«Что касается соседей…»

В Тригорском Пушкин встречался с соседями-помещиками, которых к себе в Михайловское никогда не приглашал. Особенно часто являлся сюда богатый новоржевский помещик, владелец села Стехново Иван Матвеевич Рокотов — тот самый, которого сватали Пушкину в «опекуны» и о котором рассказывала А. П. Керн.

Это была личность весьма занятная. Пушкин познакомился с ним вскоре по приезде в ссылку и вёл переговоры о продаже коляски. Сохранилось письмо к нему Пушкина по этому поводу. Человек не старый, заядлый холостяк, Рокотов вёл жизнь совершенно праздную, стараясь получить от неё максимум удовольствия. Рассказывали, что, ложась спать, он иногда приказывал лакею будить себя через каждые два часа — «уж очень приятно опять заснуть». Когда-то он служил в Сенате, затем в Коллегии иностранных дел, несколько лет провёл за границей чиновником при русском посольстве в Дрездене, но уже сорока лет, в 1823 году, вышел в отставку и поселился в своём новоржевском имении, деля время между мелкими хозяйственными заботами, посещением соседей и приёмом их у себя. Добродушный, но очень недалёкий и легкомысленный, он был предметом постоянных шуток и безобидных насмешек. Смеялись над его хвастливыми рассказами о заграничных путешествиях, которые он обычно начинал словами: «Lors de mon voyage á Dresden…»[160] (в приятельском кругу его так и звали — «Le courrier diplomatique»[161]). Насмешки вызывали его болтливость, претензии слыть остроумным, казаться светским, говорить по-французски, хотя знал язык очень плохо.

Любопытный штрих к характеристике Рокотова оставил в своём дневнике его племянник В. Д. Философов: «Заезжал в Стехново, где Иван Матвеевич целовал меня в плечо, а между тем жаловался на неудобство жить на большой дороге, потому что все заезжают»[162]. Однако это не мешало ему в иных случаях быть искренне гостеприимным. Рокотов часто фигурирует в содержащих множество колоритных бытовых подробностей письмах Н. О. и С. Л. Пушкиных дочери Ольге из Михайловского 1820—1830-х годов. «…Мы решились объездить всех наших добрых знакомых,— писала Надежда Осиповна.— Начали с Рокотовых. Можешь себе представить, как этот добрый забавник И. М. (ce bon plaisante Jean, fils de Mathien[163]) нам обрадовался! Не знал от радости, куда нас посадить, чем угостить и что делать со своей особой, повторяя беспрестанно вечную свою „Pardonnez moi ma franchise“…[164] Нагрянули к Рокотовым и Шушерины, Креницыны и кузены мои Ганнибалы. Добродушный Jean, fils de Mathien устроил танцы, катанья на лодках, угощал нас до невозможного (il nous a hébergé jusque a l'impossible), и наконец, сам навязался переслать тебе письмо, которое выхватил у меня из рук, а потому боюсь, что до тебя не дойдёт. Знаешь его рассеянность; положит письмо в разорванный карман сюртука и обронит; он на это ведь мастер. Недаром Александр до сих пор называет его „le jeune écervele“[165], a какой же он младенец? Саша не может простить многие случаи рассеянности этого вертопраха (de ce volage) и его болтливости. Как бы то ни было, с Рокотовым не соскучишься»[166].

О ненадёжности, «ветрености» Рокотова в обращении с письмами ещё в декабре 1824 года Пушкин предупреждал брата: «С Рокотовым я писал к тебе — получи это письмо непременно. Тут я по глупости лет прислал тебе святочную песенку. Ветреный юноша Рокотов может письмо затерять — а ничуть не забавно мне попасть в крепость pour des chansons»[167].

Отношение Пушкина к этому сорокалетнему «ветреному юноше» всегда было ироническим. Вскоре после отъезда Прасковьи Александровны в Ригу поэт сообщал ей: «Рокотов навестил меня на другой день после вашего отъезда, было бы любезнее с его стороны предоставить мне скучать в одиночестве». А как свидетельствует Пётр Парфенов, говаривал о непрошеном госте: «Опять ко мне тащится, я его когда-нибудь в окошко выброшу».

