2. Александра

2. Александра

Старшей сестры долго как будто не было в моей жизни. Возможно, это объясняется тем, что в семье ей не навязывали роль няньки — пока я не пошла в школу, мама не работала и сама присматривала за мной. Александру более-менее устойчиво помню только старшеклассницей, когда она в летнее время купала свиней, а в зимнее — вместе с подругами решала задачи по математике и писала сочинения по литературе.

Если постараться охарактеризовать Александру коротко, то я скажу так — тяжелая форма своеволия. Это не хорошо и не плохо, просто это так, и все.

Самое раннее воспоминание связано со случаем, когда она спасла нас с мамой от смерти, — смутное, причем не в образах, а в ощущении присутствия. Но потом оно слилось с памятью о сохранившихся фото, на которых Александра блестит взглядом из-под густой челки.

Мы в палисаднике, где я любила бродить среди мяты, доходившей до пояса, и зарослей цветущих мальв. Я стою на стульчике, рядом — сестра. Это фотография или мы так во что-то играем? Фотография, и она сохранилась — я даже помню, как нас готовили к фотографированию и кто фотографировал. Мои дорогие родители позаботились о том, чтобы у нас оставалась память о детстве.

А возможно, моя память о детстве сестры просто не хочет просыпаться, потому что там скопилось много досадного. Сестра во всем — мой антагонист, и в этом суть. Пример. Мы сидим в кухне. На стене прикреплена единственная лампа, горящая умеренно, чтобы не было копоти. Мама готовит ужин, остальные разместились за столом. Папа рассказывает сказку о курочке рябой, причем старается сделать из нее маленькое представление. Он говорит в лицах, положил на стол яйцо и катает его пальцем, показывая, как оно может упасть от прикосновения мышкиного хвостика. Мне интересно и жалко разбитое яйцо, я переживаю события сказки с эмоциями. Папа успокаивает — яйцо не пропало, бабка положила его в тесто и напекла блинов. Сказка короткая, а мне хочется еще. Но папа устал, да и не может сразу вспомнить другую. Он кивает на Александру: «Пусть сестричка тебе сказку расскажет».

Сестричка поднимает голову, насмешливо смотрит мне в глаза:

— Хочешь сказку про серого бычка?

— Хочу, — простодушно говорю я.

Сестра продолжает:

— Ты сказала «хочу» и я сказала «хочу». А хочешь сказку про серого бычка?

Я непонимающе хлопаю глазами — неужели она не слышит?

— Хочу! — повторяю громче.

Сестра передразнивает мой тон и громкий голос:

— Ты сказала «хочу» и я сказала «хочу». А хочешь сказку про серого бычка?

Так продолжается раз пять, я начинаю нервничать, видя, что она меня не просто дразнит, а сознательно и убийственно достает до крови, и не знаю, как защититься. На очередной ее вопрос я отвечаю: «Не хочу». Но это ее ничуть не смущает и не останавливает:

— Ты сказала «не хочу» и я сказала «не хочу». А хочешь сказку про серого бычка?

Я посматриваю на родителей, увлеченно беседующих у плиты, и вижу, что им не до нас. Однако во мне появляется надежда, что молчание спасет меня от пытки, устроенной сестрой. И я молчу, не отвечаю ей. А сестра не теряется. Словно вязкий комок, приставший к обуви, она не отстает и продолжает изуверское дело:

— Ты молчишь, и я молчу. А хочешь сказку про серого бычка?

Я начинаю плакать, и тут же следует продолжение:

— Ты плачешь и я плачу. А хочешь сказку про серого бычка?

У меня развивается нервный срыв, я заливаюсь ревом и колочу ложкой о стол. Сестра невозмутимо продолжает:

— Ты ревешь и я реву. А хочешь сказку про серого бычка? — голос Александры становится вкрадчивым, чтобы родители не слышали ее проделок и не могли уличить ее в садизме.

У меня возникают судороги, я влезаю на стул, топаю ногами, задыхаюсь от ненависти и желания убить ее.

