АПРЕЛЬ 2008

АПРЕЛЬ 2008

2.4.08. 6–25

Сегодня среда, – 1–й день за эту неделю, когда удалось не выйти на зарядку. Понедельник и вторник – пришлось...

Удары, удары, – и все в спину или ниже пояса. Хуже и не придумать, – вчера в обед узналось, что блатного персонажа, с которым у меня была договорённость о "трубе", о связи, – переводят на другой барак. Я остаюсь, таким образом, без связи. Это самое страшное, что могло случиться, – 3 месяца, пока действовал этот договор (даже чуть дольше), я чувствовал себя уверенно и спокойно, хоть этот груз упал тогда, в декабре 2007, с души. А тут – опять... И, хотя "труб" на бараке полно, – просить тут больше будет некого, уже есть опыт прошлого года, когда они глумились и издевались, как могли, и не давали почти и поговорить–то, и не звали в 7 случаях из 10–ти, и норовили выдоить побольше денег и шоколадок, и открыто шантажировали недопуском к "трубе"... Подонки, что тут скажешь. И что делать дальше, я не знаю.

12–40

Но зато и большая радость. Е. С. говорит, что получила всё–таки то моё "ценное" нелегальное письмо, отданное Полосатому ещё 23 февраля, с февральским куском этого вот дневника. Не пропал этот кусок, ура! Сохранится для истории. Но – письмо со штемпелем 4 марта отправлено из Буреполома, а не из Шахуньи, и – явные следы вскрытия и последующего заклеивания. Проверяют, значит, здесь и впрямь почту, в этом "мусорском" посёлке.

Опять мы возимся, как малые дети, с моим соседом Юриком – уже не заготовщиком. Надоело, бросил. Хотя – заготовщиков не хватает, одно наиболее тупое и злобное блатное животное вчера от Юрика требовало вернуться к заготовке, угрожая за отказ физической расправой. Он, молодец, не поддался, не пошёл.

Заходил сейчас Макаревич. Чёрт дёрнул меня пойти, когда уже крикнули: "К нам!" – в туалет, и на выходе оттуда как раз я с ним и столкнулся. Мать звонила этому подонку накануне – я говорил с ней о своих наиболее тяжёлых нуждах по его ведомству, – и, сука такая, ни "свободный ход" он мне не согласился дать (мол, только для тех, кто плохо ходит. А я как будто хорошо хожу, – хромаю и с палкой!..), ни летнюю обувь не согласился пропустить для меня. В июльскую 30–градусную жару в этих здоровенных казённых башмачищах "для спецконтингента", что ли, придётся ходить?

Нет, систему надо не просто ломать, а взрывать, это ясно. Договориться с ними по–хорошему не получится никогда, – у них всегда "не положено", всегда идиотские законы и внутренние инструкции, всегда страх перед начальником. Это вот, последнее, сильнее всего и не даёт сделать что–то хорошее, в пользу простого человека, даже наиболее в душе добрым из них. Поэтому ничего не остаётся, как просто убивать их всех подряд, просто по признаку ношения формы, – и добрых, и злых...

3.4.08. 15–07

Да, ко всему в этой жизни можно привыкнуть. Привыкают и к тюрьме, и к лагерю, и к чему только не привыкают... Но всё равно вспоминаешь порой всё сразу – и охватывает такая злая тоска, такая безнадёга наваливается, что хоть в петлю... Давно не было такой злой тоски, как сегодня. Через несколько дней я останусь без связи – и, боюсь, на этот раз уже капитально, а сидеть ещё три года... Хоть не будет, наверное, такого, – но мне всё представляется, как я буду сидеть эти годы, если полностью исчезнет связь (кроме писем, которые доходят через раз), не будет никакой помощи и поддержки, – ни моральной, ни материальной, – ни от матери, ни от друзей, ни от кого... Ручки вот все кончатся, испишутся – и нечем будет даже письмо–то написать. Тоска...

22–00

Этот безумный, безумный, безумный день. Живёшь тут в мерзости и дикости, совершенно немыслимой, непредставимой среди нормальных, цивилизованных людей, – и как будто уже не замечаешь её, как будто это какие–то мелкие, ничтожные события, уже не вмещаемые рассудком, притупившимся восприятием разума и чувств. Притупившимся от перегрузки.

Начался день перебранкой в "фойе" из–за сломанного пластмассового тазика для стирки между моим бывшим (до Нового года) соседом по проходняку, – дебилом, идиотом и выродком, старым жирным грузином, хамства, тупости и дебильных плоских шуточек которого я наслушался в том проходняке "выше крыши", – и другим стариком, ничуть не более приятным. Но я искренне наслаждался их беседой, – фактически впервые за 7 месяцев в этом бараке услышал, как этому старому уроду, моему бывшему соседу, хоть кто–то даёт решительный отпор, не лебезит и не стелется перед ним, как все остальные (авторитет, абсолютно ни на чём не основанный, большего идиота и представить трудно).

А кончился день переводом Юрика, моего нынешнего соседа и, типа, как бы приятеля по дружеской весёлой возне, – в "петушатник". Это был лёгкий шок, – но уже 2–й раз за эти 7 месяцев здесь таким образом "блатная" шпана распоряжается судьбами людей. Первым, ещё в том году, был старый нищий дед – за украденный с тумбочки "обиженных" кусок хлеба. А этот за что? Говоря цивилизованным языком – за куннилинг, о котором он ещё в ШИЗО, в камере, рассказывал при другом моём соседе – том самом главном специалисте по браге, закрытом вместе с Юриком. Этот подонок и выдал его. Коля, мой сосед сверху и как бы старший товарищ Юрика, его земляк, сказал, что, узнав об этом факте биографии, Юрика в "культяшке" (культкомнате) чуть не убили, – видимо, потому, что ещё недавно, до ШИЗО, он был заготовщиком пищи в столовой, это мракобесное и гомофобное быдло как бы ело из его рук... В общем, кастовая система почище древней Индии – в XXI веке, в государстве, претендующем считаться великим, демократическим и европейским. А между тем гомофобия и вообще повышенный интерес к чужой интимной сфере, попытки сортировать людей по этим критериям – есть верный признак фашизма. Юрик удручён, что о случившемся с ним узнают его друзья на воле, – то есть молчаливо подразумевается, что и они – там, на воле, не в зоне! – придерживаются тоже этой же гомофобской и тоталитарной системы координат. А ведь, между прочим, одного факта существования "петушатников" в зонах и тюрьмах России хватило бы, чтобы вынести ей и её народу окончательный приговор...

