2. Эпопея с неординарностью
2. Эпопея с неординарностью
В первый день у нас было два урока — достаточно разочаровавших меня, потому что учительница занималась с остальными детьми такими пустяками, от которых возникала скука. Зато понравился третий урок — воспитательный час, по сути, — урок этики. Наталья Дмитриевна рассказала о добре и зле, о вечном их поединке. Он все длится и длится, и ни одна из сторон не может победить. Почему же так получается? Потому что многие люди не знают о добре, и поступают плохо. А каждый плохой поступок усиливает зло, поэтому хорошие люди, кто хочет счастья себе, своим родным и своей стране, должны совершать добрые дела, чтобы зло не победило окончательно. А зло — это голод, разруха, война, и об этом нам могут рассказать наши родители.
— Мы будем помогать добру, без нас оно не пересилит зла, — говорила учительница. — Дети, что лучше: ломать или выращивать деревья?
Все хором отвечают: «Выращивать», но два человека кричат: «Ломать».
— Кто сказал: «Ломать», поднимите руки? — Поднимаются руки. — Почему ты так считаешь? — показывает Наталья Дмитриевна на одного ученика.
— Мы кормим козу ветками акации, — чуть не ревет Витя Пиклун, сообразив, что его коза приносит вред, а он ей потакает.
— А траву она ест?
— Да-а…
— Значит, вы должны собирать для нее траву, не лениться, — говорит Наталья Дмитриевна. — Или другое: ты видел, сколько по весне появляется акациевых всходов там, где они не нужны?
— Видел.
— Вот там их и берите для козы. Ты понял?
— Угу, — сопит Витя.
— А ты, Лида, почему считаешь, что надо ломать деревья?
— Так у нас на огороде ясеня растут, как бурьян. Вот мы их и срубаем.
И Наталья Дмитриевна начинает пояснять проблему более углубленно, перечисляя условия и ситуации, где от деревьев есть польза или вред. Для убедительности приводит пословицы о важности и трудности выращивания деревьев: «Деревья сажают предки, а их тенью пользуются потомки», «Не беречь поросли — не видать и дерева», «Кто дерево посадит, тот человеку — друг», «Сломать дерево — секунда, а вырастить — годы». А еще — апеллирует к народной традиции, где сказано однозначно: «Каждый человек должен посадить и вырастить хотя бы одно дерево».
В конце мы хором выучиваем четверостишье Михаила Лермонтова:
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
— Береза, дети, — символ России, святое дерево, — говорит Наталья Дмитриевна. — На юге ей жарко и у нас она растет неохотно. Зато мы знаем ее родственников — ольху и граба.
— А я знаю про ольху что-то хорошее, — шепчу я соседке по парте, имея в виду рассказы бабушки Саши о том, что ольховые прутья ломались при бичевании Христа и Он благословил это дерево.
Но меня останавливает окрик учительницы, и я тут же вспоминаю, что у нас на меже растет небольшой одинокий граб. А, так он — брат березы!
Вечером папа интересуется, как прошел первый школьный день. В доме идет подготовка к вечернему умыванию. Мама греет воду, папа устанавливает на табурете таз. Когда все готово, я поливаю папе на руки воду из кружки и докладываю о воспитательном часе. Умничаю: вот я помогаю папе умываться — ему это приятно, значит, это добро. Родители переглядываются и улыбаются.
На третий или четвертый день учительница сказала:
— Дети, в школе надлежит не только усваивать науки, но и учиться коллективной жизни. А значит, вы должны уметь работать на общее благо, выполнять общественные поручения. Сейчас мы совместно закрепим такие поручения за успевающими учениками. Кто согласен назначить старостой класса Половную Ангелину? — Инка была дочкой завуча, конечно, мы все проголосовали за нее, что согласны.
Затем поручения получили Людмила Букреева и Евгений Сохнин, — тоже учительские дети — и другие, у кого родители занимали начальственное положение. А мне, лучше всех успевающей в учебе, ничего не поручили. Это было несправедливо. Я подняла руку.
— И мне дайте общественное поручение, потому что я лучше всех знаю уроки, — смело сказала я.
Наталья Дмитриевна покраснела, густо, резко.
— А что ты умеешь делать? — спросила она.
— Все умею.
Она окинула меня оценивающим взглядом: курчавая, хорошо причесанная головка, опрятное платьице, чистенькая светлая девочка — и назначила меня санинструктором класса, следить за чистотой рук и внешним видом учеников. С тех пор я дважды в день, перед началом уроков и после большой перемены, проверяла руки у каждого заходящего в класс. Грязнуль и растреп не впускала, пока они не исправляли положение. Так длилось четыре года.
