«Деревня»

Попав в деревню, двадцатилетний Пушкин — друг Чаадаева и Николая Тургенева, автор «Вольности», дерзких политических эпиграмм и ноэлей — смотрел на окружающее иными глазами, чем за два года до того. Тогда его взору представлялся «беспечный мир полей», его занимали «легкокрылые забавы». Теперь всё виделось по-иному. Вокруг него почти ничего не изменилось, зато решительно изменился он сам. Он по-прежнему был «весёлым юношей», но серьёзные мысли, пришедшие на смену наивной беспечности, создали новый духовный мир, новое отношение к жизни.

В июле 1819 года в Михайловском Пушкин написал стихотворение «Деревня» — самое сильное в русской литературе после «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева — обличение крепостнического варварства и страстный призыв к его уничтожению, выдающий образец вольнолюбивой лирики молодого поэта и всей гражданской лирики декабристской эпохи. То, о чём шла речь на вечерних собраниях у Тургенева (о них Пушкин не забыл и постоянно упоминал в письмах друзьям из Михайловского), здесь приобрело особую реальность, облеклось в конкретную поэтическую форму.

Современники правомерно связывали создание «Деревни» с пребыванием Пушкина в Михайловском. Александр Иванович Тургенев, старший брат Николая Ивановича и давний друг семьи Пушкиных, сообщал брату Сергею в конце августа 1819 года: «Пушкин возвратился из деревни, которую описал»[62]. Тогда же в письме П. А. Вяземскому, восторженно отзываясь о «сильных и прелестных» стихах пушкинской «Деревни», находил в ней «преувеличения насчёт псковского хамства» (под словом «хамство» имеется в виду крепостной произвол)[63].

Известно, что псковская деревня, где подавляющее большинство крестьян работало на барщине, отличалась особенной жестокостью крепостнического гнёта. Ужасающая нищета, полное бесправие крестьян и безудержный произвол помещиков были явлением повсеместным. Конечно, в Михайловском знали и заинтересованно обсуждали положение дел в соседних и более дальних имениях Опочецкого, Новоржевского и других уездов.

Так, крепостные гвардии капитана Я. П. Бухвостова, владельца сельца Сафейска и других в Опочецком уезде (с ним доводилось иметь дело ещё деду Пушкина Осипу Абрамовичу Ганнибалу), обратились к государю с жалобой, в которой писали, что дочери Бухвостова, наследовавшие его имение, крестьян своих «привели в крайне разорение и дома отобрали от некоторых, взяли в господские дворы, а имущество отобрали в свои пользы». Крестьяне «униженно просили» освободить их от «нестерпимого мученья». Дело тянулось 7 лет. Последний раз возобновлялось весною 1819 года, а в июле 1820 года псковский гражданский губернатор Адеркас, которому было поручено произвести расследование, «при объезде Опочецкого уезда лично объявил крестьянам дочерей Бухвостова, чтобы они сохраняли должный порядок и повиновались владельцам»[64]. Случалось, что изнурённые непомерной эксплуатацией (на помещика работали по 4—5 дней в неделю), вконец разорённые, лишённые не только земли, но и всего имущества, крестьяне умирали с голода — такое было, например, в селе Покровском Торопецкого уезда, владении помещика Павла Петровича Караулова. Умирали и от истязаний — так, в июле 1819 года в Порховский нижний земский суд поступил рапорт сотских Карачуницкого погоста, в котором сообщалось, что «с[ела] Жиркова помещик Александр Александров сын Баранов … крепостного своего крестьянина дер[евни] Липотяги Григория Иванова наказывал немилосердным образом батожьями, отчего под наказанием тот Иванов в то же время и умер. (Григория Иванова в течение четырёх часов секли розгами несколько дворовых и сам помещик — А. Г.) Сверх того тем Барановым ещё 2 крестьянина так сильно наказываемы были, что находятся в отчаянности». По этому делу в качестве свидетеля допрашивали двоюродного дядю Пушкина поручика Петра Исааковича Ганнибала, с которым поэт мог встречаться, будучи в Михайловском[65]. В январе 1819 года получило широкую огласку дело о смерти крепостного помещицы села Кислое Великолукского уезда Екатерины Петровны Абрютиной — Сергея Трофимова: его четыре раза нещадно били кнутом дворовые и сама помещица, «после чего приказала надеть на шею рогатку, а на ноги железы, а сверх того и руки цепями прикрепить к ножным кандалам крестообразно и цепью приковать к стене и давать ему ежедневно фунт хлеба с водой». Трофимов умер спустя три дня от ран и истощения.

