«Ссылочный невольник»

На последней перед Михаиловским почтовой станции в Опочке поэта ждал с лошадьми кучер Пушкиных Пётр Парфенов. Никто из родных встречать не приехал.

Сергея Львовича о предстоящем прибытии сына, по-видимому, известил губернатор Адеркас. Вскоре он вызвал Пушкина в Псков и взял с него подписку в том, что он, Пушкин, обязуется «жить безотлучно в поместье родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни, и не распространять оных никуда»[81].

В Михайловском в то лето жила вся семья — Сергей Львович, Надежда Осиповна, Ольга, Лев и няня Арина Родионовна. Пушкин не видел их четыре года. «Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше,— писал Пушкин,— но скоро всё переменилось». Узнав подробнее от местных властей о причине внезапного приезда сына (ссылка за дурное поведение, за безбожие), Сергей Львович впал в паническое настроение. Он испугался, ожидая и для себя больших неприятностей, и накинулся на сына с упрёками и претензиями.

Себялюбивый, эгоистичный Сергей Львович и прежде не был заботливым и чутким отцом. Зная бедственноематериальное положение находившегося на юге Александра, он слал ему не деньги, а лишь любезные письма. «Это напоминает мне Петербург,— писал Пушкин из Одессы брату,— когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которых верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги)».

Семейные распри усугубляли и без того тяжёлое душевное состояние, в котором поэт приехал в Михайловское.

А я от милых южных дам,

От жирных устриц черноморских,

От оперы, от тёмных лож

И, слава богу, от вельмож

Уехал в тень лесов Тригорских,

В далёкий северный уезд;

И был печален мой приезд.

«Евгений Онегин»

Отрывки из путешествия Онегина (чернов.)

Из двадцати пяти лет своей жизни четыре он провёл уже в ссылке. Впереди была новая ссылка — в глуши, в одиночестве. И бог весть на сколько лет…

Позднее, сравнивая этот свой приезд в псковскую деревню с теми, другими, в юности, он писал:

В разны годы

Под вашу сень, Михайловские рощи,

Являлся я; когда вы в первый раз

Увидели меня, тогда я был

Весёлым юношей, беспечно, жадно

Я приступал лишь только к жизни; годы

Промчалися, и вы ко мне прияли

Усталого пришельца; я ещё

Был молод, но уже судьба и страсти

Меня борьбой неравной истомили.

Утрачена в бесплодных испытаньях

Была моя неопытная младость,

И бурные кипели в сердце чувства

И ненависть и грёзы мести бледной.

«Вновь я посетил» (чернов.)

Положение его в семье с каждым днём становилось всё более тягостным. Отношения с отцом не налаживались. Напротив — обострялись.

Дело в том, что Адеркас, исполняя волю высшего начальства, поручил псковскому губернскому предводителю дворянства А. И. Львову подыскать среди опочецких или новоржевских дворян «попечителя», который бы наблюдал за «поступками и поведением» ссыльного поэта. Львов попытался назначить «попечителем» соседа Пушкиных И. М. Рокотова, но тот отказался, сославшись на плохое состояние здоровья. Желающих выполнять полицейскую миссию не находилось. И тогда возникла мысль поручить это отцу — Сергею Львовичу.

В рапорте, отправленном Паулуччи 4 октября, Адеркас, характеризуя Сергея Львовича, как человека известного в губернии по «добронравию» и «честности», сообщал, что коллежский секретарь Александр Пушкин «поручен в полное его смотрение с тем заверением, что он будет иметь бдительное смотрение и попечение за сыном своим»[82]. Решение Адеркаса Паулуччи одобрил.

Получив через опочецкого уездного предводителя дворянства А. Н. Пещурова предложение шпионить за сыном, Сергей Львович малодушно согласился. Пушкин, узнав об этом, попытался объясниться, но отец не пожелал с ним говорить. Мало того, вызвал к себе Льва и запретил ему знаться со старшим братом. Пушкин и раньше подозревал, что отец восстанавливает против него Льва. Теперь подозрения подтвердились.