Но как ни странно, многие это забыли, зато на мое 60-летие с энтузиазмом говорили о событии, которое я по причине его тщеты старалась не воскрешать. Надеялась, что и другими оно забыто. Дело-то прошлое и в итоге пустое. Но оказалось, что это событие окрасило приятными тонами не только мою тайную, не разглашаемую память — одноклассники и друзья тоже помнили его как праздник, нечто прекрасное, чем и они могут гордиться.
Эх, буря на море тоже начинается с легкой волны. Правда, тоже потом стихает, по сути ничего не меняя в мире.
В один из осенних дней, когда мои одноклассники впервые читали по слогам, я заскучала на уроке так сильно, что терпеть дальше не смогла, и попросилась выйти на воздух. Мне разрешили. Школьный двор, просторный и пустой, принял меня как друг, подмигивая выпрыгивающими из-за тучек солнечными лучами, он показался обителью свободы — просторный и пустынный, весь мой. А ведь дома еще лучше, подумалось мне, — можно гулять, бегать на толоке и заниматься любимыми делами в доме. И я спокойно ушла домой, оставив на парте свои ученические пожитки.
Смущенная такой выходкой учительница вечером припожаловала к нам, принесла мой портфель и пожаловалась на меня родителям, мол, ваша дочь на уроках смотрит не на учителя или доску, а в окно, хихикает, подсмеивается над учениками и самовольничает до крайности. Папа посерьезнел.
— Ты почему ушла с уроков?
— Я не хотела, оно само получилось, — растерянно бубнила я.
— Как это «само»?
— Незаметно. Я просто вышла.
— Ну?
— А потом и пошла.
— Зачем же ты вышла?
— А что? Со всеми занимались, а со мной нет.
После этих слов папа со строгой вопросительностью посмотрел на Наталью Дмитриевну.
— Но она отлично читает, — пролепетала та в оправдание, — и считает тоже. Я не могу тратить на нее время, отрывая его от других, кому нужна помощь. Может, следует перевести ее во второй класс? — вдруг брякнула учительница, по-моему, внезапно для себя самой.
Неожиданно остро, или, вернее, заинтересованно, этот вопрос уже назавтра встал не только в школе, но и в сельском совете — нашем административном органе, регулирующем местные общественные процессы. Идея не просто понравилась, она заразила всех, показалась полезным примером для остальных, даже для престижа села — вот, дескать, какие у нас необыкновенные дети растут. Без квалифицированного мнения школы, однако, там никаких одобрительных мер предпринять не могли, поэтому запросили официальный отзыв педсовета о явлении опережающего развития одной первоклассницы. По тем временам это было просто невероятное событие, из ряда вон выходящее, исключительное.
И в школе все забурлило еще больше — в классах и в учительской, в кабинете директора и среди учащихся, во дворе и на переменках. Я не понимала этого внимания к себе, почему вне уроков подбегали десятиклассники и восхищенно подбадривали меня, хлопали по плечу, крутили на все стороны, осматривали и хвалили. То, что Наталья Дмитриевна тренькнула в оправдание моего ухода с уроков, а на самом деле в оправдание себя, буквально овладело массами. Спонтанной выходкой, не продуманной, а случившейся помимо сознания, я словно подбросила жару в давно тлевшее огнище. Страсти накалялись с каждым днем.
Ажиотаж разразился не только между учениками. По просьбе местных властей на срочно собранном педсовете, где присутствовали инспекторы из районо, обсуждали мою спокойную независимость от окружения, мое поведение в разрезе высокого уровня подготовки к школе, возводя меня в ранг редкого явления, феномена, требующего вмешательства и правильного урегулирования.
Меня вместе с мамой, благо, она работала тут же, в школьном буфете, тоже пригласили зайти в учительскую, чтобы рассмотреть, задать несколько вопросов. Глядя на маму, присутствующие понимающе кивали головами: да-да, ребенок бывшей учительницы… само собой…
— Прасковья Яковлевна? — вдруг воскликнул один из приехавших на заседание педсовета, представитель высшей инстанции, словно внезапно обнаружил ее, хотя так оно и было. После войны случилось столько перемен, люди теряли друг друга, не узнавали после перенесенных страданий… Потом мама объяснила, что это был представитель Облоно, он вместе с ней учился в институте.
— Да, — тихо ответила мама и, положив руку мне на плечо, слегка прижала к себе — Здравствуйте, Афанасий Васильевич, — она робко кивнула говорящему.
— Николенко? — уточнил Афанасий Васильевич.
— Да-да, это я, — сказала мама.
— А я-то думал, куда вы пропали, уйдя со школы… — сказал он. — Так это ваша дочь, девочка, о которой мы говорим? — он показал на меня.
— Да, моя.
— Разрешите? — отозвалась Наталья Дмитриевна, моя учительница.