4.4.08. 6–23

Почему, собственно, в XXI веке человек должен скрывать ото всех свои сексуальные вкусы и предпочтения, рискуя иначе быть насильно зачисленным в искусственно созданную именно по этому признаку касту этаких "неприкасаемых", отверженных, этаких низших существ, которых всем остальным позволяется бить, всячески унижать и заставлять выполнять всю самую грязную работу, мыть туалеты и вывозить мусор с помоек?

Казалось бы, кто он мне, Юрик? Так, сосед по проходняку (теперь уже бывший). Но произошедшее вчера с ним меня жжёт, и мучает, и воспринимается как личное оскорбление и вызов.

6.4.08. 6–50

Настроение настолько пакостное, что хуже, кажется, и быть не может. Всё как клином сошлось в одну точку, – и крупные неприятности, и мелкие пакости, и тошно, и противно, и не хочется жить...

Из крупных, – конечно, главная (да и вообще одна пока что), – сегодня я, по всей видимости, надолго останусь без связи. Владелец телефона, которым я пользовался до сих пор, выходит из ШИЗО – и уже несколько дней назад ходили слухи, что его переводят то ли на 12–й, то ли на 8–й... Телефонов–то в бараке полно, но больше тут просить некого... Остальные всё равно не дадут, или звать не будут, когда звонят мне, или будут отвечать, что "это квартира", как уже было не раз...

А из мелких пакостей, – ещё раз убеждаешься, с какой мразью и нечистью приходится жить бок о бок. До сих пор у меня воровали в основном сигареты, – прямо из пакета на шконке, то есть на глазах у всех. Сейчас ещё веселее: полез в нашу "тумбочку" (табуретка со 2–м "этажом" под сиденьем), там стоял байзер (пластмассовое ведёрко) с остатками клюквы в сахаре, которую, пока не было сукразита, я клал в чай – сахар растворялся, и получалось супер, – настоящий чай с сахаром, как дома. Там ещё почти половина байзера оставалась этой клюквы, и я хотел сейчас положить в чай вместо этого горчащего сукразита. В самой глубине стоял этот байзер, за моей большой миской, так просто не достать, надо сесть на шконку или нагнуться и руку далеко засунуть. И вот достаю – а он пустой...

Впрочем, я уже стал догадываться, кто это делает. Когда все уходят в столовую, здесь как раз остаются наши соседи по проходняку, – старый и молодой подонки; старый сидит за воровство (которым не раз хвастался как доблестью), молодой – за грабёж (тот самый урод, трясущий вёдрами с брагой около меня). Когда все в столовой, никто не видит – почему бы и в сумку мою, и в тумбочку не залезть?.. Скоро будут лазить по баулам, и спрятать вообще ничего будет невозможно.

Мелкий и жутко злобно–агрессивный выродок – "обиженный", избивающий здесь всех "своих" за любую мелочь, а мне стирающий вещи за сигареты, – вчера наконец–то вернул всё (почти неделю держал!), кроме толстой чёрной рубашки. Сказал, не высохла ещё. Нет, не вчера это было, – позавчера, после бани! Рубашки до сих пор нет, на мой вопрос о ней вчера он не среагировал, – придётся как–то выцарапывать у этой нечисти свою рубашку, а то заиграют, потом всё, не найдёшь... А говорить с ним тоже противно до дрожи, – мне–то он улыбается, но я–то видел его, бьющего людей более достойных, чем он.

Е. С. говорит, что моя Ленка с матерью вроде бы задумались приехать ко мне летом на свиданку (после того, видимо, как я дозвонился её родителям). Я очень хочу её увидеть (год прошёл!), но не даёт мать, никак, злобно упирается рогом – нет и всё, пусть тогда сама и передачу собирает. А она неспособна ничего собрать, кроме чуть–чуть домашней еды, кислой капусты собственного изготовления и пр. Выходит, за радость 4 часа её видеть и говорить с ней мне месяц придётся здесь голодать, да ещё выслушивать злобные, полные ненависти "наезды" и тирады от матери...

Это не жизнь. Я не хочу так жить. Сдохнуть бы скорее...

7.4. 08. 21–55

Рубашку свою чёрную я сегодня просто забрал со "спортгородка", где она сушилась. И вовремя: вскоре опять полил дождь, уже бывший с утра, после завтрака, в 8 часов. Этот уродец, который ещё вчера до обеда обещал её прогладить и отдать мне, – до сих пор (!) даже не вспомнил о ней (поскольку не спрашивает меня, куда это она делась). Ему некогда, он весь в делах: сегодня опять дубасил палкой Шрека...

Настроение с утра было крайне пакостное и безнадёжное, но стало получше после того, как дали телефон – позвонить матери и Е. С., звонившим (особенно настойчиво мать, конечно, и, как всегда, со скандалом, что не может дозвониться) вчера после отбоя, – как раз в это время по бараку шли с обходом "мусора", и чей–то телефон они таки забрали. Вчера и сегодня слышал я от владельца "трубы" и обещания наладить здесь, в бараке, чтобы мне давали говорить, – видимо, по другой "трубе" и другому номеру; но пока что это только слова. Время покажет...

8.4.08. 21–45

Вроде бы неплохой день был. С утра – тепло на улице, чуть–чуть сыро и облачно, но солнце тоже проглядывает. Я сидел в самые глухие часы – 9–10 утра, когда все спят после завтрака – на скамейке во дворе, у заваренных прошлой осенью ворот. Скамейку стали выносить туда по утрам именно сейчас, когда стало тепло; днём она обычно занята, но утром там так здорово сидеть, наслаждаться теплом, весной, вспоминать прошлое (почему–то в голову мне лезло одно только моё политическое прошлое, а не что–то ещё), мечтать о будущем... Подумать на досуге, в одиночестве, на свежем воздухе, проанализировать ещё раз свою жизнь. "Итоги и перспективы", по Троцкому. Наступившее (по моей привычке считать сезоны) лето сильно изменило всё–таки весь уклад моей здесь жизни; стало постоянно тянуть на улицу, на воздух, в бараке душно и скучно. Тем более, что теперь (увы) можно уже не ожидать звонка в любой момент, как прошлой осенью, и нет необходимости торчать, ожидая его, всё время в бараке.