Пушкин не мог больше сдерживаться. Он был в крайности. Явился к отцу и высказал всё. Произошла тяжёлая сцена. В тот же день он написал отчаянное письмо в Псков Адеркасу: «Милостивый государь Борис Антонович. Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства». Это случилось 31 октября.

Тогда же в Тригорском Пушкин написал ещё одно письмо — Жуковскому. Сделать это уговорила Прасковья Александровна, которой, зная её расположение к нему, Пушкин обо всём рассказал. В письме к Жуковскому говорилось: «Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моём положении… Отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволили мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я всё молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно… Отец осердился. Я поклонился, сел верьхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils dénaturé.[83] …(Жуковский, думай о моём положении и суди). Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых 3 месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить… Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовными своими обвинениями? рудников сибирских и лишение чести? спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырём. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — ещё раз спаси меня.

А. П.

31 окт.

Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Ни не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться — дойдёт до правительства, посуди,что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, и на меня и суда нет. Я hors la loi[84].

P. S. Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах. П. А. Осипова, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя,— голова кругом идёт».

То, что Пушкин сгоряча мог отправить письмо губернатору, очень встревожило Прасковью Александровну. Она понимала, что последствия могут быть крайне нежелательные. А потому, со своей стороны, сразу же написала Жуковскому и послала ему копию письма Пушкина к Адеркасу, чтобы Жуковский был полностью в курсе дела. «Милостивый государь Василий Андреевич,— писала Прасковья Александровна,— искреннее участие (не светское), которое я… принимаю в участи Пушкина, пусть оправдает в сию минуту перед вами меня, милостивый государь, в том, что, не имея чести быть вам знакомой, решилась начертать сии строки. Из здесь приложенного письма усмотрите вы, в каком положении находится молодой пылкий человек, который, кажется, увлечённый сильным воображением, часто к несчастию своему и всех тех, кои берут в нём участие, действует прежде, а обдумывает после <…> Г. Адеркас, хотя человек и добрый, но был прежде полицемейстер. Я трепещу следствий <…> Не дайте погибнуть сему молодому, но, право, хорошему любимцу Муз. Помогите ему там, где вы; а я, пользуясь несколько его дружбою и доверенностью, постараюсь, если не угасить вулкан,— по крайней мере, направить путь лавы безвредно для него»[85].

Пушкин сам понимал, что поступил опрометчиво, под влиянием минуты. Понимал, что если его ссора с отцом получит широкую огласку (в письме Адеркасу он о ней умолчал), то враги его, которых немало, постараются представить его царю, как человека, лишённого всяких моральных устоев, не почитающего даже родителей, презревшего законы человеческие и божеские, не терпящего никаких ограничений. Поэтому написал вслед уехавшему в начале ноября из Михайловского в Петербург брату Льву: «Скажи от меня Жуковскому, чтоб он помолчал о происшествиях, ему известных. Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы, — и ты, душа, держи язык на привязи».

Жуковский между тем прислал ответ и Пушкину, и Прасковье Александровне. 12 ноября он писал Осиповой: «Милостивая государыня Прасковья Александровна. Я имел честь получить письмо ваше, которое, признаюсь, привело меня в совершенное замешательство; я не знал, что делать, кого просить и о чём. Слава богу, что всё само собою устроилось. Лев Пушкин уверял меня, что письмо к Адеркасу остановлено и что оно никаких следствий иметь не может». И в конце добавлял: «Усерднейше прошу вас уведомить меня о следствиях, которые имело письмо к Адеркасу»[86].

Что же позволило Льву Пушкину уверить Жуковского, что письмо его брата к псковскому губернатору «остановлено» и никаких следствий иметь не может? В письме П. А. Осиповой Жуковскому есть такая фраза: «Я всё сделала, что могла, чтобы предупредить следствие оной (т. е. просьбы Пушкина заменить деревню крепостью. — А. Г.), но не знаю, удачно ли». Очевидно, Прасковья Александровна сразу же приняла свои меры, чтобы остановить письмо Пушкина, а в том случае, если оно уже доставлено, нейтрализовать его действие. Это и имел в виду Лев Пушкин. Но и сама Прасковья Александровна, и Жуковский не были уверены в успехе. Потому и просил Жуковский сообщить ему, чем кончилось дело.

