1. Начало

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Начало

Настало последнее вольное лето. Сине-льдистое небо с наступлением тепла привычно потеряло цвет, и теперь белые облака уже не бежали по нему барашками, а плыли бригантинами с поднятыми парусами.

Да и я изменилась — чувствовала растущую в себе ответственность за то, чтобы держаться строже, по-взрослому, ведь шел 1954-й год, в котором я превращалась в школьницу. Мама говорила: «Этот год войдет в твою жизнь важной вехой. Запомни его». Повсеместно у меня спрашивали: «Ты хочешь идти в школу?» Еще как! Я очень хотела, потому что это было приближение к знаниям, потому что я буду еще больше знать и уметь. Меня не покидало ощущение именинницы, и где я ни появлялась — несла себя со значением, горделиво. Потом эта стать и походка незаметно во мне закрепились и многие видели в них мою отличительную особенность.

В дом Аллы-Жени приехал жених их старшей сестры Зои, он — кадровый военный. Жених и невеста познакомились по переписке, и полюбили друг друга по фотографиям. Встретившись, обнаружили, что Зоя выше Петра Павловича, своего жениха. Как досадно! Ничего, — говорит Зоя Григорьевна, — мы не будем ходить рядом. Она сильно грассирует, зато красивая со своей длинной толстой косой — светлорусой, как спелый хлеб.

Я прибежала к ним утром — посмотреть на «женишка». Он уже был одет в военную форму, ходил по комнатам подтянутый, бравый, постоянно шутил. Потом вышел в просторный коридор, совмещающий в себе летнюю кухню, и, поставив ноги на табурет, полоской шерстяной ткани полировал натертые гуталином сапоги. Позже, в годы хрущевского разрушения Советской Армии, он окажется за бортом, и вынужден будет устраиваться в гражданской жизни с нуля. По ходатайству жены его возьмут работать в нашу школу — учителем физкультуры. Мы будем любить его уроки, интересные, полезные, полные юмора и необидной насмешливости. И за его постоянное обзывание всех неуклюжих учеников калеками, дадим ему прозвище Калека. Потом он окончит истфак, стане преподавать историю… Впрочем это уже будет без меня, я же запомнила его учителем физкультуры — в синем спортивном костюме, со свистком на шнурке, свисающем с шеи. Идет он вдоль моей памяти: натоптанный коротышка, ножки торчат врозь, в глазах почти озорство, на устах легкая усмешка — ну какой же он Калека…

Петр Павлович видит, что я наблюдаю за ним как за диковиной, в самом деле — мне не часто приходилось видеть людей в форме

— Что это за девочка к нам прибежала? — спрашивает он, сверкая неимоверно ласковым и одновременно насмешливым взглядом.

— Борисова дочка, младшая, — говорит бабушка Дуня и, коротко глянув в мою сторону, добавляет: — Большая уже, в этом году в школу идет.

Я удивилась, что баба Дуня так ответила совсем чужому человеку, словно он должен знать всех Борисов на свете. Оказывается, Петр Павлович, этот приезжий издалека «женишок», действительно давно знает моего папу — в конце войны они вместе учились в офицерском училище.

— Вот как! — восклицает «женишок», поправляя ремень на форме и пристальнее всматриваясь в меня. — Ты хочешь учиться в школе?

Ну и этот туда же, — подумала я, молча кивая головой, и засмущавшись, убежала.

В школу я шла вполне подготовленной — свободно считала, знала арифметические действия и свободно читала даже взрослые книги. Благодаря папе на примере разрезанного на несколько равных частей яблока познакомилась с понятием дроби, научилась вычитать и складывать дроби с одинаковым знаменателем. Все упиралось в обучение письму. Те, кто учился писать в эру перьевых ручек, знают, как трудно было освоить тогдашнюю каллиграфию, эту вязь из волосяных и жирных палочек, черточек и завитушек.

Училась читать я, конечно, по букварю, но, во-первых, это было в мои четыре года, а во-вторых, как только я освоилась с этим занятием, так взялась за книгу «20 тысяч лье под водой» Жюль Верна. Выбор не был случайным. Накануне папа пересказал нам «Дети капитана Гранта», первую часть трилогии. И я, будучи, как теперь говорят, в теме, захотела самостоятельно узнать продолжение истории, и даже, приняв эстафету от папы, пересказать ее остальным. Все это у меня отлично получалось. Единственное что мешало — я не могла читать и запоминать текст большими кусками. Несколько страниц — это была посильная для моей еще детской памяти порция. Однако же помню, сестра, слушая мой пересказ, то и дело восклицала: «Как тебе удается запоминать все эти сложные слова и имена!» А ведь книга действительно пестрит россыпями редких названий, касающихся жизни Мирового океана.

К началу учебного года мне были куплены учебники — «Букварь», «Читанка» и «Арифметика» — тетради в клетку и в косую линии и пропись для первого класса. А также — простые карандаши, ручка-вставочка, стальные перья № 86 (другими нельзя было писать, ибо «лисички», например, чертили на бумаге линии одинаковой толщины, где не было волосяных и жирных), чернила и чернильница-непроливайка. И было оборудовано рабочее место в нашей новой комнатке.

