«Тайное и обстоятельное исследование»

«Дело Плетнёва», ничего не давшее царю для выяснения новых злонамеренных побуждений Пушкина, не положило конца изысканиям Николая. Хотя по ведомственным каналам из Псковской губернии приходили благоприятные отзывы о поведении поэта, царь вёл своё следствие. После его вступления на престол и бунта 14 декабря, среди многочисленных проблем, требовавших разрешения, стояла и такая, что делать с Пушкиным? Забыть в псковской глуши, услать ещё далее или помиловать? Царь пребывал в нерешительности. Он колебался. Вопрос был не прост.

Равнодушный к поэзии и вообще к печатному слову, Николай тем не менее знал о Пушкине то, что знали все в Петербурге, что знали при дворе: выдающийся поэт и отчаянный либерал, наводнивший Россию «возмутительными» стихами. Помнил царь и нашумевшую историю ссылки Пушкина на юг, а затем в Михайловское, невероятный успех его южных поэм, когда все читали, переписывали, затверживали «Кавказского пленника» и «Бахчисарайский фонтан», пели «Чёрную шаль», а в театре смотрели балет Дидло «Кавказский пленник, или Тень невесты» и романтическую трилогию в пяти действиях, в стихах, с пением, хорами и танцами, «Керим-Гирей, крымский хан», сочинённую А. А. Шаховским по «Бахчисарайскому фонтану». Будучи любителем театра, Николай, конечно, и балет, и трилогию видел.

По рассказу, приведённому в биографии Николая, написанной в 1860-х годах французским историком Полем Лакруа по заказу русского правительства, Александр I спросил однажды младшего брата, читал ли он «Руслана и Людмилу» Пушкина — «повесы с большим талантом»? И, зная равнодушие Николая к поэзии, добавил: «Запомни — поэзия для народа играет приблизительно ту же роль, что музыка для полка: она усиливает благородные идеи, разгорячает сердце, она говорит с душой посреди печальных необходимостей материальной жизни»[258].

Если раньше Николай не слишком доверял подобным суждениям, то теперь, слушая и читая показания десятков молодых офицеров, которых он допрашивал, переменил своё мнение. Теперь он убедился, что поэзия — сила. Притом — немалая. И стал её бояться. Не дожидаясь конца следствия, приказал: «Из дел вынуть и сжечь все возмутительные стихи», чтобы они паче чаяния через писцов комитета или другим путём не вышли из стен крепости.

В огне погибло великое множество списков стихотворений Пушкина, Рылеева, Языкова и других подчас неизвестных авторов. Стихотворение же Пушкина «Кинжал», написанное на допросе по памяти декабристом П. Ф. Громницким, нельзя было сжечь — на обратной стороне листа имелись важные показания. Тогда председатель Следственного комитета А. И. Татищев густо замарал стихи и пометил: «С высочайшего соизволения вымарал военный министр Татищев».

Хотя у царя не было доказательств, что после «Кинжала» (1821 год) Пушкин продолжает писать «возмутительные» стихи, он не доверял поэту. В только что учреждённом Третьем отделении его императорского величества канцелярии имелся донос литератора и шпиона, агента С. И. Висковатова, родом псковича: «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин, по высочайшему в бозе почившего императора Александра Павловича повелению определённый к надзору местного начальства в имении матери его, состоящем Псковской губернии в Апочецком уезде, и ныне при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям и по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: „Наконец не стало Тирана, да и род его не долго в живых останется!!“ Мысли и дух Пушкина бессмертны: его не станет в сём мире, но дух, им поселенный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие»[259].

Это было написано в феврале. А летом того же 1826 года до петербургской полиции дошли слухи, привезённые из той же Псковской губернии, что проживающий там стихотворец Пушкин «возбуждает к вольности крестьян».

Первоисточником слухов, по данным петербургской полиции, был приезжавший в начале июня в столицу отставной генерал-майор П. С. Пущин, новоржевский помещик, владелец села Жадрицы.

С генералом П. С. Пущиным Пушкин поддерживал приятельские отношения на юге, в Кишинёве, где тот командовал бригадой в дивизии М. Ф. Орлова, был членом тайного общества, главой масонской ложи «Овидий». В январе 1826 года Пушкин писал Жуковскому: «В Кишинёве я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым».