— Да, пожалуйста.
— Прасковья Яковлевна была также первой учительницей детей, которые сейчас оканчивают школу, наших выпускников.
— Что-о?! — в голосе воскликнувшего было удивление, изумление, ошеломление… — Она и их учила? Тоже?
— Да, я только сейчас об этом вспомнила.
— Вы были первой учительницей в классе, который сейчас выпускной? — с показавшейся мне угрозой спросил он у мамы. — У этих умников, которые все претендуют на медали и мы не знаем, что с этим делать? — но в его лице что-то изменилось, там появилась улыбка, и мои страхи развалялись.
— Да, это мой бывший класс… — сказала мама. — На редкость хорошие дети.
— Мама, ты их учила?! — заорала я обрадовано, что мамин класс оказался таким хорошим и в нем так много отличников.
Маму пригласили сесть. После того как выяснилось, что дети, которых она учила в начальной школе, прекратились в класс сплошных отличников, уже ни у кого не вызывало удивления, что и я обладала поразительными знаниями. Наоборот, это теперь воспринималось как норма.
— Что же вы молчали? — обратился этот самый главный тут начальник к директору школы. — Почему скрывали, что нынешние выпускники — это воспитанники Прасковьи Яковлевны? Почему не сказали, что уникальный ребенок — это ее дочь?
— Мы не скрывали… — растерянно ответил тот, — мы просто не связывали эти факты…
— Попривыкли, понимаешь… — ругнулся начальник и обратился ко мне: — Тебе нравится ходить в школу?
— Да, нравится.
— А учительница?
— Тоже нравится.
— А одноклассники?
— Ага.
— Ты хотела бы учиться не в первом, а во втором классе?
— Хотела бы.
И дальше все в таком же духе. Я по инерции отвечала утвердительно. Не мог же этот человек спросить у меня глупость. Но что могла дать такая беседа, какое представление обо мне? Она просто превратилась в формальность после того, как прояснился вопрос с мамой. Совпадение это было или закономерность, теперь не имеет значения. Есть факт, что это было.
Вскорости после этого к нам домой, так же под вечер, пришла Ксения Анисимовна Топоркова — председатель сельсовета. Родители были дома, пригласили ее посидеть во дворе, где отдыхали перед сном. Удивительного в ее визите ничего не усмотрели, с недавним педсоветом не связали. Да за своими заботами они и не думали о нем, ведь Топоркова часто посещала дома сельчан, интересовалась их жизнью — привычное дело. Но тема ее разговора повернула не в то русло, что всегда — она тоже заговорила обо мне, о моих способностях и о необходимости перевести меня сразу же во второй класс, пока учебный год только начался, пока я не обзавелась подругами в своем классе, пока не привыкла к учительнице. Пока… пока… Вот и педсовет рекомендует, ввиду особенной одаренности девочки, согласиться на перевод, чтобы ей не привилось безразличие к учебе, чтобы не скучать среди незнаек, получать посильные нагрузки и правильно развиваться. Это, мол, полезно не только для нее, и это является единственным выходом из положения, при котором она подает дурной пример одноклассникам — все знает и только скучает на уроках, развлекает себя ротозейством, рассматривает за окном тихую улочку и парк, занимается подсказками и ехидничанием, насмешками над другими детьми.
Действительно, я скучала в школе, скучала дома, имея свободного времени больше положенного. Иногда оно пропадало зря, а иногда уходило на полезные занятия, тогда мы с папой разбирали математические шарады, задачи на смекалку. А еще я много читала.
Так было и в последующие годы. В пятом классе, например, я прочла «Мартин Иден» Д. Лондона. Научившись от самой этой книги, взяв из нее рецепты обучения, выписала оттуда непонятные слова, затем из словарей выбрала их значения и скоро на уроках жонглировала фразами, от которых учителя теряли дар речи: «дилемма», «априори», «софизмы», «доктрина», «квинтэссенция», «феномен».
По существу учиться я начала только с седьмого класса, а до этого успешно обходилась учительскими объяснениями, выполняя дома только письменные задания. Недозагрузка на уроках позволяла мне спокойно наблюдать за остальными, в результате чего своих одноклассников я знала так, как они, озабоченные течением уроков, не знали меня.
Ну, это я забежала наперед. А тогда, при обсуждении вопроса о моем переводе во второй класс, мотивов было слишком много, чтобы из них вычленить самый верный, истинный. Не обо всех хочется говорить, ибо есть щепетильные, связанные с проступком моей учительницы в молодом возрасте, о котором знали и от которого пострадали мои родители, отчего ей было мучительно стыдно с ними встречаться, но остальные изложу шире.
