6. Студенческое лето
6. Студенческое лето
Каникулы! Прекрасная пора, пора возвращения домой, в родную среду! К скрипящему непостижимыми гаммами колодцу, зазывному звяканью ведра, к плеску воды в его глубине; к подворью, обрамленному муравой; к дому со сливными желобами и водосборными корытами под ними; к тихой улице с рядами ничейных вишен вдоль усадеб; к полям у дорог — то зеленым, то желтым; к людям, которые здороваются, проходя мимо. Все это было мое, моя душа и плоть, из этого я состояла. Мне нужно было видеть горизонты, то, чего совсем, ни в какой мере не мог дать город. Их ширь, раскрыленность, разбег, разгон! В их неизмеримых охватах дышалось вольготно, душой и мыслями леталось — стремительнее и выше! Хотелось птиц, парящих в поднебесье от любви к полетам, а не по физиологической необходимости, ведь тогда они и поют чаще и песни у них другие. Днем я глядела на разноцветье флокс, фарбитисов, обвивающих наш частокол со стороны улицы, любовалась вездесущими космеями-самосейками, а вечером вдыхала неизъяснимую нежность мирабилиса и ненавязчивый дурман маттиол. Разве при этом я не становилась ими, всесильными, всевластными, пробившимися к солнцу, где их и не ждали? Разве они были не я, тут обитающая, с ними гомонящая, их ласкающая лучами глаз? А в полях — все лето владычествовал шалфей, любимый цветок, и в его разливы вносила свою терпкость полынь, да чуть различимо приправлял этот букет запах хлебов. И не надо мне было других чудес!
Я бежала на невыгоревшие еще пригорки, падала в их прогретость, обнимала пологие спинки и захлебывалась от восторга, от долго ожидаемой встречи. Не они, а я не сохранила обет нерасторжимости и веялась по чужим обиталищам, насквозь искусственным и перенаселенным. В голову приходили стихи, простенькие, как мои степи, и летели они в письмах к Саше Пушкину, моему другу со школьных времен, который служил в армии за пределами Родины:
Порой я слов не нахожу
И в луг бегу к фиалкам,
Через вишневую межу
В июньский полдень жаркий.
Июнь — порой он сух и сер,
Без зелени и влаги.
И остается мне в удел
Марание бумаги.
Фиалки все же аромат
Нисколько не утратят,
Что я — дитя лугов, не маг —
Стихам учусь в тетрадях.
Они простят мне. Значит, коль
Нет места разным спорам,
Ничто не истребит любовь
Мою к моим просторам.
О, луговых фиалок край,
Где высоко как нимбы
Несется гомон птичьих стай,
Их песенные гимны!
Луга, наперсники полей,
Фиалки под горою —
Остались в памяти моей
Наивною строкою.
Как я могла прожить прошлое лето и не заметить своих любимых красот? Ведь я почти ничего не видела, готовилась к вступительным экзаменам, сдавала их, обретаясь по пригородам… И хоть в перерывах между работой над учебниками, компендиумами и конспектами выходила в сад, уже довольно обедненный с годами, но все еще пригодный для гуляний, ела шелковицу с оставшегося у нас на южной меже деревца, грызла ранние яблоки и груши, но заботами, мыслями была не с ним. И это не позволяло полностью окунуться в него, принять его в себя так, чтобы только — сад и я, единым дыханием.
Бегала я тогда и к Людмиле, хотя все меньше оставалась там и все невнимательнее выслушивала рассказы о появившемся бездомном ухажере Саше, бывшем детдомовце, почитателе Дзержинского, который соблазнял ее обещаниями купить плащ к началу учебного года. Помню, меня резанула эта деталь, и я что-то возразила в ответ, но Людмила только ухмыльнулась. И я приняла ее реакцию в своем ключе, мол, она сама понимает — получать такие подарки от мужчины, значит, быть ему обязанной.