Рокотов «со своим рвением гоняться по скверным дорогам» (слова Н. О. Пушкиной) не раз побывал в Михайловском. Приезжал погостить, поболтать, провести время в обществе известного человека. Он имел привычку заезжать в Михайловское всякий раз, как «совершал паломничество» в Святогорский монастырь или навещал в этом краю кого-нибудь из соседей, особенно Осиповых-Вульф.

В Тригорском нередко встречал Пушкин и других «господ соседственных селений», которых упоминают в письмах дочери Надежда Осиповна и Сергей Львович,— Креницыных, Шушериных, конечно, и Шелгуновых, имение которых — Дериглазово находилось в двух верстах от Тригорского, на другом берегу Сороти.

Случалось, Пушкину не удавалось отделаться от настойчивых уговоров тригорских друзей или того же Рокотова и вместе с ними наносить визиты в те или иные соседние имения. Д. В. Философов передавал рассказ отца о том, как «неотвязный Рокотов» возил поэта к сестре Марии Матвеевне Философовой, вёрст за 60—70, в село Богдановское Новоржевского уезда. «Отец рассказывал,— пишет Д. В. Философов,— что, будучи совсем маленьким, он наизусть читал Пушкину, приехавшему в гости к его родителям, первую песнь Онегина, и будто бы Пушкин очень удивился памяти мальчика»[168].

Тот же Философов рассказывает о трагической судьбе «девицы Философовой», жившей в семье своей сестры Креницыной, и воспитавшей всех её детей: «У Креницыных, как у всех богатых помещиков того времени, было много всяких затей. Имелся, между прочим, и свой оркестр. В капельмейстеры попал один крепостной, которого посылали на обучение за границу. Как-то весною, когда Креницыны приехали в Цевло на летнюю побывку, девица Философова бросилась в ноги своей сестре и покаялась, что она тайком обвенчалась с крепостным капельмейстером. Времена были тогда суровые. Созвали семейный совет. Съехались на него важные родственники и на совете положили: девицу Философову отдать в монастырь, а капельмейстера сдать в солдаты». Эту трагическую историю вполне мог слышать Пушкин[169].

Мог слышать он и колоритный рассказ Алексея Вульфа о праздничном обеде у некоего помещика Змеева. Рассказ этот Вульф записал в свой дневник: «Обед, который он давал в честь женитьбы своего друга, был единственный в своём роде. К несчастью, я должен был его вытерпеть вполне. Все чувства мои страдали: слух от этого оркестра, составленного из дворни, игравшей на инструментах, которые валялись в кладовых со смерти его матери, некогда поддерживавшей блеск дома, и от пушечных выстрелов, которые вторили здоровья (они были так неловко поставлены близ окон столовой залы, что от выстрелов вылетело много стёкол из оной); вкус — от мерзкого обеда; обонянье — от спиртом насыщенного дыханья соседей — судейских чиновников и разного уездного сброду; осязанье — от нечистоты, и зрение, наконец, от женских и мужских уродов, составлявших наше общество»[170].

«Общество», собравшееся в Ругодево у Шушериных в день именин хозяйки, выразительно представил Сергей Львович в письме дочери: «…г-жа Шушерина не изменилась нисколько, но муж её очень… Г-жа Елагина весьма разговорчива, жестикулирует, кричит во всё горло, игру любит неистово… Её падчерица, м-ль Елагина, — барышня, воспитанная в монастыре, толстая, курносая, говорит очень мало и разодета с девяти часов утра: платье цвета золота, рукава белого муслина, и причёсана с большим тщанием… В нашей округе помешались на танцах… У Шушериных есть гувернантка полька, которая только и делает, что танцует… Акулина Герасимовна, Наталья Ивановна, Надежда Александровна — все танцуют французские кадрили, это со смеху помереть… Музыкантом у них слуга Кристины Семёновны Бахус, который, чтобы исправлять эту должность, пешком пришёл туда из Луги»[171].

Говоря о деятельном участии Пушкина в жизни обитателей «Тригорского замка», П. В. Анненков справедливо замечал, что он «потешался ею, оставаясь постоянно зрителем и наблюдателем ея, даже и тогда, когда все думали, что он без оглядки плывёт вместе с нею»[172]. Множество «наблюдений, верных и беспристрастных», как говорил сам Пушкин, дало ему общение с «господами соседственных селений», наблюдений, которые помогали глубже познать и понять главные реальности современной русской жизни, стать поэтом реальной жизни, реалистом, занять совершенно особые, принципиально новые позиции в литературном развитии.