Несколько человек закрыли в изолятор, – всё одних и тех же, постоянных его завсегдатаев; в том числе и того "обиженного", который стирал мне вещи. Дали ему 9 суток; хорошо, что стирать сразу согласился другой "обиженный", – столь же жестокий в отношении к более низко стоящим в своей же касте людям (Шрек, Трусов и т. д.). А Юрика, недавно туда попавшего, сегодня в "фойе" избивал за какую–то мелкую провинность один из блатных "обиженных". Поистине, жестокость этих существ – и блатных, и неблатных – друг к другу превосходит всё мыслимое. Не сразу, а именно насмотревшись на их нравы и отношения, начинаешь понимать, что самые угнетённые, заслуживающие защиты их прав от попрания и угнетения, отнюдь не всегда заслуживают и искренней, человеческой симпатии. Они могут быть вполне зверями и садистами почище тех, кто их угнетает.

А выродок–"бражник", 20–летнее чмо по соседству со мной, сегодня взахлёб, с восторгом и упоением рассказывал другому моему соседу, сверху, как на воле он бил случайно встреченную в парке женщину, на руках которой увидел золотые кольца, и, когда она потеряла сознание, забрал у неё всё золото, телефон, 52 тысячи денег и т. д. Выродок и мразь, – впрочем, совсем не единичная, а как раз очень характерная, типичная для этой страны и народа. Юный, абсолютно пустой внутри и растленный тип, совершенно не имеющий никакого даже подобия смысла в своём существовании, кроме целей своего личного комфорта и удовольствия, денег, водки и пр. Да, он формально имеет право так жить, он никому ничего не обязан. Но и нормальные люди имеют право его уничтожить, как только он хоть чуть затронет их права и интересы (грабёж и т. п.).

Пришло письмо от моей Ленки, наконец–то. На 1 листик, и то не полный, без особого содержания. Но дорог сам факт, что написала. Пишет, что скучает без меня и ждёт. А уж как я скучаю без неё, если б она знала...

9.4.08. 8–55

День за днём – всё одно и то же,

Бесконечная круговерть...

Вчера, сразу после отбоя, опять начали бить несчастного Шрека. На сей раз били его оба блатных "обиженных" в раздевалке, – обычное место избиения "провинившихся". Как можно было понять, били за то, что он опять зашёл в какой–то проходняк, куда ему уже говорили не заходить, – видимо, в проходняк этих двух подонков, избивавших его. Сперва били руками, потом один из них сказал: "Дайте мне какой–нибудь дрын, я за...ался оббивать руки!" – и начал колотить Шрека откуда–то взятой деревянной палкой по рукам и ногам, обещая назавтра найти ломик и что–то (руки?) ему переломать.

На шум и крики сбежалось довольно много народу из большой секции, где тем временем уже потушили на ночь свет. Теснились у входа в раздевалку, заглядывали, отходили, некоторые заглядывали, проходя мимо. Из тех, кто что–то говорил, – большинство явно выражало одобрение избиению и советовало то ли бить сильнее, то ли убить вообще... Говорили, что он ворует чужие вещи в бараке (и это правда); да и вообще тип, конечно, весьма малоприятный. Чёрт его знает, как он поставил себя в такое положение, и почему они вообще покорно терпят, когда их бьют (неважно даже, за дело или нет). Достаточно сказать, что сам Шрек, между прочим, и старше на 15 лет (39 против 24–х), и физически крупнее, и явно сильнее избивавшего его дрыном блатного. Осталось ему до дома совсем мало, – только до 21–го апреля дожить, и поедет он в свой Подольск, в Подмосковье, если до тех пор не искалечат его здесь уж совсем...

9–45

Буквально вот сейчас, пока писал и переписывал это, вчерашнее, – опять то же самое. Шрека опять бьют палкой, – теперь за какой–то взятый без спросу тазик, чтобы набрать воды. Зверски бьёт всё тот же блатной "обиженный", что и вчера, здоровой палкой, по приказанию обычных блатных. Опять в той же раздевалке, в углу. Шрек орёт истошно и пытается оправдаться. Общее одобрение расправы и ненависть к нему. Несоразмерностью вины и наказания, как и вообще садистской зверской жестокостью нравов, царящих среди всей этой уголовной мрази, никто не выражает ни возмущения, ни даже удивления. Они веками привыкли жить именно так, – ползать на коленях перед более сильными и безжалостно топтать тех, кто слабее...

10–09

Тем временем – сперва тревожные слухи: на вахте стоит 20 "мусоров"! – потом ещё более тревожные крики стрёмщика из "культяшки", от окна: "Шмон–бригада на большом!" (“продоле”, имеется в виду); "Шмон–бригада на тот “продол”!", "Шмон–бригада на 6–м!"... Слава богу, что не к нам в этот раз. Но – шмоны начались снова, или, точнее, они и не прекращаются. У нас последний шмон был совсем недавно, 27 (?) марта, – как раз в последний день моего длительного свидания. Расшвыряли мне все бумаги, тетради и журналы, лежавшие в изголовье под матрасом, но в баулы, к счастью, не лазили, не выворачивали их наружу.

10.4.08. 11–07

Показательные издевательства продолжаются. Сегодня утром только успел побриться, в начале 10–го – шмон! Только недавно был, в конце марта, – и вот опять!

Но это уже – открытая и явная месть за вчерашний инцидент, когда вечером "мусоров" пришло 2 или 3 – и во дворе барака (в "локалке") с ними, говорят, дрался 1 (а они сегодня говорили, что и не один) из зэков. Отобрали у него, говорят, новый мобильник, и дрался, видимо, потому, что не хотел отдавать. Потом они увели его с собой, в ШИЗО. Я всего этого происшествия во дворе не видел, был в бараке, так что сужу только с чужих слов.