Это не было ясно и Пушкину. «Здесь слышно,— писал он Льву, — будто губернатор приглашает меня во Псков. Если не получу особенного повеления, верно я не тронусь с места. Разве выгонят меня отец и мать. Впрочем я всего ожидаю. Однако поговори, заступник мой, с Жуковским и Карамзиным. Я не прошу от правительства полумилостей; это была бы полу-мера, и самая жалкая. Пусть оставят меня так, пока царь не решит моей участи. Зная его твёрдость и, если угодно, упрямство, я бы не надеялся на перемену судьбы моей, но со мной он поступил не только строго, но и несправедливо. Не надеясь на его снисхождение — надеюсь на справедливость его».

Обстоятельства, к счастью, сложились так, что история с письмом окончилась благополучно. Правда, это выяснилось лишь в начале двадцатых чисел ноября. «Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, что, слава богу, всё кончено. Письмо моё к Адеркасу у меня»,— писал Пушкин брату. А Прасковья Александровна 22 ноября сообщала Жуковскому: «Приятной обязанностью себе поставлю исполнить желание ваше насчёт положения дел любезного нашего поэта. К похождению письма его смело можно сказать, что на сей раз Puchkine fût plus heureux que sage[87]. У вас был ужасный потоп, а у нас распутица. Посланный его, не нашед губернатора во Пскове, через неделю возвратился, не отдав письмо никому. Теперь отдал его А. С-чу, и он сказал мне вчера, что его уничтожил, и душе моей стало легче»[88].

Через неделю, стараясь оправдаться перед Жуковским по поводу всего происшедшего, Пушкин ещё раз объяснял ему причину своих волнений. «Мне жаль, милый, почтенный друг, что наделал эту всю тревогу; но что мне было делать? я сослан за строчку глупого письма (истинной причины ссылки Пушкин не знал — А. Г.); что было бы, если правительство узнало бы обвинение отца? что пахнет палачом и каторгою. Отец говорил после: „экой дурак, в чём оправдывается! да он бы ещё осмелился меня бить! да я бы связать его велел! — зачем же обвинять было сына в злодействе несбыточном? да как он осмелился, говоря с отцом, непристойно размахивать руками? это дело десятое. Да он убил отца словами!“ — каламбур и только. Воля твоя, тут и поэзия не поможет».

Три первых самых трудных месяца в Михайловском подходили к концу. После 10 ноября следом за Львом в сопровождении приказчика Михайлы Калашникова уехала и Ольга. А вскоре и родители.

Перед отъездом Сергей Львович сообщил Пещурову, что «не может воспользоваться доверием» генерал-губернатора Паулуччи и взять на себя смотрение за сыном, потому что, «имея главное поместье в Нижегородской губернии, а всегдашнее пребывание в Санкт-Петербурге», он по делам своим «может потерпеть совершенное расстройство, оставаясь неотлучно при одном сыне».

Непосредственным «опекуном» Пушкина остался Пещуров.

Существует предположение, что осенью 1824 года Пушкин тайно ездил в Бронницы Новгородской губернии, за 350 вёрст от Михайловского, где квартировал драгунский полк. Предположение основано на письме офицера этого полка Н. И. Филимонова к сестре от 15 сентября 1825 года, в котором тот сообщает, будто познакомился с Пушкиным «прошлого года, когда он проезжал через Бронницы в Петербург»…[89] Но предположение это явно неосновательно. Всё, что мы знаем о жизни Пушкина этого времени, не позволяет серьёзно говорить о его поездках не только в Петербург, но и в Бронницы. Или речь в письме Филимонова идёт о Льве Сергеевиче, который по дороге из Михайловского в Петербург в ноябре мог завернуть из Порхова к друзьям в Бронницы и там читал стихи брата, или просто молодой офицер хотел похвастать своим знакомством с знаменитым поэтом перед сестрой, которую Пушкин «очень занимал».