5. Сельские шуточки и розыгрыши

5. Сельские шуточки и розыгрыши

Стояла зима: белизна сугробов, морозы, тонкие тропки вмятого снега вместо дорог. Был праздник, то ли Рождественские гуляния, то ли старый Новый год с его ряженными и розыгрышами. Я проснулась ночью от чужого пристального взгляда. Открыла глаза, повернула голову и посмотрела в окно. Прилепившись к верхнему стеклу, на меня смотрело круглое уродливое лицо — без волос и туловища, явно не человеческое. Сдавленным от страха шепотом я позвала родителей, но оказалось, что они уже не спали.

— Не надо на него смотреть, лежи тихо, — шепотом сказал папа, от чего мне стало еще больше не по себе.

Но оставаться под взглядом страшилища, хоть бы и с закрытыми глазами, не получалось, и я с головой залезла под одеяло, затаилась. Неподвижность давалась с трудом, давила на нервы. Время от времени выглядывая из своего укрытия, я все еще видела большую наглую рожу, которая не меняла положения. Родители продолжали не спать, мне даже казалось, что они были напуганы не меньше меня, но старались не подать виду. Только с рассветом напугавшая нас нечисть исчезла и мы уснули.

Утром мы с папой поспешили на улицу, обследовали место у окна, в палисаднике, осмотрели стены дома, изучили отпечатки ног — никаких следов не нашли. Что это было и как оно возникло? Помню, мы тогда предполагали, что это соседские девочки, десятью годами старше меня, прилепили к нашему окну маску с целью розыгрыша. Но, во-первых, как я сказала, не было следов ни ног, ни клея; во-вторых девчонки не достали бы до верхних стекол окна, да и любой взрослый человек с земли не достал бы. При более сложных манипуляциях, например со стульями или лестницей, остались бы следы, да и мы бы услышали возню шутников и сорвали бы их затею. Короче, в эту версию даже я, ребенок, не поверила. Объяснения странному явлению мы так и не нашли.

С годами родители забыли об этом приключении, и на мои расспросы только пожимали плечами. А я запомнила эту тайну с примесью мистики. Хотя, надо сказать, у меня было такое ощущение, что ночью кто-то из молодежи, возможно, те же соседские девчонки, запускал раскрашенного под облик ведьмы или упыря воздушного змея, а он вырвался из рук, взлетел вверх и упал, прилепившись к нашему окну. На рассвете незадачливым гулякам достаточно было обследовать ближайшие окрестности, найти на земле веревку, к которой крепился змей, и потянуть за нее, чтобы скрыть следы своих шалостей.

Вообще в селе люди любили разыгрывать друг друга, особенно это было распространено в папином окружении, на заводе и дома. Помню, как он купил первый мотоцикл — самый мощный из тогдашних моделей — ИЖ-49. Гаража у нас еще не было, и на ночь папа оставлял мотоцикл во дворе, под кухонным окном.

И вот один из коротких дней поздней осени с его трудами и заботами, от которых в людях осталась только усталость, отходил в прошлое. А на смену ему спешил вечер — кромешно-темный, беспроглядный, не то что без луны — даже без бледных звезд, хоть как-то разбавляющих мрак. Мы дома, время — перед ужином. Горит керосиновая лампа, хитроумно прикрепленная на манер бра способом, изобретенным папой. Светло-зеленая цилиндрической формы емкость с керосином прячется в металлической державке, изготовленной им, и не видно, как хорошо я ее протерла с вечера. Зато стеклянная колба, прикрывающая огонь, натерта до полной прозрачности, и я, удовлетворенно сидящая с ногами на стуле у окна, жду ужин и горжусь, что сделала полезное для всей семьи дело. Вытирать от копоти стекла лампы вообще-то было обязанностью сестры, но и я уже умела это делать — хукала в отверстие снизу колбочки, где она вставлялась в лампу, и сверху, куда выходили продукты горения фитиля, и протирала внутреннюю часть скомканной газетой. Вытирать стекло снаружи труда не составляло.

