Декабрь 1825-го

1 декабря 1825 года поутру до Михайловского дошла весть: царь умер. В Новоржеве пришедший из Петербурга отпускной солдат рассказывал.

Пушкин не мог поверить — таким неожиданным и таким исключительно важным для него было это известие. «Он в этом известии всё сумневался, очень беспокоен был»,— рассказывал Пётр Парфенов. Без промедления в Новоржев был снаряжён верхом тот же Пётр Парфенов, чтобы «доподлинно узнать». Достоверность известия подтвердилась. В городе уже все знали: император Александр Павлович скончался 19 ноября в Таганроге. Армейские и чиновники готовились присягать новому императору — Константину.

Надо было решать, что делать,— сидеть и ждать решения своей участи от нового царя или действовать самостоятельно. Пушкин решил действовать. Не мешкая изготовил задним числом проездной билет якобы на крепостных П. А. Осиповой, слегка изменённым почерком подделал её подпись (был уверен, что Прасковья Александровна, если и узнает, не рассердится, поймёт).

«Билет. Сей дан села Тригорского людям: Алексею Хохлову росту 2 арш. 4 вер., волосы тёмнорусыя, глаза голубыя, бороду бреет, лет 29, да Архипу Курочкину росту 2 арш. 3 1/2 в., волосы светлорусыя, брови густыя, глазом крив, ряб, лет 45, в удостоверение, что они точно посланы от меня в С. Петербург по собственным моим надобностям и потому прошу Господ командующих на заставах чинить им свободный пропуск. Сего 1825 года, Ноября 29 дня, село Тригорское, что в Опочецком уезде. Статская советница Прасковья Осипова»[239]. Приложена печать Пушкина. «Человек» Алексей Хохлов — надо читать Александр Пушкин. Архип Курочкин — михайловский садовник.

«Хохлов» и Курочкин выехали из Михайловского, но, отъехав всего вёрст 20, вернулись. Почему? Современники, рассказывая об этой поездке поэта, объясняют его возвращение «дурными приметами»: заяц перебежал дорогу, поп встретился и т. п. Разумеется, истинная причина была иная: Пушкин понимал, какие серьёзные последствия для него может иметь самовольный приезд в столицу и, вероятно, поразмыслив, решил, что погорячился, что лучше подождать, пока прояснится ситуация в столице, определятся шансы на возможность легального освобождения.

Он писал П. А. Плетнёву 4—6 декабря: «Милый, дело не до стихов — слушай в оба уха. Если я друзей моих не слишком отучил от ходатайства, вероятно они вспомнят обо мне… Если брать, так брать — не то, что и совести марать — ради бога, не просить у царя позволения мне жить в Опочке или в Риге; чорт ли в них? а просить или о въезде в столицы, или о чужих краях… выписывайте меня, красавцы мои,— а не то не я прочту вам трагедию свою». 4-го пишет П. А. Катенину: «Может быть нынешняя перемена сблизит меня с моими друзьями». 8-го о том же А. П. Керн: «Быть может, перемена, только что происшедшая, приблизит меня к вам, не смею на это надеяться».

Пушкин не терял надежды на легальное освобождение, но не очень в это верил и 10—11 декабря предпринял ещё одну попытку покинуть место ссылки самовольно.

По свидетельству декабриста Н. И. Лорера (со слов Льва Пушкина), поэт получил письмо из Москвы от Пущина, в котором тот «извещал Пушкина, что едет в Петербург и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем».

Пушкин выехал из Михайловского, но, как и в первый раз, вскоре вернулся, также по-видимому решив, что будет благоразумнее повременить, предварительно более точно узнать о происходящем в столице. Такое метание Пушкина в те дни психологически вполне объяснимо.

Рассказывая позднее об этом втором выезде в кругу друзей, поэт замечал: «А вот каковы были бы последствия моей поездки: я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я… попал бы с прочими на Сенатскую площадь, и не сидел бы теперь с вами, мои милые!» Знаменательно, что Пушкин намеревался, попав в Петербург, тотчас заехать к Рылееву, если, конечно, С. А. Соболевский точно передал слова Пушкина и речь шла именно о Рылееве, а не о декабристском круге вообще[240].

13-го и 14-го поэт писал «Графа Нулина»…

О восстании 14 декабря он узнал три дня спустя. Было это в Тригорском. М. И. Осипова вспоминала: «Вот однажды, под вечер, зимой — сидим мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, извольте видеть, человек Арсений — повар. Обыкновенно каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и всякую деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. п. нужные для деревни запасы. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привёз, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно — не помню. На другой день — слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад»[241].

М. И. Осипова ошибается, говоря, что Пушкин пытался уехать в Петербург после 14 декабря. Это было раньше. Но в целом рассказ, по-видимому, точно передаёт обстоятельства, при которых поэт узнал о событиях на Сенатской площади, и первую его реакцию.