Родители размышляли и взвешивали все «за» и «против». И наконец воздержались, рассудив, что никакая я не уникальная, а обыкновенная смышленая девочка и все должно идти в соответствии с возрастом. Не рискнули экспериментировать на своем ребенке.
Так вот дело было, конечно, в конкретном человеческом интересе. Первое обстоятельство заключалось в том, что в нашем классе подобрались умненькие дети, к тому же некоторые принадлежали к привилегированным семьям: Ангелина Половная — дочь завуча, Людмила Букреева — дочь учительницы начальной группы, и даже больше — потомок старого вырождающегося рода здешних дореволюционных магнатов. Это были хорошие девочки, старательные, симпатичные внешне. Им ну никак нельзя было создавать проигрышный фон. А рядом со мной выгодно выделяться у них не получалось! И был еще один неприкасаемый увалень, зализанный кучей домашних старушек с картавящей речью, сын учительницы, каким-то боком пострадавшей от репрессий. Как известно, начиная с хрущевского времени, эта деталь биографии гарантировала многие поблажки. Учеба мальчишке давалась с трудом, но сколь бы ни была не по Сеньке шапка, а мать метила видеть своего чада лучшим. Но он никак не мог быть лучшим рядом со мной!
Зачинщикам этой эпопеи казалось, что спонтанно (а может, и нет) возникший предлог с опережающим развитием является наиболее приемлемым для всех: конкурентку устраняли без ущерба для нее. Второй класс, куда меня пытались выдворить, был лишен способных учеников, и там я никому не помешала бы, оставаясь себе на здоровье и первой, и лучшей — сколько угодно раз.
Чтобы покончить с этим, скажу, что Ангелина вместе с родителями уехала из Славгорода года через четыре после описываемых событий. Слышала я, что она получила-таки Золотую Медаль, но сама я ее больше никогда не видела. Людмиле вершина знаний не покорилась, хотя учителями предпринимались попытки вывести ее на этот уровень. А мальчишка-увалень… Его мать стала завучем и добилась для него высшей школьной регалии. Впрочем, всерьез этот факт никто не воспринимал, видя в нем лишь уступку женщине, почему-то вызывавшей жалость. Как и я, он получил Золотую медаль, но при поступлении в вуз провалился на экзаменах.
Второе обстоятельство. Выпускной класс того года был сильный — из двадцати пяти человек почти половина претендовали на медали. И никому нельзя было отказать, ибо среди них были Нелли Полуницкая — дочь моей первой учительницы Натальи Дмитриевны, Алла Рой — дочь председателя сельсовета Топорковой, Славик Пащенко — сын учительницы из пристанционной начальной школы, который меня завел в школьный класс, и другие дети из привилегированных семей, наконец просто способные ученики.
Так вот, уникальность факта, трудного для реализации, когда половину десятиклассников надо было выпускать с медалями, не мешало бы подкрепить наличием в этой же школе другой уникальности, впрямую не связанной с первой, но веско ее удостоверяющей и подкрепляющей. Словом, нужен был прецедент из того же ряда, который бы смягчил ситуацию с будущими медалистами, подготовил для нее и почву, и общественное мнение. Такой полезной уникальностью мог стать перевод первоклашки во второй класс по причине одаренности и опережающего развития. И неважно, что я все-таки осталась в своем классе.
Желаемый эффект все равно был достигнут. Ведь вокруг нашей школы пошумели, укрепили ее авторитет в среде коллег и в начальственных кабинетах. Ей создали позитивное реноме в высших кругах и во всех нужных головах закрепили мысль о предстоящем награждении медалями половины выпускного класса — потому что там вообще все так необыкновенно и здорово, и это объективный факт, с которым надо считаться, а не пытаться втиснуть его в прокрустово ложе обычных историй. Среди этих медалистов не было дутых величин, поэтому я радовалась, когда позже их портреты украсили школьный стенд «Наши медалисты». И у меня даже выработалась потребность чуть ли не каждый день приходить к ним словно на поклон. Видимо, так я поддерживала в себе активную форму и вдохновение к учебе.
А потом все улеглось, словно всеобщая активность людей вызывалась солнечным теплом, его внезапными вихрями, прорывающимися в сокращающиеся дни через блокаду тьмы, похолоданий и первых морозов. Выпадали снега, которые раньше мне не приходилось мять первой, потому что я ходила на гуляния и катания днем, по протоптанным дорожкам. А теперь случалось идти в школу или со школы независимо от погоды — и после снегопада, и под ним. И было чудно видеть эти падающие с неба массы не слежавшимися, не плотными, а легкими, рыхлыми, пушистыми — казалось, подуй, и снег разлетится в стороны. Так без труда он расступался под моими ногами, так лип к обуви, так позволял проникать в него, что становилось страшно — а не море ли это нагрянуло и сейчас растает и поглотит нас.