«В 4-ой песне Онегина я изобразил свою жизнь»

Когда Пушкин уезжал из Одессы, большая тетрадь в чёрном переплете с масонским знаком — подарок казначея ложи «Овидий» Н. А. Алексеева, куда поэт записывал строфы своего поэтического романа «Евгений Онегин», была заполнена до 11-й страницы. Последней была записана XXXII строфа третьей главы. Дальше «масонская книга» заполнялась уже в Михайловском.

К продолжению работы над романом Пушкин приступил вскоре по приезде в деревню. Под переработанной XXXII строфой третьей главы стоит дата «5 сентября 1824 г.». Работа шла весьма интенсивно. 2 октября 1824 года третья глава была закончена, а вскоре начата четвёртая.

Над четвёртой главой Пушкин работал весь 1825 год, одновременно со многими другими произведениями. Последняя, LI строфа помечена 6 февраля 1826 года. В перечне глав романа, составленном Пушкиным, четвёртая глава названа «Деревня». Впрочем, уже вторая и третья главы, создававшиеся ещё в Одессе, могли бы носить то же название — так тесно связаны описываемые в них события, характеры и судьбы героев с русской деревней, всем укладом её жизни, природой и бытом. Однако именно в центральных главах романа, созданных в Михайловском, деревня стала не просто фоном, на котором происходит действие, а органической частью этого действия, как в первой главе — Петербург.

С «Евгением Онегиным» впервые в русскую литературу ворвалась реальная жизнь во всём её многообразии. Он не только стал первым русским реалистическим романом, «энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением» (Белинский), но и определил на многие годы ход всего литературного процесса. Источник богатых жизненных наблюдений и впечатлений поэт умел находить всюду, где ему доводилось жить или бывать. Но в первую очередь таким источником была для него деревня, и именно псковская деревня. У А. Н. Вульфа были основания утверждать, что картины усадебной жизни, воссозданные в «Онегине», «все взяты из пребывания Пушкина у нас, в губернии Псковской»[199]. «Здесь,— замечал А. И. Тургенев,— находил он краски и материалы для своих вымыслов, столь натуральных и верных и согласных с прозою и с поэзиею сельской жизни в России».

Описывая в начале второй главы «деревню, где скучал Евгений», образ жизни, мысли, настроения героя, Пушкин явно обращается к воспоминаниям о Михайловском, каким узнал его в 1817 и 1819 годах, своим мыслям и настроениям того времени.

Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок;

Там друг невинных наслаждений

Благословить бы небо мог.

Господский дом уединённый,

Горой от ветров ограждённый[200],

Стоял над речкою. Вдали

Пред ним пестрели и цвели

Луга и нивы золотые,

Мелькали сёлы, здесь и там

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный, запущенный сад,

Приют задумчивых Дриад.

Это в основных чертах тот же легко узнаваемый пейзаж Михайловского, что и в стихотворении «Деревня». Надо ли говорить, что поэт не копирует действительность, а создаёт художественный образ, но в основе этого образа лежит реальный, хорошо знакомый ему пейзаж.

Почтенный замок был построен

Как замки строиться должны:

Отменно прочен и спокоен

Во вкусе умной старины.

Везде высокие покои,

В гостиной штофные обои,

Царей портреты на стенах[201],

И печи в пёстрых изразцах.

Всё это нынче обветшало,

Не знаю право почему;

Да впрочем, другу моему

В том нужды было очень мало,

Затем, что он равно зевал

Средь модных и старинных зал.

Это не описание михайловского дома, значительно более скромного, но здесь присутствуют характерные детали обстановки тех «замков» в Михайловском, Тригорском, Петровском и других соседних имениях, которые довелось наблюдать поэту в юности. Весьма характерна и ироническая фраза: «Всё это нынче обветшало, не знаю право почему».

Он в том покое поселился[202],

Где деревенский старожил

Лет сорок с клюшницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Всё было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил:

В одном нашёл тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой,

И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В другие книги не глядел.

Не следует искать реальный прототип дяди Онегина, но многое из перечисленных здесь характерных черт его нрава и образа жизни Пушкин мог наблюдать у издавна знакомых ему по Михайловскому «деревенских старожилов». Перечисленные предметы обстановки встречаются в описи сельца Михайловского.

Один среди своих владений,

Чтоб только время проводить,

Сперва задумал наш Евгений

Порядок новый учредить.