Показательная месть: баулы не тронули, но шконки перерыли все вверх дном. Все лежавшие у меня под изголовьем матраса книги, журналы, тетради и прочие бумаги, – все вытрясли из папок и пакетов, перебрали и перетрясли по одной бумажке. Вынули половину фотографий из альбома! И некоторые я не нашёл, когда прибирался уже после шмона. Сперва испугался – пропала одна из фотографий Ленки моей, самое ценное для меня из всего этого. Но эту карточку всё же вскоре нашёл (какое счастье!), но других – нет...

После шмона ещё устроили проверку формы одежды, построили в 2 шеренги во дворе. Жирный, запредельно наглый "мусор" в камуфляже, разговаривающий исключительно матом, традиционно плоско "шутя", то бишь изощряясь в хамстве, командовал этим "парадом". Велел снять шапки и (завхозу) записать всех, у кого, по его мнению, волосы были длиннее, чем надо. Мне "на первый раз" сказал: "Тебя, Москва, прощаю". (Как–то он меня выделил и в самом начале, при личном шмоне на выходе из барака, спросил, давно ли со свидания. Видимо, всё же, знает меня здесь не только высшее начальство, но и эти...). Велел всем расстегнуться, у кого молнии на куртках вместо пуговиц – здесь же отрывать их (но никто, по–моему, в итоге так ничего и не оторвал), долго ругался на замеченные вещи вольного образца, на то, сколько канистр из–под браги сейчас нашли при шмоне, – но и из "вольных" вещей ничего вроде бы в этом строю ни у кого не отнял. Таким образом, подтвердилось моё уже давнее наблюдение, что шмон у них – что на тюрьмах, что в зонах, – это просто форма "наказания" и издевательства, способ потрепать нервы.

Начальник постарше стоял во время "построения" у "спортгородка" (который тоже тщательно прошмонали, ломая доски в дощатом настиле "пола"). Остальные "мусора" – у двери барака. Я смотрел в упор, во все глаза на этого вот жирного ублюдка в камуфляже, занятого нами, слушал его тупоумные жалкие попытки матерно "шутить" и "острить". Такие любят производить "оглушающее" впечатление на неподготовленных фонтаном самого отвязного хамства. нет, таких надо только убивать! Вот этих самых, низовых, не при больших "звёздах", исполнителей, самое младшее начальство и рядовой состав палачей и сатрапов государства российского. Только убивать! Разговаривать с ними, продираясь через их хамские "шуточки", всё равно невозможно, оскорбительно для человеческого достоинства.

Я смотрел на него. Здоровенный, жирный, как слон. Тут уже не только очередью автоматной вспарывать это жирное брюхо, чтобы фонтан крови и куски мяса в стороны, нет. Тут уже я – лично, своими бы руками его и топором, и ножом, и камнем, и чем угодно. Валялась у нас тут в раздевалке толстая, тяжёлая железная трубка, – так вот ею, со всей силы, по башке эту жирную мразь! Своими руками! Просто на разделочный крюк подвесил бы эту тушу в камуфляже, этого выродка, это тупое животное – и кромсал, кромсал, кромсал бы его огромным, острым разделочным ножом, чтобы он, ещё живой, издыхал в мучениях! Око за око, зуб за зуб, а может быть – десять ИХ зубов за один наш! Кровь за кровь, короче, и нацедить из каждого, кто носит форму, имеет звание и служит российскому государству, по целой лохани крови! Чем больше, тем лучше! Пусть потом приедет ОМОН, всех изобьёт дубинками, запинает, "положит", после этого и ЗА это оставшихся тут "мусоров", особенно начальство, вроде русиновых–макаревичей этих всех (не только конкретно этих и на этой зоне, а на любой, вообще на всех) можно (да и нужно!) будет убить. Случаев предостаточно, было бы желание. Убивать их, несмотря ни на какой ОМОН, раз за разом, в ответ на каждую их наглую насильническую меру вроде сегодняшней. Сделать так, чтобы они постоянно тряслись за свою жизнь, чтобы они боялись зэков, а не зэки – их...

12–47

А убивать их, и вообще сопротивляться, между тем это быдло боится. "Лучше язык в жопу засунуть и как–нибудь, потихоньку, а то загонят ещё чёрт знает куда", – сказал мне сейчас один из них, не самый худший, не уголовник, случайно попавший мужик 60 лет. Не дословно привожу фразу, но "язык в жопу" – это дословно. А то, мол, он боится УДО не пройти. Как будто ему кто–то обещал, что в состоянии "язык в жопу" он его пройдёт...

13–02

Чувство бессильной ярости, отвращения к себе и к миру и смертельной усталости после произошедшего. Что можно ИМ сделать в одиночку, когда вокруг одни трусливые рабы? Только попасть в ШИЗО, – даже за откровенно сказанное "мусору" в глаза всё, что хочется сказать. А на воле? Там тоже сплошное трусливое и рабское быдло, и там, делая что–то в одиночку, – можно только попасть сюда, в зону. Хоть в этом моя совесть спокойна, что ТАМ я не молчал...

Впрочем, если уж совсем припрёт, – на воле можно обвязаться взрывчаткой и пойти взрывать какое–нибудь их "отделение милиции". А здесь? Ну, здесь одного–то "мусора", удачно выбрав момент, можно убить и в одиночку. Как–нибудь исхитриться, зайдя сзади, – заточкой в шею или вот той железной тяжёлой трубой со всей силы по затылку.

15–15

"Джинсы синего образца". Прекрасный заголовок, блин, для материала о сегодняшнем беспределе. Жирное чмо в погонах так велело записать "неположенные" джинсы на одном из "обиженных".

Прекрасный тёплый день. На улице уже даже жарко. Достал и надел прошлогодние (куплены ещё в 2005–м) старые мокасины, – все зашитые–перезашитые уже здесь. Но хорошо, что хоть они есть. Стали каждый день опять отключать свет, – ненадолго, правда. После шмона вырубили, после обеда включили.

А в общем – достало всё так, что сил нет. Как же мне всё–таки когда–нибудь им отомстить за всё это?!

11.4.08. 9–00

Глухая тоска без причины

И дум неотвязный угар...