Вскоре до Тригорского и Михайловского дошли более подробные сведения о восстании, о его разгроме, начавшихся арестах и следствии; называли имена участников. 19-го в «Русском инвалиде» было напечатано официальное сообщение о происшедшем, 22-го опубликован манифест Николая.

Всё это произвело на Пушкина ошеломляюще впечатление. То, чего он ждал так страстно, чему способствовал всей силой своего поэтического слова,— восстание против рабства и тиранической власти — вспыхнуло и погасло, потерпело поражение. Лучшие люди России, его «друзья, братья, товарищи» — Пущин, Рылеев, Бестужев, Пестель…— брошены в казематы, судьба их в руках нового тирана.

Пушкин понимал, что, хотя он не принадлежал к тайному обществу, не только его свободолюбивые взгляды и «возмутительные стихи, наводнившие всю Россию», но и личные близкие дружеские связи с заговорщиками отлично известны властям. Связи, которые существовали как в Петербурге, на юге, так и в глухой псковской деревне, вплоть до самых последних дней. Что его ожидало?

В те дни поэт сжёг большую часть своих автобиографических записок. «Из моих записок сохранил я только несколько листов…» — сообщал он тогда Вяземскому. А впоследствии писал: «В конце 1825 г., при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства».

Ход следствия по делу декабристов показал, насколько основательны были опасения Пушкина.

Последние дни декабря 1825 года были едва ли не самыми мучительными из всего времени деревенской ссылки поэта. Сколько было пережито и передумано за эти дни! Белая снежная пелена, окутавшая всё вокруг Михайловского, казалось, сомкнулась над ним, заживо похоронив в этой далёкой псковской глуши. Он первым из друзей-единомышленников пострадал за своё свободолюбие. Без малого шесть лет ссылки было уже позади. А впереди… — полная неизвестность. Переписка почти полностью прекратилась. Редкие вести, приходившие из губернского Пскова, Опочки и Новоржева, были одно тревожнее другого…

А в Петербурге, в Зимнем дворце, где новый царь допрашивал арестованных, уже начинало звучать имя Пушкина.

Когда 30 декабря вышли из печати «Стихотворения Александра Пушкина», H. М. Языков писал о них: «Происшествие 14 декабря прекратило выход „Полярной звезды“… Как бы в замену этого для любителей словесности русской вышло собрание стихотворений А. Пушкина»…[242]

Первый раздел собрания завершался элегией «Андрей Шенье». По словам Б. В. Томашевского, «нетрудно угадать, что в А. Шенье, заключённом в темницу и приговорённом к казни, Пушкин изобразил самого себя»[243]. Он не скрывал аллегорического смысла своей элегии. В начале декабря, узнав о смерти Александра I, поэт писал П. А. Плетнёву: «Я пророк, ей-богу пророк! Я Андрея Шенье велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc.»

А. Шенье — французский поэт и публицист, казнённый в 1794 году в возрасте 31 года. Пушкин познакомился с его стихами и биографией вскоре после опубликования их в 1819 году. В 1823 году писал о нём: «Никто более меня не уважает, не любит этого поэта». По своим политическим взглядам Шенье был противником революционной якобинской диктатуры, но в изображении Пушкина он защитник народа, враг тирании, певец свободы. Именно такой Шенье был близок Пушкину и мог стать его героем. Хотя в монологе заключённого в темницу и ожидающего казни Шенье упоминается много конкретных исторических событий, нельзя не согласиться с Б. В. Томашевским, что в нём легко узнаются факты биографии самого Пушкина, заточённого в глухой деревне по злой воле тирана.

Начало монолога Шенье печатать не разрешили. Там, между прочим, были стихи:

О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Но и то, что цензоры пропустили как сочинение историческое, звучало достаточно актуально — в нём и обличение тирании, и вера в торжество законности и свободы. Поэт представал гражданином, борцом, не изменившим своим идеалам под угрозой заточения и самой смерти.

Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет;

Ты презрел мощного злодея;

Твой светоч, грозно пламенея,

Жестоким блеском озарил

Совет правителей бесславных;

Твой бич настигнул их, казнил

Сих палачей самодержавных…

Запрещённые цензурой строфы разошлись в списках. Некоторые из них в 1826 году распространились с заголовком «На 14 декабря». Об этом стало известно властям. Началось следствие, длившееся почти два года и закончившееся в 1828 году учреждением за Пушкиным тайного полицейского надзора.

Выходом 30 декабря 1825 года первого собрания стихотворений закончился для Пушкина этот трагический и героический декабрь, давший наименование целой эпохе русской истории, в которой поэту Александру Пушкину принадлежит столь значительное место.