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярём он барщины старинной

Оброком лёгким заменил;

И раб[203] судьбу благословил.

Зато в углу своём надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчётливый сосед;

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак.

Наблюдения над положением закрепощённого народа почерпнутые в Михайловском и отразившиеся в 1819 году в «Деревне», отчётливо видны в «Евгении Онегине» — и в сочувственно-доброжелательном изображении народного быта и в остро-сатирических образах крепостников. Здесь упоминание о замене описанного в своё время в «Деревне» ярма барщины лёгким оброком, как облегчения участи рабов, имеет особое значение для характеристики героя «молодого русского дворянина в конце 1819 года».

Впервые знакомя читателя с Татьяной и Ольгой Лариными, Пушкин, несомненно, вспоминал своих тригорских приятельниц — Анну и Евпраксию Вульф, какими знал их с первых посещений деревни. В Одессе среди его знакомых подобных русских девушек не было. «Две старшие дочери г-жи Осиповой от первого мужа, Анна и Евпраксия Николаевны Вульф,— писал Анненков,— составляли два противоположные типа, отражение которых в Татьяне и Ольге „Онегина“ не подлежит сомнению, хотя последние уже не носят на себе, по действию творческой силы, ни малейшего признака портретов с натуры, а возведены в общие типы русских женщин той эпохи»[204].

То же утверждал известный пушкинист Д. П. Якубович. комментируя дарственную надпись Пушкина Е. Н. Вульф на экземпляре четвёртой и пятой глав «Онегина» («Евпраксии Николаевне Вульф от Автора. Твоя от твоих. 22 февр. 1828»): «Слова „твоя от твоих“ ещё раз говорят о том, что Пушкин сам хотел подчеркнуть связь между деревенскими главами „Онегина“ и своей былой жизнью в Михайловском — Тригорском, о том, что впечатление от тригорских барышень, и может быть, в особенности от Евпраксии Вульф, он как бы возвращал теперь им и ей, претворив их в художественные образы Ольги и Татьяны»[205].

Сами тригорские барышни считали себя прототипами героинь «Онегина», а брат их — дерптский студент Алексей Вульф — прототипом геттингенского студента Владимира Ленского. Разумеется, Ленский так же не портрет Вульфа, как Татьяна и Ольга не портреты его сестёр. Но нельзя не согласиться с тем, что знакомство поэта с обитателями «тригорского замка» сказались в образах героинь романа.

Может быть, не в меньшей степени деревенские впечатления поэта видны и в образах стариков Лариных, какими предстают они в конечных строфах второй главы.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь;

Всё это мужа не спросясь.

Но муж любил её сердечно,

В её затеи не входил,

Во всём ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил…

Выразительным комментарием к этим строфам служит приведённая выше фраза воспоминаний А. П. Керн о Прасковье Александровне и Николае Ивановиче Вульф: «Это была замечательная пара. Муж нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала Римскую историю…»

Характеристику семьи Лариных, их «мирной жизни» Пушкин дополняет в первой строфе третьей главы романа такими типическими чертами:

Простая, русская семья,

К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лён, про скотный двор.

И дальше:

          Поскакали други,

Явились; им расточены

Порой тяжёлые услуги

Гостеприимной старины.

Обряд известный угощенья:

Несут на блюдечках варенья,

На столик ставят вощаной

Кувшин с брусничною водой…[206]

В одном из писем из Михайловского в декабре 1824 года Пушкин назвал Арину Родионовну «оригиналом няни Татьяны». В это время он работал над сценой ночного разговора Татьяны с няней, удивительным по естественности, достоверности рассказом старой Филипьевны о себе, своей жизни.

                     …Я, бывало,

Хранила в памяти не мало

Старинных былей, небылиц

Про злых духов и про девиц;

А нынче всё мне темно, Таня:

Что знала, то забыла. Да,

Пришла худая череда!

Зашибло…

Сцену ночного разговора Татьяны с няней по достоинству оценили современники. Поэт послал её Бестужеву и Рылееву для опубликования в их альманахе «Звёздочка», который должен был выйти в конце 1825 года. Лев Пушкин, передавая по поручению брата текст издателям, назначил небывало высокую цену — 5 рублей ассигнациями за стих, всего 600 рублей. Бестужев, не раздумывая, согласился и, по воспоминаниям, сказал: «Ты промахнулся, Лёвушка… промахнулся, не потребовав за строку по червонцу… я бы тебе и эту цену дал, но только с условием: пропечатать нашу сделку в Полярной Звезде, для того, чтобы знали все, с какой готовностью мы платим золотом за золотые стихи…»[207].