Увы, тут она совсем не без причины. Всё никак не могу я, видимо, отойти от вчерашнего. Да ещё с сукразитом непонятная проблема, – как его теперь получать; эти выродки в погонах придумали все лекарства (и сукразит у них тоже идёт как лекарство), привозимые родственниками, выдавать только по назначению врача, привезённому из дому!.. Совсем рехнулись, суки!..

В общем, это даже скорее не глухая тоска, а глухая ненависть. "К державе – ненависть глухая", как у Некипелова. За один этот мой носовой платок, календарик и листок с записями, демонстративно брошенные "мусором" на грязную землю во время вчерашнего шмона по карманам на выходе из барака, – я бы, не задумываясь, своими руками перестрелял, одной пулемётной очередью выкосил бы ВЕСЬ личный состав администрации ФГУ ИК–4 Нижегородской области. Легко и с огромным удовольствием расстрелял бы их всех, от Милютина (начальника) и его замов, – до последнего "контролёра". До тётки в форме из спецчасти. Всех!

Душит глухая, непроходящая ярость и ненависть к ним ко всем! О, боже, если бы кто знал, КАК я их ненавижу, – и это тупое, рабское, покорное трусливое быдло, над которым можно безнаказанно издеваться как угодно, оно никогда всерьёз не восстанет и уж тем паче не вступится за таких, как я, – и этих, которые издеваются, живую силу противника, представителей враждебного государства РФ, с которым с 1.1.2000 года я себя считаю в состоянии войны...

12.4.08. 18–50

Наш с Ленкой день. День нашего знакомства. 6 лет назад, в 2002 году. Заяц мой нежнейший... Как сейчас, как наяву вижу всю эту сцену, этот вагон метро, вспоминаю всё это каждую годовщину... Прелестное создание. Помню, как носил её на руках, в самом буквальном смысле: брал и уносил из кухни в комнату, на её диван. А один раз – в лесу... Получила ли она уже мою открытку с этим днём, посланную 31 марта?

Тоска, тоска, тоска. Не три года уже сидеть, – 2 года 11 месяцев и неделю. 153 недели и 1 день. Великое, блин, свершение, – перевалил всё–таки рубеж этих трёх оставшихся лет...

14.4.08. 8–40

Редчайший случай: сегодня, в понедельник, удалось не выйти на зарядку. Отрядника не было, Макаревич в эту ночь, видимо, не дежурил, а один–единственный контролёр (тот самый подонок, что бросал на землю мои вещи при шмоне) дошёл до нас, когда зарядка уже кончилась. Очень удачно, – тем более, на улице опять сильно похолодало, ледяной ветер, замёрзшие с утра лужи. Рано обрадовались весне... А ведь недели не прошло, как уже ходили по "локалкам" в майках и даже без них, – загорали...

Тоскливое оцепенение какое–то. Да, вроде давно привык, и всё же... Просыпаться каждое утро в этом бараке, ещё затемно, до подъёма, – и осознавать снова и снова, что ты в могиле, что кончена жизнь, что отсюда не вырваться, и возврата к прошлому, и вообще ничего хорошего в будущем уже не будет. И эти дни, недели, считаемые до конца срока – 153 недели, 1070, что ли, дней, – они всё равно ничего не обещают хорошего. Как всё – кажется – будет легко, просто и хорошо, когда всё это переживёшь – и выйдешь отсюда! А вот попробуй–ка всё пережить – и дожить до этого дня! Попробуй, если хватит сил...

Тоскливая безнадёга

На 1000 дней вперёд...

12–35

Из беспредельного страдания рождается только беспредельная ненависть, и ничего больше. Иначе и быть не может.

14–42

Нет, что удумали, мрази!.. Выродки!! Звонил сейчас матери, – она сегодня же, по моей просьбе, дозвонилась нашей местной врачихе, Тамаре Дмитриевне, насчёт сукразита. Оказывается, всё ещё хуже, чем я думал: теперь его не только выдают через больницу, но только тем, у кого официально сахарный диабет, со справкой от врача! Это притом, что ещё недавно и о больнице речи не было: осенью его принимали просто в составе продуктовой передачи. И при том, что сахар–то тут запрещён настрого, на этой трижды распроклятой зоне, – видимо, потому, что эти выродки уголовники гонят на нём самогон. А теперь вот и сукразит запретили, – то есть, сладкого чаю попить здесь становится вообще нереально???!!! Потому что без сахара я его пить не буду, терпеть не могу, и вприкуску с карамельками, как тут принято, – тоже не буду. Мрази! Что же делать? Только вроде избавился от сечки этой вонючей, стал получше питаться, – вместо утренней сечки, вернувшись в барак, попить чаю с бутербродами... Что, теперь всухомятку их есть? Впрочем, в этой проклятой стране возможен и не такой идиотизм...

А сигареты воруют у меня теперь прямо уже из баула, стоящего под шконкой. Сегодня полез – в чёрном пакете была завязана коробочка из–под "гуманитарки", полная почти до половины. Что ж вы думаете? – 6 сигарет в ней осталось. Так что завтра вполне могут разворовать и всю жратву, в этом бауле хранящуюся. Вот тебе и "избавился от сечки", перешёл на бутерброды...

15.4.08. 21–42

Как же долго тянулся этот день! Пустой и бесконечно долгий, – казалось, он никогда не кончится. Прошла дневная проверка, обед, ужин, вот только что – вечерняя проверка. Пообщался вкратце с матерью и Е. С., подремал после ужина (тяжёлая и болезненная дрёма, как всегда у меня по вечерам; ничего общего с нормальным здоровым сном), посмотрел в 18–00 новости, хотя никогда их тут раньше в это время не смотрел (утром в 6–30 или 7 часов, или же в 21–00). Дочитал первый том "Марта 17–го" из "Красного колеса", присланный Е. С. Теперь, пока не придут от неё ещё книги, или не привезут уже на свиданку 29–го, – читать будет совсем нечего. Томительная пустота, когда и заняться нечем, и не хочется ничего делать, ни о чём думать, и всё валится из рук, и все, какие есть, обрывки мыслей, – о том только, как по–глупому попал сюда, влип, и что не выбраться теперь, ещё почти три года этой нелепой, бессмысленной жизни, которую и жизнью–то не назовёшь. Пустота в голове, в душе, и вокруг – не люди, а слизь, непереносимая для нормального человека, даже когда она не затрагивает его непосредственно. Друзья меня помнят, ездят ко мне (вот Карамьян обещал 29–го приехать вместе с матерью), – но всё равно – чувство потерянности и оторванности от мира. Чувство бессмыслицы и бессилия, – не в силах ты ничего в этой проклятой стране изменить, не в силах отомстить своим врагам за эти потерянные 2 года, а можешь только в душе бесплодно мечтать убивать, уничтожать их своими руками...

