко заплакала: «Голубчик мой! Господи! Господи!..»

Я видел, как она, плача, укладывала мертвое непослушное тело на телегу, как ей помогала другая женщина. Телега, скрипя, тихо уехала…

Я подошел к помогавшей женщине…

«Что это, мужа нашла?»

Женщина посмотрела на меня тяжелым взглядом, «мужа», — ответила и пошла прочь.

Зашел в лавку. Продавец — пожилой благообразный старичок. Разговорился. «Да зачем же нас огнем встретили? Ведь ничего бы не было! Пропустили бы, и все». «Поди ж ты», развел руками старичок… «все ведь это пришлые виноваты — Дербентский полк да артиллеристы. Сколько здесь митингов было. Старики говорят: пропустите, ребята, беду накликаете. А они все одно: уничтожим буржуев, не пропустим. Их, говорят, мало, мы знаем. Корнилов, говорят, с киргизами, да буржуями. Ну, молодежь и смутили. Всех наблизовали, выгнали окопы рыть, винтовки пораздали.

«А как увидели ваших, ваши как пошли на село, — бежать. Артиллеристы первые, — на лошадей, да ходу. Все бежать! Бабы! Дети!» Старичок вздохнул.

«Что народу-то, народу побили… невинных-то сколько… А из-за чего все? Спроси ты их…»

Я подошел на главную площадь. По площади носился вихрем, джигитовал текинец.

Как пуля, летала маленькая белая лошадка, а на ней то вскакивала, то падала, то на скаку свешивалась до земли малиновая черкеска текинца.

Смотревшие текинцы одобрительно шумно кричали… Вечером, в присутствии Корнилова, Алексеева и других генералов, хоронили наших, убитых в бою.

Их было трое.

Семнадцать было ранено.

В Лежанке было 507 трупов.