В. Г. Белинский писал: «Разговор Татьяны с нянею — чудо художественного совершенства. Это целая драма, проникнутая глубокою истиною…

…„Расскажи мне, няня,

Про ваши старые года:

Была ты влюблена тогда?“

— И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

А то бы согнала со света

Меня покойница свекровь.

„Да как же ты венчалась, няня?“

— Так, видно, бог велел. Мой Ваня

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

Недели две ходила сваха

К моей родне, и наконец

Благословил меня отец.

Я горько плакала со страха.

Мне с плачем косу расплели,

Да с пеньем в церковь повели.

И вот ввели в семью чужую…

Вот как пишет истинно народный, истинно национальный поэт! В словах няни, простых и народных, без тривиальности и пошлости, заключается полная и яркая картина внутренней домашней жизни народа, его взгляд на отношения полов, на любовь, на брак… И это сделано великим поэтом одною чертою, вскользь, мимоходом брошено! Как хороши эти добродушные и простодушные стихи:

— И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

А то бы согнала со света

Меня покойница свекровь!»[208]

Где источник этой истинной народности, проникновения в народную психологию, тонкого знания нравов, обычаев, языка народа (сколько в романе народных слов, выражений, эпитетов, сравнений, не виданных дотоле в поэтической речи — чего стоит одно «зашибло»)? Бесспорно, в первую очередь — в псковской деревне, где не дни, не недели, а месяцы и годы провёл поэт в повседневном общении с крестьянами, заинтересованно вникая в их жизнь, заботы и традиции, слушая и записывая их песни, пословицы и сказки.

Имея перед собой как «оригинал» Арину Родионовну, Пушкин создал типический образ крепостной русской женщины, где абсолютно достоверны каждая психологическая черта, каждое слово, каждая интонация.

Важно отметить, что строфы, содержащие ночной разговор Татьяны с няней, написаны уже в Михайловском.

Профессор Б. В. Томашевский справедливо подчёркивал наличие заметной разницы в изображении Пушкиным деревни во второй — начале третьей главы романа и в конце третьей, затем четвёртой — шестой главах, когда он писал уже не по воспоминаниям, а по непосредственным наблюдениям: ещё более точными и конкретными становятся изображаемые картины, значительно увеличивается количество характерных подробностей[209]. Разница ощущается и в языке.

Только результатом реальных жизненных наблюдений мог явиться тот, казалось бы, незначительный эпизод крепостного быта — один из многих рассыпанных по всему роману, который предшествует песне девушек в саду у Лариных.

В саду служанки, на грядах,

Сбирали ягоды в кустах

И хором по наказу пели

(Наказ, основанный на том,

Чтоб барской ягоды тайком

Уста лукавые не ели,

И пеньем были заняты:

Затея сельской остроты!)

Самой песне девушек Пушкин придавал важное значение и возвращался к ней неоднократно. Первоначально она была сочинена самим поэтом, но в чисто фольклорном стиле:

Вышла Дуня на дорогу

Помолившись богу —

Дуня плачет, завывает,

Друга провожает…

В окончательном тексте её сменила:

Девицы, красавицы,

Душеньки, подруженьки,

Разыграйтесь девицы,

Разгуляйтесь, милые!..

Вероятно, по стилю и настроению такой вариант, более нейтральный, близкий к народным свадебным песням, лучше соответствовал замыслу поэта.

Песня девушек важна для восприятия настроения Татьяны в критический для неё момент, перед встречей с Онегиным. Она играет и известную композиционную роль, являясь необходимой «паузой» перед сценой решающего объяснения героев — кульминации всего романа.

Наиболее автобиографичны и основаны на реальных наблюдениях «деревенские», четвёртая и пятая, главы романа, написанные в Михайловском в 1825—1826 годах и год спустя вышедшие одной книжкой.

Вспомним признание Пушкина: «В 4-ой песне Онегина я изобразил свою жизнь». Поэт решительно предостерегал против отождествления его с его героем, но, как мы видели, некоторые эпизоды жизни Пушкина в Михайловском действительно легко узнаются в описании деревенской жизни Онегина.