18.4.08. 7–06 Радостная выдалась неделя: с понедельника по сей день, по пятницу, ни разу ещё удалось не выйти утром на зарядку! Только суббота, завтра, ещё осталась, но это уже вряд ли. Отрядник не приходит выгонять с утра, а остальные "контролёры" до нас в нужное время не доходят.

Пришли письма от Маглеванной и от Е. С. Отдали наконец–то и письмо от Монаховой. Пришли от Е. С. и книги – "Бесы" Достоевского (перечитать их надумал ещё прошлой осенью, читая Бердяева о Достоевском; с 1995 года не перечитывал), сборник Некрасова и поздние рассказы Солженицына. Будет хоть, что почитать, чем отвлечься, а то в этой обстановке, да ещё без книг даже, – можно сойти с ума...

А часы останавливаются каждый день, при полном заводе. "Командирские"!.. Советское дерьмо...

11–35

Как наваждение какое–то, ей–богу! Чем больше (вроде бы) привыкаешь, – тем меньше понимаешь и можешь порой прийти в себя от изумления: где я?! Как я сюда попал?! Какие–то жуткие рожи вокруг, совершенно невозможные; и этот опостылевший, унылый, нелепый двор, и этот осточертевший, в горле застревающий, как кость, барак, это тёмное, обшарпанное, мрачное "фойе", куда входишь с улицы; всё кругом убогое, обшарпанное, жуткое... Загробный мир, не иначе. Или дурной сон. Действительно, приснится же такой ужас! Такого мрака и дикой бессмыслицы не представить себе, не увидев воочию, наяву. Ходишь, бродишь по этому вертепу, по его "фойе", по отвратительному, ободранному его предбаннику, выходишь то и дело на крыльцо, глядишь на опостылевший забор с колючкой напротив и на вышку справа, – и точно, как во сне! Кошмарный сон, а не жизнь, и представить такое, не повидав самому, немыслимо, выдумать весь этот жестокий чёрный ужас, тебя здесь окружающий. Только вот проснуться всё не получается никак, – просыпаешься утром, и опять ты здесь, в этом аду, в этом вертепе!.. Заходишь в этот окаянный барак с обеда или ужина, – и прямо по Высоцкому:

В дом заходишь – как

Всё равно в кабак.

А народишко –

Каждый третий враг...

12–57

То есть, что хотел я сказать: не то даже, что здесь вообще ПЛОХО, и даже очень плохо (хоть это и так, конечно). А то, что здесь ДИКО. Дико до изумления, до нелепости; в общем, сплошной сюр.

16–20

Пасмурный, хмурый день, ветрено, холодно. Была баня, пошли туда прямо сами, без "общественника", просто всей толпой, и на этот раз "нулевой пост" всех пропускал без вопросов. 152 бани остались мне ещё здесь, в этой зоне, – до марта 2011 года. Ходил после обеда в ларёк, потратил на этот раз 300 рублей на одного себя, – вымогатели на сей раз не подходили, но я уже всё равно и не дал бы. Соки эти идиотские стоят по 55, по 53 рубля пакет, и с 2–мя пакетами сока каждый раз я выхожу из лимита, тратить стал слишком много. А хлеб, как назло, кончился уже пока я стоял в очереди, вначале он точно был. Масло есть, а хлеба нет, – вот такая незадача, и придётся мазать это масло на столовскую чёрную кислятину.

Вернулся "домой" (тьфу!), – и очень удачно застал "дома" владельца "балалайки", переехавшего на 8–й барак. Но поговорить успел только с матерью, – так, вкратце, о том о сём и ни о чём существенном, – как "пробили мусоров" (закричали об их приближении) и "балалайку" пришлось отдать. С Е. С., таким образом, так и не поговорил, и до завтра уже едва ли поговорю.

Остаётся сидеть, читать "Бесов" и есть шоколадные конфеты, на этот раз (впервые за 9 месяцев в зоне!) купленные в ларьке для себя. Что ещё делать? А тем временем двое с этого отряда – старый и молодой – сегодня прошли суд и через 10 дней уходят по УДО...

20. 4. 08. 7–03

Сегодня вербное воскресенье. Мне–то оно до фонаря, как и все с религией связанные дни и праздники, но в бараке с утра только и разговоров об этом...

Отдал, блин!.. И теперь сижу вот, нервничаю. Прошел вчерашний вечер, вот уже утро сегодняшнее, – все вроде спокойно, скандала нет. Самые худшие мои опасения, – что он полезет читать и – от возмущения за всю “блатную” корпорацию – покажет им всем, – надеюсь, все же не сбудутся. Хотя – кто знает... Но зато и со связью начались проблемы. Еще позавчера казалось, что все в этой жизни прямо по Булгакову, – “сами предложат и сами все дадут”, как говорит воланд Маргарите. Пил вечером чай, уже около 9 ч., – вдруг говорят, что Гоша зовет к себе на 8–й,– видимо, кто–то звонил. И точно, звонила Е.С., и мне удалось довольно подробно (но без особого успеха с ее стороны в смысле практических действий, – одни нотации мне и общие слова о душе, самосовершенствовании и т.п.) поговорить с ней оттуда. Но туда ведь не будешь ходить каждый день, а вчера зато не удалось и с матерью даже пообщаться, – этот очкастый уродец, жулье отпетое, 2 раза, с утра и после обеда, обещал взять с 8–го телефон, и так и не взял!.. А ходить, напоминать ему еще раз , – было настолько, невыносимо противно, да еще и нарваться заведомо на его грубость и резкость какую–нибудь... Я не стал напоминать, и это предстоит мне еще сегодня, – надо или как–то добиться “трубу” сюда, или опять переться самому на 8–й, благо дорога уже знакома. А сам он нашел себе какой–то другой телефон здесь, брал у кого–то вчера, разговаривал полдня, – и тот ему уже не нужен. А что нужен мне – наплевать и забыть! И о том, что доверил ему дневник и пр., я в душе жалею, неизвестно, как еще все обернется; и с четками он меня, теперь это уже очевидно, “кинул”, – никому их и не заказывал, блок сигарет, мной за них данный, скурил сам (то–то сразу перестал у меня сигареты клянчить!), а теперь мне морочит голову что якобы у этого узбека с 5–го барака, который их делает (да есть ли там, на 5–м, вообще узбек?..), не хватает нескольких шариков для четок, мало материала (вроде из старых станков для бритья он их делает), и т.п. В общем, не столько сигарет этих жалко, – зачем они мне? – как противно с этим заведомым жульем, с этой мразью иметь дело...