Мама, как всегда, возится у плиты, папа читает свежие газеты. Вдруг я слышу глухой, как будто специально притишенный звук — «бух» (в украинском языке этот звук выражают более подходящим словом — «гуп»), и стало тихо!

— Мотоцикл увели! — тут же кричу я.

Папа хватает стоящий за сенной дверью ломик и выбегает во двор, в мрак и тьму. Да, мотоцикла нет.

— Кто здесь? — зовет папа, а в ответ немота.

За папой выбегает мама — выкрики, причитания, беготня. Папа осмотрел пространство вокруг дома, вышел на улицу — нигде ни следа. Меня, тоже бегающую по улице, начинают расспрашивать, как давно бухнуло (гупнуло).

— Да только бухнуло, я и закричала.

— Значит, прошли секунды, — говорит папа, — они не могли далеко уйти.

Наша улица расположена вблизи пруда, на правом склоне питающей его речки, перпендикулярно ее течению. Поэтому уклон к реке ощущается весьма сильно. Пользуясь этим, папа иногда заводил мотоцикл, разгоняясь по улице вниз на нейтральной скорости. Вот и сейчас с украденным мотоциклом можно было бесшумно укатить вниз. Я что-то блею про это, досадуя на себя, что только услышала звук, а не увидела воров — окно-то у нас никогда не занавешивалось, можно было бы увидеть.

— Нет, — говорит папа, — они бы не успели уехать, я бы их заметил в конце улицы. А там было пусто.

Мы втроем затерялись от остального человечества в коконе постигшей нас беды, одиноко стоим во дворе, прижимаясь боками, и начинаем различать над собой редкие звезды, пробивающиеся в разрывах облаков и сначала скупо, а потом все лучше освещающие мир. Вокруг — никого. За убранным огородом открывается необозримая даль полей, дальше — степи до самого конца света.

— Огородом они тоже уйти не могли, — прикидывает папа, — там ямки от выкопанного картофеля мешают.

— А по дорожке, вдоль межи? — спрашивает мама.

После этих слов папа почти бежит к лесопосадке, отделяющей нашу усадьбу от соседской.

Там, сразу за домом, растет ряд яворов (белых кленов), такой густой, что они не вырастают в деревья, а ветвятся кустарником. Но под кленовой частью межи громоздится куча битых кирпичей, оставшаяся еще от строительства дома и превратившаяся в свалку вышедших из употребления папиных инструментов и того, что осталось от немцев. Туда не подойти. Зато дальше от дома в сторону огорода межа преобразуется в непроходимый вишняк, весной и летом искусительно пахнущий клеем. Тут у нас есть протоптанная стежка, ведущая с улицы на толоку, потому что дом расположен напротив проулка и людям удобнее сокращать дорогу в поля, идя через нашу усадьбу.

— Да, — говорит папа, подбадривая себя, и на цыпочках направляется к вишневой меже, подняв над головой ломик, — это да. Сейчас как шандарахну по кустам! Убью, если они там.

— Эй, — доносится оттуда, — оружие-то опусти!

Из вишняка вылезают папины друзья — самые вредные славгородские шутники, подходят ближе, и папа, наверное, сам не понимая, как у него это получилось, раз и два бьет кому-то в лицо. Секунда — и они оба лежат на земле.

Потом эти мужчины сидели в нашей кухне, и мама обрабатывала им ссадины зеленкой. А они рассказывали, как совершенно бесшумно увели мотоцикл, спрятали в вишняке, а потом один из них специально подпрыгнул у нас под окном, дабы встревожить нас, кстати, сделал он это в согнутом положении, так что увидеть его я просто не могла.

Отходчивый от гнева папа, на этот раз долго на них сердился, но зато понял, что увести мотоцикл не составляет труда и начал на ночь заводить его в сарай.