Вынужденный выйти в отставку в связи с разгромом Кишинёвской управы тайного общества, уехав из Кишинёва, П. С. Пущин жил сперва в Одессе, а с лета 1824 года поселился в своём родовом имении Жадрицы. После отъезда из Кишинёва к деятельности тайного общества отношения не имел, к следствию не привлекался, арестован не был.

Как же объяснить, что бывший приятель стал распространителем злобных слухов?

Неприязненное отношение П. С. Пущина к Пушкину шло, очевидно, ещё с кишинёвских времён и объяснялось тем, что Пушкин, несмотря на своё приятельство с генералом, по свидетельству другого кишинёвского приятеля — И. П. Липранди, «неоднократно подсмеивался над ним». В то время П. С. Пущин постоянно посещал дом своего начальника генерала М. Ф. Орлова, где собирались кишинёвские вольнодумцы,— он был одним из них. Злоязычный и благонамеренный Ф. Ф. Вигель, описывая в своих мемуарах кружок М. Ф. Орлова, называет таких его членов, как капитан К. А. Охотников и майор В. Ф. Раевский,— людей решительных, убеждённых, революционно настроенных, «изуверами» и «демагогами». О генерале же Пущине говорит, как о «домашнем приятеле» хозяина дома, человеке, который «не имел никакого мнения, а приставал всегда к господствующему». «Никогда, бывало, ничего умного не услышишь от него, никогда ничего глупого он не скажет»[260]. Ещё один кишинёвский приятель Пушкина В. П. Горчаков характеризует генерала Пущина как человека образованного, любезного и обязательного в обращении. Создаётся впечатление, что П. С. Пущин был светским человеком, приятным в обществе, умеренным либералом, революционность которого носила весьма поверхностный характер и не шла дальше застольных разговоров. Вигелю, при всей злобности и пристрастности его характеристик, нельзя отказать в наблюдательности и уме.

Пушкин, со свойственной ему проницательностью, не мог не подметить особенностей характера П. С. Пущина и не принимал его всерьёз ни как революционера, ни как масона-просветителя. Отсюда и иронически-шутливое послание к нему, написанное с нарочитым пафосом:

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел

Теперь твоя дорога;

Но ты предвидишь свой удел,

Грядущий наш Квирога!..

Уподобить П. С. Пущина одному из двух руководителей недавней испанской революции, известному тогда революционеру Квироге, можно было лишь в шутку, если не в насмешку. И это послание, и постоянное подшучивание Пушкина над генералом вполне могли послужить поводом для обиды, недоброжелательства. И когда по Псковской губернии, как видно из доноса Висковатого, поползли среди помещиков нелепые слухи, дошли они и до Жадриц. А их владелец, изрядно вструхнувший после декабрьских событий, приехав в Петербург, пересказал эти слухи петербургским знакомым (именно слухи, ибо предположения о личном общении его с Пушкиным неосновательны). Те передали дальше. Поскольку же повсюду имелись «уши» — дошло и до полиции, затем, по инстанциям, до самого царя.

Царь отнёсся к услышанному с полным вниманием.

Ещё в мае он издал манифест, в котором говорилось, что в стране распространились слухи, будто бы правительство собирается освободить помещичьих крестьян от крепостной зависимости, а для казённых крестьян отменить платежи. Манифест объявлял эти слухи ложными и под страхом сурового наказания повелевал крестьянам повиноваться помещикам и властям, а распространителей слухов предлагалось незамедлительно предавать суду. Незадолго до этого псковский губернатор разослал по уездам секретный циркуляр, в котором говорилось, что до него дошли известия о распространении в губернии «неблагонамеренными и неблагомыслящими» людьми слухов о вольности крестьян, а также сведения о неповиновении крепостных своим помещикам. Губернатор предписывал полиции ловить распространителей слухов и сурово подавлять малейшие признаки крестьянских волнений. А сами помещики должны были следить за всеми посторонними людьми, которые появляются в их владениях.

Для беспокойства властей были серьёзные основания.

С весны 1826 года по всей России начались крестьянские возмущения. Особенно неспокойно было в губерниях, примыкавших к столице. Архивные документы рассказывают о двадцати крестьянских возмущениях в Порховском, Новоржевском, Опочецком и других уездах Псковской губернии. Волнения случались и в непосредственной близости от Михайловского.

Крестьяне отправляли к царю ходоков с жалобами на помещиков, отказывались работать на барщине, прогоняли управителей.