16–35

Нет, он все–таки оказался честнее, чем я о нем думал, этот старый пройдоха и скандалист: он принес мне сегодня перед обедом четки. Правда, они оказались хуже, чем я хотел: не с кожаным хвостиком, а с нитяным, который от постоянного лежания у меня в кармане будет все время мяться, путаться и трепаться. К тому же, на тугой моток ниток, к которому приделана эта кисточка, надет по–простецки совершенно там неуместный наконечник от ручки, блестящий “под металл”. Идиотизм, право слово! Сколько видел лагерных и тюремных четок – у всех кисточки кожаные, а тут... Если найти этого узбека, который делал, – не попросить ли его потом сделать еще одни, позатейливее и с кожаной кистью? А уж мысль вообще коллекционировать их, пока сижу здесь, приходила мне в голову не раз. Есть много разных, – красивых, изящных, разнообразных; дарить их, конечно, никто не будет, но, м.б., можно их покупать у владельцев, если не очень дорого?..

И со связью вопрос прямо с утра решился: я сказал ему утром же, при первой же встрече, в ответ на его “доброе утро”, и он после завтрака принес мне свой “другой” телефон, – оказывается, кого–то закрыли на 10–м (2–й этаж над нами), и “трубу” оставили у нас, до 26 апреля. А потом пришел и сам владелец “моей” “трубы” с 8–го, и я позвонил матери. Так и есть, – она психовала и сходила с ума от волнения весь вчерашний день, что я не звоню, – всего–то 1 день не позвонил, и вот уже!.. Не зря и я тут так нервничал из–за этого вчера и сегодня, – как чувствовал...

21.4.08. 8–35

Вот уже который день – сплошная непогода и хмурь. Вчера еще проглядывало солнце, а сегодня с утра – дождь. До завтрака еще моросил мелкий, а сейчас вот – выходил только что на крыльцо – льет уже довольно сильный. Если не утихнет до 12–ти, до начала 1–го – то и на проверке стоять придется под этим дождем...

Вчера вечером опять ходил на 8–й барак, к Гоше. Еле успел, вернувшись, одеться и пройти 2–3 раза по двору, – пришел “мусор” и началась проверка. Там, на 8–м, посидели, попили с ним чаю, он меня сфотографировал на камеру в мобильнике пару раз (просила, видимо, Е.С., она и меня об этом же просила), позвонил еще раз матери. Г. просил мать (звонил ей сам! Еще днем...) положить денег на его номер; она положила. Я, не зная еще, что клала именно она, спросил, есть ли деньги на телефоне и решил позвонить Ленке моей. С замиранием сердца, с волнением, – вот, сейчас услышу ее голос, впервые почти за год!.. Нет, увы, – длинные гудки, как обычно. Она дома, конечно, – где ей еще быть в 9 вечера? Но не подходит упорно к телефону. Чучундра этакая!.. :))

Сегодня ровно 2 года и 1 месяц, как я сижу. 2 года и 11 месяцев еще осталось...

17–40

А между тем, понедельник этот проклятый дался на сей раз даже слишком тяжело. С утра, по традиции, пришлось выйти на зарядку, – явился отрядник. После обеда – вызвали в спецчасть. Я знал заранее, зачем: пришло извещение, что 25–го апреля будет рассматриваться кассация по отказу в УДО 7 февраля. Я узнал об этом еще дня 2 или 3 назад от матери, которая дозвонилась в Нижегородский облсуд.

Вызывают в спецчасть к 15–00; реально тетка, выдающая бумаги, приходит не раньше 15–15, а я пошел сразу после обеда, из столовой. Обед же сегодня, как назло, кончился рано – в 14–30. Пошел, чтобы не ходить туда–сюда, не искать потом “общественника”, не торопиться, не ждать, и т.д. Так что в общей сложности, придя практически первым, я я провел там с 14–30 до 17–00 – 2 с половиной часа. Очередь набралась только после 15–00, и, как всегда, народ грубо спихивал с крыльца, даже ногами пытался пинать какой–то выскочивший из штаба крохотного роста офицерик, убить которого всей стоявшей там толпой (даже не просто убить, а порвать на клочья!!) было бы делом 5–ти секунд... Замерз, устал, на обе ноги – и здоровую, и больную – не мог уже наступить под конец. Рука, державшая палку, в одной и той же позе 2,5 часа, онемела настолько, что я не мог нормально даже расписаться на этой проклятой бумаге, – вышли какие–то каракули, а не подпись. До барака я доплелся аккурат к выходу всей толпы уже на ужин, и поплелся еще туда (хотя свободно мог бы не ходить, – кислый, малосъедобный “рассольник”–концентрат все равно я не ем). Вот, приполз только что “домой”, а через час, к 19–00, надо плестись опять, – с 19 до 20 ч. – заказан по ГУИНовской карточке “официальный” телефонный разговор с Е.С. И опять, как обычно, одна сторона в этом разговоре не будет почти совсем слышать другую, – или я ее, или она меня. И опять стоять на улице , на промозглой сырости и холоде, – ждать...

22.4.08. 9–11

Все получилось вчера еще глупее, чем я думал: не смогли по этим ГУИНовским телефонам сюда вообще дозвониться; в 19–40 Е.С. позвонили и сказали, что связи с Буреполомом нет. Почему – абсолютно неясно; свет был, телефон здесь не был занят. Перенесли на 29–е, – это день короткой свиданки с матерью, так что не особо удобно.