Все это было у меня и тогда. Но оно приходило через окуляр главной задачи — поступления в университет. А мне требовалось мыслями и ощущениями слиться с деревьями, их ветвями покачаться на ветрах, их терпением побыть в застывшем одиночестве, их обреченностью постоять под открытым небом, ловя то солнечные лучи, то летящие тени туч, то дожди и молнии. И дышать вместе, и качать головами, и соглашаться с этой жизнью, обниматься и прижиматься друг к другу. Без этого не наступало отдыха и тупилось понимание мира, моей соединенности с ним, нашей нерасторжимости. И глаза вожделели простора — того, что открывался за огородом, с купой домов по правую сторону, бегущих к околице села; с балками и оврагами, с рекой и прудом, с дамбой и каменкой по левую сторону; с туманными, многоярусными, кудрявящимися чащобами диких растений и дальних, за речкой, хуторов.
Я приехала сразу после сессии. Правда, возвращалась в город для работы в общежитии, где мы с Юрой зарабатывали место для меня. Там проживали абитуриенты, после них кому-то надо было мыть читальные залы, коридоры и бытовки. Именно это нам и пришлось делать, потому что уборщицы частью отдыхали в отпусках, а частью убирали другие объекты. Но потом я вновь вернулась домой и догуляла лето до конца.
Моя жизнь состояла из самого простого сочетания забот, но самого богатого, желанного: быта, направленного на свежие обеды и улучшение вечернего отдыха родителей, на воспитание племянницы Светы, и писем, писем, писем своим друзьям — обо всем, что занимало и влекло душу, что призывало, к чему стремилось и чего алкалось сердцу.
Иногда я ходила в клуб на танцы, но неохотно, ибо не с кем было идти. Близкие подруги отказались от юности: Людмила уже открыто жила со своим Сашей, ходила в длинных юбках и платках, как молодица; а Рая, хоть и отдыхала у родителей от пионервожатской работы, но запряталась безвылазно на том хуторке и доказывала своим затворничеством неколебимую верность Лене Замримухе. Все — хуже некуда!
Да и менее близкие подруги жили по другим образцам, нежели я. Люда Букреева, не выдержав конкурс сразу после школы, опять пыталась поступить. Хотя все так же безуспешно. К тому же она работала на заводе, мыла пробирки в лаборатории, от чего в пору было отупеть — не тяжело, но скучно. Как ни странно, Виктор Борисенко, став студентом, не оставил ее, хотя их отношения лишены были романтики и лиризма. Вряд ли со стороны Людмилы был на это хотя бы намек. Ну какие в таком случае танцы, какие свидания с ровесниками?! Все у них было приземлено и мрачно, все концентрировалось вокруг ее спальни.
Людмила получила заочное образование, но в этом ей исключительно помогло направление с завода, где она, чтобы заслужить его, сначала отработала два года. Людмила оканчивала учебу в химико-технологическом институте, когда я уже преподавала там сопромат и теормех. С Виктором они поженились, завели двух детей, но Виктор прозрел, что испортил себе жизнь зря с чужим по духу человеком. С его образованием и головой можно было заниматься гораздо более интересными проблемами, чем он нашел в Славгороде. Но Виктор ладно, не он был моей подружкой, и не его я хорошо знала с детства. В отношении Людмилы — красавицы, неглупой девушки… видимо, не только Виктор, но и я обманулась, полагая, что жизнь ее не будет короткой и бесславной. И если мне кажется, что она прошла не свой путь, а чужой, то это говорит мое пристрастие к ней, детская симпатия. Теперь же я понимаю: с ее тяжелой наследственностью трудно было оставаться в рамках нормы. Нет ее больше.
Тамара Докучиц — та же история. Только работала она где-то на хуторах, в восьмилетней школе. И по-моему, тоже доказывала верность одному из солдат срочной службы, случайно присланных в наше село на уборку урожая, с которым она познакомилась в год окончания школы. Возможно, эта любовь помешала ей, серебряной медалистке, поступить в педагогический институт, который-то и институтом тогда не считался, однако и туда она не прошла по конкурсу. Тамара связала свою судьбу с этим парнем, во всем ей под стать, и прожила счастливо, дав миру двух детей. Выучилась заочно на учителя и работала по специальности. Она тоже мало прожила. Говорят, ровно в день своего 60-летия тихо склонилась над помытой после гостей посудой и навески уснула.