Обращение Абрютиной со своими крепостными был настолько вопиющим, что это не мог не засвидетельствовать даже Великолукский уездный предводитель дворянства. В записке, составленной им 2 апреля 1819 года, говорилось, что помещица «обращается с ними очень строго, и самомалейшая вина не проходит без наказания; крестьяне отягощаются господскими работами в рассуждении хлебопашества и… ни один крестьянин не имеет способов заняться вовремя своей пашней и уборкой хлеба, не окончив господской, и почти все без изъятия по окончании господской работы и по праздникам ходят, прося подаяние»[66].

Обычными явлениями были насилия, совершаемые помещиками над крепостными девушками и женщинами. Этим, в частности, славился знакомый родителей Пушкина Д. Н. Философов, владелец богатого села Богдановского, который содержал у себя в имении гарем из крепостных девушек. Известен случай, когда сын Псковского губернского предводителя дворянства А. И. Львова, владельца села Алтун, в 15 верстах от Михайловского, отдал крепостную девушку, отказавшуюся стать его наложницей, на растерзание псам[67]. Практиковались продажа крестьян без земли, целыми деревнями и поодиночке, разлучение семей. Давний знакомец Н. О. и С. Л. Пушкиных, помещик села Ругодево Новоржевского уезда H. С. Креницын, продал в Петербург на завод 89 человек своих крепостных[68]. Не приходится уже говорить о массовых случаях сдачи молодых крестьян в рекруты.

Бедственное положение и полное бесправие вызывали протесты, стихийные волнения крестьян. В 1819 году, например, в Опочецком уездном суде находилось в производстве дело о покушении крестьянина Дорофея Матвеева с товарищами на жизнь помещика Родзевича. Крестьяне обвиняли Родзевича в истязаниях, разорении поборами, произвольном содержании в тюрьме, убийстве одного из крепостных. Они кричали, чтобы он убирался вон, и выстрелом из ружья разбили окно[69]. Крестьянские возмущения, кровавые бунты вспыхивали постоянно то в одном, то в другом уезде. Иногда они были столь многолюдны, что на подавление их вызывали воинские команды.

Такое положение дел в губернии вынудило Прибалтийского и Псковского генерал-губернатора Ф. О. Паулуччи обратиться в правительство со специальной запиской, в которой он писал: «В Псковской губернии помещичьи крестьяне, по совершенно беззащитному положению своему, внушают искреннее участие <…>. Жестокое обращение и почти мучения, которые помещики заставляют претерпевать своих крестьян, хотя уже слишком известны, но при всём том ещё должны показаться невероятными»[70]. Паулуччи считал необходимым принятие со стороны правительства специальных мер. Но записка его осталась «без последствий».

Пушкину, несомненно, было известно многое из того, что происходило в ближних и дальних имениях псковских помещиков. Быть может, он имел в виду кого-то из своих соседей по Михайловскому, когда позднее, в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» рассказывал о помещике, которого знал в молодости («лет 15 тому назад, т. е. как раз в 1819 году — статья относится к 1834 году): „…он нашёл своих крестьян, как говорится, избалованными слабым и беспечным своим предшественников. Первым старанием его было общее и совершенное разорение. Он немедленно приступил к совершению своего предположения и в три года привёл крестьян в жестокое положение. Крестьянин не имел никакой собственности, он пахал барскою сохою, запряжённой барскою клячею, скот его был весь продан, он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба. Одежда, обувь выдавалась ему от господина…“ Помещик этот „был убит своими крестьянами во время пожара“».