Пока я стоял там и ждал, со стороны поселка надвинулся на дальний край зоны туман, – давно я его не видел наяву, еще с воли, с последних поездок на теплоходе еще в 2005 году. Да такой густой, – утром, когда я вышел на крыльцо барака, в тумане был даже наш двор, не говоря уж про вышку караульную справа...

Вчера так и не дозвонился Карамьян, – сперва когда я ушел на этот несостоявшийся разговор, а потом, уже после отбоя, в 22–40, – на 10–м был “мусор”, так что “трубу” мне не дали. Позвонил ему сейчас, с утра – он точно едет ко мне на свиданку с матерью, мотивируя перед начальством тем, что – анекдот! – едет на чью–то свадьбу.

Бессилие и тоска, бессмысленное прозябание вместо жизни, – не только у меня, а у всех! И здесь, и на воле. Боже, кто бы знал, как я ненавижу эту толпу жалких, трусливых рабов, ничтожеств, генетических холопов, претендующую называться народом. В ответ на издевательства власти, на угнетение и бесправие, – настоящий НАРОД должен давать отпор! Иначе это не народ, а сброд, толпа рабов. Должно быть вот именно так, как описано у Солженицына в “Красном колесе”. В “Марте 17–го”: из толпы демонстрантов в полицию, стоящую заслоном на пути, должны стрелять! Да, брать с собой револьверы – и стрелять, и убивать их, чтобы они падали на наших глазах убитыми, все эти ОМОНовцы и прочая сволочь. Правда, сейчас они в бронежилетах, так что это труднее, – но все равно это возможно; да хотя бы по ногам им стрелять, чтобы они двигаться не могли...

Должна литься кровь! Потоками, морями, – вражья кровь! Христианскому милосердию, состраданию и всепрощенчеству, слюнявому гуманизму и слюнявой доброте, составляющей самую суть убеждений Е.С., не место н этой страшной войне, которую мы должны начать – и выиграть! Точнее, она уже начата, – разве такие приговоры, как мой, не есть ВОЙНА , тотальная война государства против свободы и прав личности?! А когда нигде, ни в одном суде, ни одной инстанции и юрисдикции, нельзя добиться правды, когда вся судебная система страны замкнута одной общей круговой порукой и судит тебя по сфабрикованным обвинениям, и сажает, и ничего нельзя сделать, – разве это не тотальная война государства против прав личности?

Бесполезно с ними судиться в их судах по их законам и кодексам. Такие суды надо взрывать! Подгонять им под окна грузовик взрывчатки, – и привет!.. Зэки на зоне должны (бы, если они люди, а не быдло рабское) накидываться всей1 толпой – и на клочья рвать “мусоров”, отрывать и м головы, руки–ноги, начиная с начальника и его замов. Не только на одной этой зоне, в Буреполоме, а везде, по всем зонам и областям, по всей России!

Свободу можно завоевать только в смертном бою, ценой крови – своей и вражеской. Это непреложная и святая истина на все времена, – кто бы там что ни говорил и какими бедами грядущими не пугал. При такой ситуации, при таком режиме, как этот – ИХ кровь давно уже должна повсюду течь реками, если не морями; клочья тел ментов, прокуроров, чекистов, судей и пр. и пр. – должны бы каждый день разлетаться по улицам во все стороны от взрывов... А у нас – позорное рабское быдло, ни на что подобное не способное даже близко. Единственный вид насилия, который у нас процветает и ширится, – это абсолютно позорная волна убийств скинхедами и т.п. сволочью негров, кавказцев, азиатов на расовой почве. Их, беззащитных, – почему не убивать (и они даже не пытаются вооружаться и давать отпор)? А вот “мусоров” в форме – ни с оружием, ни безоружных, зоновских – ни–ни! Их мы боимся генетическим страхом, прапрадедовской поротой задницей и рваными ноздрями...

23.4.08. 8–31

Вчера блатной “обиженный” опять избивал – прямо в секции – старого “обиженного” деда (впрочем, еще не такого старого, но нищего и несчастного даже с виду, постоянного уборщика туалета и мусорных ведер). Бил прямо на верхней шконке, где тот лежал, – по жалобам “обычных” блатных незадолго перед тем. За что конкретно бил, я не понял, – вроде бы тот воспользовался не тем краном в умывальнике (“сколько ты будешь все контачить?” – спрашивал его палач во время экзекуции), но при этом почему–то всплыл вопрос, что у деда нет кружки, и бивший то говорил: мол, нет, ты врешь, у тебя (у вас, т.е. самых низших среди “обиженных”) кружек полно; то – мол, ну если нет, то пей из ладошек. Вывел уже после нескольких ударов старика в холодный предбанник барака и там – вроде бы уже не бил (я прошел специально мимо них на улицу и обратно), но твердо обещал, если дед будет и дальше “все контачить” – “сломать об него дрын”. Лет этому подонку, по–хозяйски распоряжающемуся здесь жизнями и здоровьем других людей, всего 24 или 25.

24.4.08. 8–28

Суматошные, безумные дни... Вся жизнь здесь – это вечная борьба за существование, по мелочам, по самым ничтожным поводам, но чем они ничтожнее – тем болезненнее. Вчера утром был шмон на 12–м бараке. Сегодня – чуть попозже, через часок – вполне может быть и у нас. Той осенью, я помню, шмонов практически не было, а сейчас – постоянно, чуть не каждую неделю. У Алика (того армянина, что заказывал мне четки) перед обедом “мусора” отобрали телефон, – тот самый, взятый с 10–го барака, чей–то, кого закрыли до 26–го в ШИЗО. Телефон забрали, а “симку” – Алик специально ходил к начальству, уговорил – не вернули ему, но при нем переломили пополам. Значит, теперь надо ходить звонить на 8–й, а при этом – не нарваться нигде на “мусоров”, учитывая, что из–за ноги я не могу лазить в окна, т.е. пользоваться “дорогами” из барака в барак. Вчера сходил, – вышло все удачно, но это пока... Мать, конечно же, как всегда, была в трансе, – утром она дозвонилась на тот (потом погибший) номер Алику, но он сам был на 8–м. А после – не отвечал и номер. Е.С. тоже звонила утром, но вечером я ей уже не дозвонился, – оба номера, что для нее нетипично, были недоступны.