Вот что писал в челобитной Николаю псковский помещик А. И. Ноинский: «После происшествия, случившегося в половине декабря прошедшего года в здешней столице, неблагонамеренные распустили и между крестьянами разные ложные слухи, которые достигли и моего имения. Несколько крестьян буйного нрава и приобыкшие к своевольству, злобствуя на вочтинное управление, коего надзором они тяготятся, распустили по вотчине разные нелепые и возмутительные толки, а между прочим и то, что стоит только подать вашему величеству жалобу на помещика, и они будут вольными. В результате уже не только никто почти не повинуется приказаниям конторы, не вносят ни оброка, ни барщины, ни казённые подати, но многие угрожают буйством, которое, конечно, последует, если не приняты будут скорые и решительные со стороны правительства меры».

Опасения Ноинского подтвердились. Дело дошло до того, что крестьяне толпами двинулись к помещичьей конторе, намереваясь разбить её и выгнать управляющего. Прибывшему на место с командой солдат заседателю земского суда пришлось запросить у начальства подмоги — крестьян в имении было более трёх тысяч. Губернатор Адеркас лично выехал к месту происшествия. Николай I отправил своего уполномоченного полковника Германа. Последовали «сражения» с крестьянами, затем — телесные наказания, тюрьма, каторга, казни.

Настоящий бунт вспыхнул весною 1826 года в селе Поляна Опочецкого уезда, недалеко от Михайловского. «Крестьяне мои вышли из послушания, предвещая себе какую-то вольность, не повинуются и не исполняют обязанностей своих,— писала в жалобе губернатору помещица графиня Коновницына,— а 5-го числа сего [мая], когда управитель приказал всей вотчине вывести на работу по две лошади с тягла для вспахивания земли, то некоторые не исполнили сего, при взыскании же с них за своё непослушание, воспользуясь сим случаем, бросились на него, крича: убьём и в реку бросим, а также выборного и писаря при вотчине, имея у себя в руках топоры, а некоторые с дубьём; однако они успели уйти от них, хотя и гнались за ними с ругательствами и грозили их убить»[261].

В таких обстоятельствах обвинение в возбуждении крестьян к вольности представлялось особенно угрожающим.

И вот 19 июля, в тот день, когда Пушкин приехал в Псков, из Петербурга в уездный город Новоржев выехал коллежский советник А. К. Бошняк для «возможно тайного и обстоятельного исследования поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к возбуждению к вольности крестьян» и для «арестования его и отправления куда следует, буде бы он оказался действительно виновным». Бошняк ехал в сопровождении фельдъегеря Блинкова и имел на руках открытый лист № 1273 на случай, если слухи подтвердятся и надо будет приступать к арестованию.

О том, что «почивший в бозе» император Александр I и «ныне здравствующий» Николай I придавали особе Пушкина весьма большое значение, свидетельствует и выбор подсылаемых к нему шпионов. Александр подсылал знаменитого Фогеля, Николай — Бошняка.

Бошняк зарекомендовал себя как необычайно умелый и ловкий провокатор. Правая рука по сыскной части начальника Херсонских военных поселений генерала И. О. Витта, Бошняк был шпионом по призванию. Дворянин, помещик, человек «из общества», литератор, написавший несколько книг, учившийся в юности вместе с Жуковским, знакомый с Карамзиным и Вяземским, он выполнял самые скользкие и ответственные поручения начальства. В Петербург его вызвали для дачи показаний по делу южных декабристов, в среду которых он втёрся и сумел завоевать их доверие.

Чтобы выполнить поручение, касающееся Пушкина, Бошняк, выдавая себя за «путешествующего ботаника», переезжал с места на место, знакомился с людьми разных сословий и умело выпытывал у них сведения о поэте.

В Новоржеве, сумев «привлечь доверенность» хозяина гостиницы, в которой остановился, узнал от него следующее:

«1-ое. Что на ярмонке Святогорского Успенского монастыря Пушкин был в рубашке, подпоясан розовою лентою, в соломенной широкополой шляпе и с железною тростью в руке.

2-ое. Что, во всяком случае, он скромен и осторожен, о правительстве не говорит, и вообще никаких слухов об нём по народу не ходит.

3-ие. Что отнюдь не слышно, чтобы он сочинял или пел какие-либо возмутительные песни, а ещё менее — возбуждал крестьян».