Крепостнический быт в его типичном проявлении Пушкин мог видеть своими глазами, при посещении ближайших соседей, да и в самом Михайловском, повседневно. Вспомним, что при дурном настроении владельца Петровского его дворовых «выносили на простынях». В Тригорском, порядки были не столь жестокие, как при хозяйничанье Александра Максимовича Вындомского, когда дело доходило до «возмущений», которые усмиряли войска, но крепостных держали в строгости: и Прасковья Александровна могла отправить провинившегося дворового на конюшню для «поучения» или сдать в солдаты молодого кучера только за то, что тот без её разрешения отвёз на ярмарку в Святые Горы девушек из ближней деревни. В Михайловском, по свидетельству современника, «девичья … постоянно была набита дворовыми и крестьянскими малолетками, которые … исполняли разнообразные уроки». Так было заведено Марией Алексеевной, которая требовательно следила за работой каждого. «Отсюда восходила она очень просто до управления взрослыми людьми и до хозяйственных распоряжений по имению, наблюдая точно так же, чтобы ни одна сила не пропадала даром»[71]. Вряд ли после смерти Марии Алексеевны, когда бразды правления перешли в чужие руки, что-либо в судьбе михайловской дворни и крестьян изменилось к лучшему. Не единичными были случаи продажи крепостных, сдачи в рекруты.

Сохранился знаменательный документ, датированный 1819 годом: «Купчая на проданную девку статскою советницею Надеждою Пушкиною из дворни титулярной советнице Варваре Яковлевне Лачиновой, писанную по седьмой ревизии Псковской губернии Опочецкого уезда села Михайловска, деревни Лежнева»[72]. Продать «девку» считалось в порядке вещей. Такова была психология даже просвещённого дворянина. Так же как и сдать в рекруты парня, получив за это соответствующую сумму. Муж Ольги Сергеевны Н. И. Павлищев уже много позже писал Пушкину из Михайловского, что «не худо б забрить лоб кому-нибудь из наследников Михайлы» и рекомендовал «отдать в солдаты» дворового Петрушку.

Все реальности крепостнического быта, рассказы о которых слышал Пушкин в этот свой приезд в Михайловское, которые видел своими глазами, служили яркой иллюстрацией к тому, о чём говорил он с Николаем Тургеневым и его друзьями, что глубоко волновало и требовало своего поэтического выражения.

Непосредственное соприкосновение с действительностью, запас реальных жизненных наблюдений необходимы были Пушкину, чтобы зревшие в нём мысли и чувства обрели соответствующую художественную форму. Так было у него всегда.

По точному определению Н. П. Огарёва, «Деревня» «выстрадана из действительной жизни до художественной формы», т. е. стала художественным обобщением тех жизненных явлений, которые, будучи хорошо знакомы поэту, не могли оставить его равнодушным. Знакомство с этими жизненными явлениями пришло к Пушкину в псковской деревне. Если бы поэт не ездил в Михайловское, он и тогда, несомненно, выразил бы в стихах своё возмущение рабским положением народа, зверским угнетением, которому подвергался он со стороны дикарей-помещиков. Но стихи эти были бы другими.

Главное, что здесь, в Михайловском, должно было поразить воображение юного поэта, вдохновить на создание именно такого стихотворения, как «Деревня»,— разительный контраст между красотой, щедростью окружающей земли и уродливым, нищенски-рабским существованием подавляющего большинства живущих на ней людей; между тем, что могло бы быть и что было на самом деле, между возможным и существующим. Этот контраст определяет и идейную и композиционную основу «Деревни».

Картины привольной, овеянной какой-то особой теплотой и нежностью русской природы открывались взору поэта с Михайловского холма, и он с абсолютной точностью воспроизводит их в первой части своего стихотворения.