Сам он постоянно присутствует рядом со своими героями, то как их друг, то как судья, обсуждая в лирических отступлениях множество разнообразных вопросов. Такая активная роль автора, его живое, непосредственное общение с читателем — одна из важных особенностей «Евгения Онегина».

Создавая в своём романе первый реалистический образ русской женщины, показывая не только, какова его героиня, но и почему она такая (существеннейшая черта реализма, определяющая и для образа Онегина), поэт обращается к подробному описанию формирующей характер Татьяны среды — природы, быта, народных традиций. Последним принадлежит особая роль. В четвёртой и пятой главах романа им посвящены многие строфы. Можно сказать, что эти главы проникнуты фольклором.

Татьяна (русская душою,

Сама не зная, почему)

С её холодною красою

Любила русскую зиму,

На солнце иней в день морозный,

И сани, и зарёю поздной

Сиянье розовых снегов,

И мглу крещенских вечеров.

По старине торжествовали

В их доме эти вечера:

Служанки со всего двора

Про барышен своих гадали

И им сулили каждый год

Мужьев военных и поход.

Гадает и сама Татьяна. Она —

.  .  .  . верила преданьям

Простонародной старины,

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

Её тревожили приметы;

Таинственно ей все предметы

Провозглашали что-нибудь,

Предчувствия теснили грудь.

Святочные гаданья, поверья, приметы… Без множества типичных черт народного быта, народных представлений, народной фантазии, увиденных, услышанных Пушкиным и воспроизведённых с точностью добросовестного свидетеля, как и без проникновения в окружающую природу невозможно представить себе важнейшие черты характера, духовного мира Татьяны.

Сон Татьяны, который играет в романе такую существенную роль, в основе своей соткан из тех же народных представлений и поверий, овеян той же народной фантазией.

Онегинские пейзажи — любовно написанные картины «низкой» русской природы во все времена суток и года,— также примечательны своей достоверностью, реальностью, обилием типичных деталей «низкого» народного быта.

Встаёт заря во мгле холодной;

На нивах шум работ умолк;

С своей волчихою голодной

Выходит на дорогу волк;

Его почуя, конь дорожный

Храпит — и путник осторожный

Несётся в гору во весь дух;

На утренней заре пастух

Не гонит уж коров из хлева,

И в час полуденный в кружок

Их не зовёт его рожок;

В избушке распевая, дева

Прядёт, и, зимних друг ночей,

Трещит лучинка перед ней.

К последним стихам, желая привлечь внимание читателя, Пушкин сделал специальное примечание: «В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками». Поэт имел в виду статью М. А. Дмитриева в журнале «Атеней», где критик писал:

«В избушке распевая, дева

Прядёт.

Как кому угодно, а дева в избушке то же, что и дева на скале.

…зимних друг ночей,

Трещит лучинка перед ней.

Лучинка, друг ночей зимних, трещит перед девою, прядущей в избушке!.. Скажи это кто-нибудь другой, а не Пушкин, досталось бы ему от наших должностных Аристархов»[210].

Пушкин-реалист смело нарушал установленные литературные нормы, смешивая высокий и низкий слог, употребляя «высокие» поэтические слова и выражения при описании самых «низких» прозаических сцен. Естественно, это не могло нравиться «должностным Аристархам».

Мальчишек радостный народ

Коньками звучно режет лёд;

На красных лапках гусь тяжёлый,

Задумав плыть по лону вод,

Ступает бережно на лёд,

Скользит и падает…

К двум первым стихам Пушкин сделал ироническое примечание, обращённое к своим недалёким критикам: «„Это значит,— замечает один из наших критиков,— что мальчишки катаются на коньках“. Справедливо».

Вся эта строфа — не только реальная бытовая сценка, но, несомненно,— результат непосредственного сиюминутного наблюдения.

То же можно сказать о первых строфах пятой главы:

Зима! Крестьянин торжествуя[211]

На дровнях обновляет путь;

Его лошадка, снег почуя,

Плетётся рысью как-нибудь;

Бразды пушистые взрывая,

Летит кибитка удалая;

Ямщик сидит на облучке

В тулупе, в красном кушаке.

Вот бегает дворовый мальчик,

В салазки жучку посадив,

Себя в коня преобразив;

Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно, и смешно,

А мать грозит ему в окно…

Академик Д. С. Лихачёв посвятил первому четверостишию специальную заметку, где объясняет, что значит «крестьянин торжествуя» — радуется снегу, от которого зависит урожай; почему «снег почуя» — у лошади главное не зренье, а чутьё; как это «плетётся рысью» — рысь, оказывается, бывает медленная. «Пушкин знал крестьянскую жизнь,— пишет академик,— и всё, что связано в его поэзии с деревней, очень точно и совсем не случайно… Пушкин знал крестьянский быт не как горожанин, а как житель деревни»[212].