— Что случилось? — папа подходит ко мне, но я только всхлипываю, спазмы перехватывают горло и мне трудно говорить. Тогда он поворачивается к сестре: — Что за капризы? В чем дело?

— Не знаю, — невинно говорит она. — Может, ей моя сказка не понравилась.

Папа отвешивает мне шлепков. И я, ошарашенная несправедливостью, что бьют именно меня — пострадавшую, замолкаю. Тем не менее экзекуция продолжается и меня ставят в угол в темной комнате, куда через минуту проникает сестра и, прыгая на одной ноге, шепчет:

— Получила сказку, ревушка-коровушка? Так тебе и надо. Сейчас из спальни выскочит бабай и схватит тебя.

Она так живописует этого страшного бабая и его кровожадность, что мое воображение разыгрывается всеми успевшими проникнуть в него жуткими образами. Между тем сестра растворяется в темноте, гудит там и незаметно совсем уходит, а я жду расправы от неведомого монстра, дрожу и опять реву, что все против меня и в целом мире нет силы, способной восстановить справедливость. И не помогает ни то, что папа отменил наказание и взял меня на руки, ни мамины поглаживания и ласки, ни новая нормальная сказка. Сестра находится тут же и тайком на мигах продолжает дразнить меня и выводить из равновесия. Истерика охватывает мое существо, голос срывается и переходит в хрип, я выгибаюсь дугой на папиных руках, а потом ночью мне снятся черти с рогачами и заваливающая меня солома. На несколько дней я выведена из хорошего самочувствия, и, вялая и трудно дышащая, сижу возле мамы почти без движения.

Это было нормальное поведение Александры: издевательства, провокации, ябедничание, вранье, подведение меня под наказание — все это принималось ею за шутки, ловкие простительные проделки, а потому необыкновенно радовало ее. Такие случаи повторялись, пока я не поняла, что мне лучше держаться от нее подальше, чтобы не давать возможности исподтишка творить свои черные дела, особенно при родителях, когда она к этому стремилась. Такое поведение было нужно ей для радостного расположения и легкости в душе. Она после этого оживлялась и была довольна собой.

Занятая мною позиция не удовлетворяла Александру, и она мучилась, как называли это ее состояние родители — искала, на какой ветке повеситься. Помню себя в старшем возрасте — пожалуй, уже школьницей, — когда сестра опять спровоцировала мой срыв и истерику, хотя мы были одни дома и не было столь необходимых ей свидетелей и судей. Я схватила кочергу, прижала сестру к стене и била той кочергой до своего изнеможения. И тут я заметила странную, противоестественную вещь: сестра не отбивалась, хотя была сильнее и легко могла это сделать, наоборот, подставляла себя под удары с блаженной улыбкой. Ей нравилось происходящее, как мне нравился дождь, ветерок после дневного зноя.

Я научилась игнорировать ее. После этого она переключилась на маму. Бедная моя мама, сколько она вытерпела от своего ребенка, да и из жизни ушла раньше времени по той же причине…

Помнятся и хорошие эпизоды. По традиции осенью надо было обновлять наши соломенные тюфяки. Однажды мы с сестрой пошли к наметанному в поле стогу, специальным крючком надергали из него соломы и затолкали в пустой и предварительно выстиранный матрац. А вечером, когда легли спать, я крутилась и жаловалась на его колкость. Опять же — помню события, свои ощущения, а от сестры остается только тень.

В детстве она была меленькой, шустрой, чумазой девочкой, с торчащими во все стороны непослушными волосами, слишком густыми, прямыми и жесткими. Отличалась тихим, вкрадчивым упрямством, доходящим до крайних степеней, до своеволия, особенно что касалось ночных гуляний. Любила книги, и часто читала ночи напролет, за что утром получала нахлобучку. Правда, Александра смотрела на книги не как на занятие, добавляющее знаний, а как на развлечение, на удовлетворение любопытства. Так зачем тогда портить зрение керосиновой лампой и не спать по ночам?

В отличие от меня она была непоседой, тем более что умела дружить с ровесниками, почти никогда не оставалась одна.