Я твой — люблю сей тёмный сад

С его прохладой и цветами,

Сей луг, уставленный душистыми скирдами,

Где светлые ручьи в кустарниках шумят.

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озёр лазурные равнины

Где парус рыбаря белеет иногда,

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

Вдали рассыпанные хаты,

На влажных берегах бродящие стада,

Овины дымные и мельницы крылаты;

Везде следы довольства и труда.

То, что эти «подвижные картины» были «списаны с натуры», в значительной степени определило их реальность, конкретность, отличие от условно-идиллических, сентиментальных описаний, обычных для поэзии того времени.

Они согреты искренним чувством любви к родной земле.

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,

Где льётся дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья.

Я твой — я променял порочный двор цирцей,

Роскошные пиры, забавы, заблужденья

На мирный шум дубрав, на тишину полей,

На праздность вольную, подругу размышленья…

И чем прекраснее была эта земля, тем очевиднее вопиющая социальная несправедливость, лишающая тех, кому она должна была принадлежать по праву, самых элементарных условий существования, тем сильнее был вызываемый такой несправедливостью гневный протест. И этот протест, как и ужасающее положение закрепощённого народа, выражены в стихотворении в реальных, конкретных образах, а не отвлечённо-риторически. Поэт говорит о том, что хорошо знает. За каждым словом — глубокое содержание, точное определение действительного явления, той или иной стороны народной жизни.

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:

Среди цветущих нив и гор

Друг человечества печально замечает

Везде невежества убийственный позор.

Не видя слёз, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой,

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярём до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея,

Здесь девы юные цветут

Для прихоти бесчувственной злодея.

Опора милая стареющих отцов

Младые сыновья, товарищи трудов

Из хижины родной идут собой умножить

Дворовые толпы измученных рабов.

Смело и грозно заучит голос поэта-гражданина — «друга человечества», глашатая разума, свободы, справедливости. И это голос не отвлечённого лирического героя, а самого поэта.

Искренность, сила сочувствия и обличения таковы, что стихотворение приобретает характер своего рода политической декларации. Начав с элегических раздумий, поэт в своём страстном монологе поднимается до «грозного витийства». И при этом впервые в русской поэзии пафос политического негодования и протеста сочетается с реальными картинами окружающей поэта действительности. Всё это определяет своеобразие «Деревни», позволяет видеть в ней зачатки зрелой пушкинской лирики 1820—1830-х годов.

С этим стихотворением вошла в поэзию Пушкина тема народа.

Передовая русская молодёжь, члены первых тайных декабристских организаций видели в «Деревне» подлинную правду жизни, распространяли стихотворение в списках, как революционную прокламацию. Оно служило задачам «распространения в обществе убеждения в необходимости освобождения крестьян». И после 14 декабря 1825 года, на следствии, «заговорщики» называли его среди тех литературных произведений, которые в наибольшей степени способствовали формированию их революционного сознания.

Известно, что «Деревню» читал Александр I и будто бы просил передать автору благодарность за содержащиеся в стихотворении благородные чувства, но, думается, чувства эти не привели царя в восторг, и он припомнил их Пушкину, когда годом позже решал судьбу поэта.

Пушкин понимал, что деревня — это по существу вся Россия, и от её судьбы зависит судьба страны[73]. «Политическая наша свобода,— писал он вскоре,— неразлучна с освобождением крестьян». В начале 1822 года, в Кишинёве, он, по словам современника, горячо ратовал против рабства, говоря, что «всякого владеющего крестьянами почитает бесчестным». И хотя Пушкин, как и Николай Тургенев и его друзья — первые декабристы, ещё верил в возможность изменения русской жизни конституционным путём, «по манию царя», риторический вопрос, которым заканчивал он свою «Деревню», звучал как страстный призыв к действию во имя ликвидации рабства, торжества свободы для всего отечества.

Увижу ль, о друзья! народ неугнетённый

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещённой

Взойдёт ли наконец прекрасная заря?