На торжественную линейку, посвященную началу учебного года, а значит, и на праздник первого звонка, в те годы детей собирали 31 августа, чтобы с первого сентября начать полноценные занятия.

В чем я была одета, не помню. Вряд ли в форму, хотя допускаю, что поверх нового штапельного платья, сшитого бабушкой Сашей, на мне красовался белый фартучек. Зато туфли были новые — из прекрасной кожи синего цвета, с перепонкой, застегивающейся на блестящие пуговицы. Мне нравились эти туфли. Придя домой после уроков, я не хотела их снимать. Хотя все это было не главное — не забывалось разочарование, испытанное, когда после первого звонка нас завели в класс, рассадили, перезнакомили и велели идти домой.

— А уроков разве не будет? — спросила я, старательно подняв руку, как только что научила Наталья Дмитриевна Григорьева — первая учительница.

— Уроки начнутся завтра, — сказала она.

А я, сидя за новенькой партой с букетами цветов, нарядная, так хотела слушать и запоминать новые знания.

Из дому на торжественную линейку я пришла с мамой, в класс же меня провожал десятиклассник Станислав Пащенко — так было принято, каждого первоклашку усаживал за парту кто-то из будущих выпускников. Через год, по окончанию школы, Стасик получил Золотую Медаль, и я гордилась им — вот какой у меня был провожатый в знания! Он потом еще раз появится в моей жизни, когда я стану студенткой, захочет жениться на мне…

Новый образ жизни еще не был ни расписан, ни тем более усвоен мной. Мама теперь работала в школьном буфете и возвращалась домой вечером, сестра менять свои привычки из-за маминой работы и связанных с нею перемен не хотела. Оставалось мне после уроков идти или к бабушке Саше, или домой, где учиться отмыкать входную дверь и сидеть в доме одной.

Но в последний день августа мы ушли со школы вместе — через Дронову балку сестра вела меня домой за руку и показывала нужные проулки и повороты, потому что отрезок пути от балки до дома я знала, а от центра, где была школа, до балки — нет. По ходу она показывала деревья, приметные дома, называла имена людей или рассказывала о событиях, чтобы мне легче запомнилась дорога.

— Когда-то папа рассказывал про дедушку, который смастерил себе гроб и держит на чердаке. Помнишь?

— Да.

— Так вот слева, на углу, хата этого дедушки.

— А он еще жив?

— Здравствуйте, — кивает Александра стоящим у ворот старикам и толкает меня локтем в бок, дескать, да вот же он с бабкой стоит.

Мои попытки оглянуться и лучше рассмотреть дедушку и страшную хату с гробом на чердаке она пресекает дерганием за руку, и тут же отвлекает внимание на другое.

— Помнишь, мама рассказывала, как в революцию одна бабка забрала из барского дома зеркало и поставила в сарай, а утром перепуганная изображением корова разбила его рогами?

— Помню.

— Это про бабушку Стрельник, — говорит Александра. — Вот ее хата, справа, на углу. А вон и она сама сидит на завалинке.

Действительно, щурясь против солнца, подпирала спиной хату высокая поджарая старуха, безучастно глядящая на такую мелюзгу как мы — неинтересную ей, или интересную не более новых колючих кустов вдоль межи ее усадьбы.

— Это дереза, — говорила сестра, поворачивая за бабкиной усадьбой направо и показывая стежку, ведущую в балку, что лежала между ее огородом и огородом старой Вовчихи. Вдоль огорода бабы Стрельник росли кусты с прутьевидными, поникшими ветвями. — Помнишь, как эта дереза цвела весной?

— Маленькими розовыми цветочками, — говорю я.

— А сейчас вместо них, гляди, выросли красные капельки, ягоды такие. Ими можно писать вместо красных чернил. А еще этот кустарник называют волчьей ягодой.

И я от восторга подпрыгивала, притаптывая ножками, а над ближними хатами взвивались стаи голубей и носились в лимонной от солнца раскаленности неба. Отдельные птицы отпархивали в сторону, где выписывали фигуры и кувыркались сияющими серебряными комочками.

За балкой, с нашей стороны, шла уже знакомая мне дорога, и все равно я не все тут еще знала.

— На этой улице живет твоя учительница, — показала Александра на хату, стоящую чуть ниже переулка, что ответвлялся от улицы вправо и через пару перекрестков приводил путника прямо в наш двор.

Наталья Дмитриевна Григорьева мне понравилась: невысокая, плотная, фигуристая, всегда с одной и той же прической — крендельком уложенные на затылке тоненькие косички — и в коричневом платье из ткани, выпускаемой для девчоночьих школьных форм. Фактурой ткань походила на бостон, но была тоньше и мягче. И лицо у Натальи Дмитриевны было хорошее — светлое, чистое. Она вообще чем-то походила на мою бабушку Сашу, но черты ее лица были мельче, строже. Плохо только, что не улыбалась никогда, впрочем, бабушка Саша хохотушкой тоже не была.