Познакомившись с уездным судьёй Толстым, Бошняк от него и от бывшего у Толстого в гостях смотрителя по винной части Трояновского, «возбудив их откровенность», выведал, «что Пушкин живёт весьма скромно, ни в возбуждении крестьян, ни в каких-либо поступках, ко вреду правительства устремлённых, не подозревается».

На обеде у Толстого, куда был приглашён, Бошняк познакомился с близким соседом Пушкина А. И. Львовым — псковским губернским предводителем дворянства, человеком богатым и «здравым рассудком одарённым», резко настроенным против «злонамеренных». О Пушкине Львов говорил:

«…Что известные по сочинениям мнения Пушкина, яд, оными разлитый, ясно доказывают, сколько сей человек, при удобном случае, мог бы быть опасен; что мнения его такого рода, что, отравив единожды сердце, никогда уже измениться не могут». Но при этом должен был признать, что «ничего предосудительного о нём не слышит, что Пушкин живёт очень смирно, и что совершенно несправедливо, чтоб он старался возбуждать народ».

«Поелику все сии известия были неудовлетворительны, — писал Бошняк в своём донесении,— я решился ехать к отставному генерал-майору Павлу Сергеевичу Пущину, от которого вышли все слухи о Пушкине, сделавшиеся причиною моего отправления. Мне посчастливилось открыть себе путь к знакомству с ним, с женою и сестрою его. Пробыв в селе его Жадрицах целый день, в общих разговорах, узнал я:

1-oe. Что иногда видели Пушкина в русской рубашке и в широкополой соломенной шляпе.

2-ое. Что Пушкин дружески обходился с крестьянами и брал за руку знакомых, здороваясь с ними.

3-ие. Что иногда ездит верхом и, достигнув цели своего путешествия, приказывает человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу».

Генерал Пущин и его домочадцы сообщили также, что никаких новых стихов Пушкина или песен «ни в простом народе, ниже в дворянстве известно не было». Что поэт «ни с кем не знаком и ни к кому не ездит, кроме одной госпожи Есиповой», а «чаще всего бывает в Святогорском монастыре». Что «Пушкин ведёт себя несравненно осторожнее противу прежнего; что он говорун, часто взводящий на себя небылицу, что нельзя предполагать, чтобы он имел действительные противу правительства намерения, в доказательство чего и основывались на непричастности его к заговору, которого некоторые члены состояли с ним в тесной связи; что он столь болтлив, что никакая злонамеренная шайка не решится его себе присвоить; наконец, что он человек, желающий отличить себя странностями, но вовсе не способный к основанному на расчёте ходу действий».

Всё сказанное о Пушкине в этом доме было проникнуто явным недоброжелательством, но при этом ничего могущего повредить поэту в глазах правительства от генерала Пущина «путешествующему ботанику» узнать не удалось. И тогда он «решился искать истины при самом источнике, то есть в Святогорском монастыре». Но и здесь его ждало разочарование. Никаких «удовлетворительных» известий ему получить не удалось ни от крестьянина монастырской слободы И. Н. Столярева, ни от игумена Ионы.

Щедро пожертвовав на монастырь и снискав этим симпатию игумена, Бошняк провёл с ним «целое утро» и узнал, что:

«1-ое. Пушкин иногда приходит в гости к игумену Ионе, пьёт с ним наливку и занимается разговорами.

2-ое. Кроме Святогорского монастыря и госпожи Осиповой, своей родственницы, он нигде не бывает, но иногда ездит и в Псков.

3-ие. Обыкновенно ходит он в сюртуке, но на ярмонках монастырских иногда показывался в русской рубашке и в соломенной шляпе.

4-ое. Никаких песен он не поёт и никакой песни им в народ не выпущено.

5-ое. На вопрос мой — „не возмущает ли Пушкин крестьян“, игумен Иона отвечал: „Он ни во что не мешается и живёт, как красная девка“».

«Таким образом удостоверясь, что Пушкин не действует решительно к возмущению крестьян,.. что действительно не может быть почтён,— по крайней мере, поныне,— распространителем вредных в народе слухов, а ещё менее — возмутителем», Бошняк, согласно полученным инструкциям, «не приступил к арестованию» поэта, отпустил фельдъегеря Блинкова, несколько дней ожидавшего на почтовой станции Бежаницы, и уехал в Петербург «неудовлетворённый». Из Петербурга отправился он в Москву, где в это время происходила коронация и находился генерал Витт, которому и вручил Бошняк свою «Записку о Пушкине»[262].

Это было 1 августа 1826 года.