Лида Столпакова шла с Тамарой параллельным курсом, их судьбы были схожи. Только Лидиного мужа я не знала.
По этим причинам, что не стало у меня подруг, в клубе я появлялась редко. Тем не менее успела попасть на глаза и даже запасть в сердце Анатолию Иванову, неожиданному для меня человеку, который лихо танцевал вальсы, кружил меня, поднимая на руки и подбрасывая вверх. Получалось очень живописно, потому что он был чудесным танцором, а я от него не отставала. Публика останавливалась и любовалась на нас, рукоплеща. И Анатолий влюбился, а его в этом поощряли друзья, говоря, что мы — подходящая пара.
Он был одноклассником моей сестры, на то время уже выучился и работал главным инженером завода. Полсела отслеживало ухажерские маневры столь заманчивого жениха. Первые сельские красавицы конкурировали и сражались за его внимание, а он сделал предложение мне, которую те и в расчет не брали — по моему малолетству, по отсутствию там, где находился он.
В школьные годы Анатолий учился слабовато и прибегал к моей сестре переписывать уроки, очень дружил с нею, поэтому я знала его с детства. Он и тогда часто брал меня на руки и подбрасывал вверх. И теперь я общалась с ним как с давним знакомым, не больше, а выявив его влюбленность, не могла обидеть и грубо оттолкнуть. Сделала это мягко — сказала, что мне еще рано думать о замужестве. Он покорно согласился и заметил, что танцевать нам это не помешает. Наши вальсы продолжались. Провожая меня домой, Анатолий вел себя скромно и сдержанно. И я успокоилась.
Продолжались и наши с племянницей Светой вечерние купания в пруду. Мы шли туда в час, когда нижний край солнца касался горизонта, и оставались дотемна. Света плавала, кувыркаясь в отражении луны — то белой высокой, то низкой огромной и жаркой. А я смотрела на нее и о чем-то размышляла — всегда интересном, недавно прочитанном, открывшемся мне. А потом, стоя на нашем камне, вымывала ее на чистой проточной воде. К тому утопленному в берег камешку мы шли вдоль кромки воды, и луна бросала серебристую дорожку к ногам, поворачиваясь вслед за нашим передвижением.
В те годы люди не стремились к развлечениям, даже презирали это слово, зная, что и оно, и вся им обозначаемая индустрия возникли в США для одного: чтобы чем-то занять выброшенных на улицу лишних людей, безработных. А мы в своей стране не были лишними, и свое времяпрепровождение выстраивали так, чтобы крепнуть телом и волей, обогащаться духовно, интеллектуально, а затем все накопленное отдать Родине. Родина не была дня нас абстракцией. Живая и горячая, любимая до самоотречения, она воплощалась в родных лицах, в близких душах, в учителях, друзьях, соседях. И конечно, в моих степных широтах с разбитыми колеями проселков, с горизонтами, утопленными в туманце то снега, то хлебов, с хохлатым жаворонком над ними, с всепобеждающим ароматом цветущих по посадкам маслин и по взгоркам — шалфея, в синеве скромных рек и прудов, в бездонности неба.
Поэтому упоения мои были простыми. Я любила каждый день сделать влажную уборку в доме, а потом уединиться и дышать этой свежестью — прозрачной, благоухающей всем богатством запахов ближних полей, и нежить и ласкать любимых письмами, себя — дневником, чтением, при этом что-то вспоминая свое или мечтая о своем. Мама говорила: «Ты наводишь в доме музейную чистоту» — такими торжественно-чистыми, лишенными пыли казались ей музеи. Мне доставляло радость приготовить папе свежий обед — он приезжал в перерыв и, выйдя из машины, спешил в свой первый примитивный гараж, наскоро построенный между домом и летней кухней (где теперь просто сарай с углем). Там у него вялилась и хранилась рыба, которую он очень любил. Он срывал со связки пару рыбин и съедал их со свежими помидорами, потом уж приступал к горячим блюдам моей готовки. Я готовила для нас всех свежие ужины… И стирала родителям домашние одежды, маме — крахмалила и наглаживала хлопчатобумажные халатики, в которых она после ужина могла посидеть с соседями, свежая, светящаяся радостью внимания к ней. Обшивала малую свою племянницу песочницами мыслимых и немыслимых моделей. Видеть их — мамы, папы и Светы — брошенные в меня лучи взглядов, улыбаться в ответ и не произносить слов — в этом ощущалась наша монолитность и вечность существования.