Так же точно зная и быт помещичий, Пушкин создал предельно лаконичные, но убийственно точные, социально острые портреты владельцев крепостных «душ».

С утра дом Лариных гостями

Весь полон; целыми семьями

Соседи съехались в возках,

В кибитках, в бричках и в санях.

В передней толкотня, тревога;

В гостиной встреча новых лиц,

Лай мосек, чмоканье девиц,

Шум, хохот, давка у порога,

Поклоны, шарканье гостей,

Кормилиц крик и плач детей.

С своей супругою дородной

Приехал толстый Пустяков;

Гвоздин, хозяин превосходный,

Владелец нищих мужиков;

Скотинины, чета седая,

С детьми всех возрастов, считая

От тридцати до двух годов;

Уездный франтик Петушков,

Мой брат двоюродный, Буянов

В пуху, в картузе с козырьком

(Как вам конечно он знаком),

И отставной советник Флянов,

Тяжёлый сплетник, старый плут,

Обжора, взяточник и шут.

С семьёй Памфила Хардикова

Приехал и мосье Трике,

Остряк, недавно из Тамбова,

В очках и в рыжем парике.

Как истинный француз, в кармане

Трике привёз куплет Татьяне

На голос, знаемый детьми,

Réveillez vous, belle endormie.

Цитированные выше письма Надежды Осиповны и Сергея Львовича Пушкиных дочери из Михайловского убедительно свидетельствуют о том, как близка эта картина к тому, что мог наблюдать Пушкин у своих деревенских соседей. Добавим ещё содержащееся в одном из писем Надежды Осиповны сообщение о праздничном обеде и бале у Шелгуновых в Дериглазове. Шелгуновы, по словам П. А. Осиповой, «жили открытым домом — хороший повар, танцы, музыка…» Надежда Осиповна так описывает этот бал, на который съехались все соседи: «Он составился из всех шелгуновских карапузов, Акулины Герасимовны, которая танцевала французские кадрили и все танцы, Наталии Ивановны и домашнего outchitel [учителя], который пляшет, словно исступлённый, словно канатный плясун, и беснуется, как чертёнок, однако с приятностью и грацией, и фокусами, и коленцами вокруг дам — ну, просто умора… При этом одежда денди, но утрированная до невозможности. Этот учитель, кроме танцев, ещё горланит итальянские арии… Г-н Шелгунов в восторге, что имеет у себя на жаловании так называемого француза».

В основном повествовании Пушкин не употребляет подлинных имён, названий мест, хотя нередко они легко угадываются. Он исключал из окончательного текста романа стихи, имеющие узко автобиографический характер. Так остались в черновиках, например, строфы четвёртой главы: XVII — «Но ты — губерния Псковская…», XXXVIII — «Носил он русскую рубашку…» Поэт использует автобиографический материал, результаты личного опыта и личных наблюдений только тогда, когда они имеют типический, обобщающий смысл.

Откровенно автобиографичен Пушкин в лирических отступлениях, которыми столь богаты «деревенские» главы романа. В этих доверительных обращениях к читателю среди прочего поэт говорит о том, что волнует его в данный момент, воспроизводит реальные эпизоды своей жизни.

Таковы, например, в четвёртой главе строфы XVIII—XX — о друзьях и родных, XXVIII—XXX — об альбомах, XXXV — о чтении стихов няне и трагедии соседу…

Да после скучного обеда

Ко мне забредшего соседа,

Поймав нежданно за полу,

Душу трагедией в углу…

Реальность последнего эпизода подтверждается воспоминаниями А. Н. Вульфа, причём первоначально было «душу поэмою», но так как фактически Пушкин читал Вульфу «Бориса Годунова», в окончательном тексте «поэму» заменила «трагедия».

В XXXII строфе пятой главы упоминается Евпраксия (Зизи) Вульф: «Зизи, кристал души моей…»

В последней XLVI строфе шестой главы — сердечное обращение к покидаемым родным местам:

Дай оглянусь. Простите ж, сени,

Где дни мои текли в глуши,

Исполнены страстей и лени

И снов задумчивой души…