Где-то в эти годы папа был избран председателем профкома завода с освобождением от профессиональной деятельности. Ему нравилось ходить в чистых одеждах, не в спецовке, нравилось общаться с высшим руководством, бывать на районных и областных семинарах, и вообще работать с людьми. Он очень дорожил доверием коллектива и не отметал от себя ни малейшие обращения, стараясь каждому помочь. Папа проработал один созыв, а потом его переизбрали — к сожалению, по тогдашним требованиям эту общественную должность мог занимать только человек с высшим образованием. А у папы его не было, для него и так один раз сделали исключение.
В свободное время папа продолжал создавать частокол вокруг усадьбы, планка за планочкой. Планки эти приносила с работы мама — это были отходы от велосипедных и мотоциклетных упаковок, подлежащие утилизации, их сжигали. Мама же им давала вторую жизнь.
Основными торжественными событиями лета были наши с Раисой дни рождения. Сначала она приходила ко мне 14 июля, а потом я шла к ней 17 июля — мы несли друг другу цветы. Так было и в этот раз. Только вдруг Раиса сделала мне подарок — простенький маникюрный набор, но я никогда раньше не держала такие инструменты в руках.
— Как этим пользоваться? — спросила я, вынимая щипчики.
— Это для удаления кутикул, — Рая показала, что это и как их удалять.
Мы посидели в уюте моей обители, в прохладе, которую я старалась держать в доме, в чистоте, опрятности — у меня сверху ничего лишнего не валялось, я любила пустоту и свободу комнат, незагроможденность и простор. Мой принцип относительно материальной стороны жизни, выработавшийся с тех студенческих пор, всегда оставался таким: минимум мебели, одежды, предметов быта — только самое необходимое.
Рая, как всегда, охотно рассказывала о своей переписке с Мухой, как она называла Леонида Замримуху, о его очень важной и секретной работе, о родителях, старательно обходя тему своей будущей профессии. Ведь в этом году она просто прогуляла лето и поступать в вуз даже не пробовала. Подразумевалось без обсуждения, что через год, когда будет наработан двухгодичный стаж, она исходатайствует в районо направление и попытается поступить на заочный факультет Запорожского пединститута целевым порядком. Это был хороший план. Но какой предмет могла бы преподавать Рая в школе? Этого я понять не могла, и она — тоже. Вечером мы прогулялись по полям, я вывела Раю на каменку и стояла там, пока она не перешла кладку через реку и не оказалась на своей усадьбе.
Через два дня последовал ответный визит. Мне нравилось, что мы не особенно готовились к личным праздникам и принимали друг друга в распахнутые дни, в настоящее, непридуманное житье, как часть самих себя в своих обычных буднях. Тетя Аня, Раина мама, кивнула мне и снова склонилась над грядками, а мы расположились за столиком под вишнями. Рая угощала меня запеченными в сметане карасями и совершенно неповторимым блюдом — сметаной с молодым луком. Густую сметану, больше похожую на масло, мы резали ложками, а молодой лук с огромными завязями головок, величиной с яйцо, кусали от целого очищенного стебля. Разговоры — все те же, и никакого намека не было на то, что мы видимся в последний раз.
Когда я собралась идти к Рае в последнее воскресенье августа, чтобы поздравить с началом нового учебного года, мама меня остановила.
— Рая уехала, — сказала она. — Не хотела тебя огорчать, но теперь скажу. На днях ее телегой вывезли на вокзал со всеми пожитками. Кажется, она отправилась к Леониду.
— Как? — ахнула я.
— А так, обнаружила в себе беременность. Пришлось спешить.
И я осталась совсем одна.