Саша, начало

Саша, начало

Истекала вторая учебная четверть, близился Новый год, начались итоговые проверки знаний, конкурсы и олимпиады. Хотя из-за простуды я недавно пропустила полмесяца занятий, меня все же командировали в район на письменные состязания по физике — на олимпиаду. Больше послать было некого, а не участвовать в этом мероприятии школа не могла.

Конкурс проводился в письменной форме и по виду напоминал обыкновенную контрольную работу. Нас, всех участников, разместили в огромной аудитории. Широкие, на три человека, парты были поставлен в три ряда: правый ряд — девятиклассники, средний — десятиклассники, левый — одиннадцатиклассники. Напротив каждого ряда — своя доска. Я села в свой ряд за третью парту, невольно посчитав количество парт в ряду — семнадцать. Прикидываю — нас тут человек сто пятьдесят. Ого!

Помню написанные на доске задания олимпиады для десятого класса… Непонятность некоторых обозначений… незнакомые термины, растерянные лица участников и пояснение члена комиссии:

— Эта задача, — он показал указкой на доску, — на закон Гука, вы должны были проходить его на последних уроках.

Ясно, я эту тему пропустила по болезни и даже не прочитала тот материал в учебнике.

Я быстро порешала то, что знала, и сосредоточилась на задаче об изменении длины стержня под действием осевой силы. То, что сила противодействия линейному растяжению вдоль оси прямо пропорциональна относительному увеличению длины, мне почему-то стало интуитивно понятно. Значит так: сила традиционно обозначается F, длина — l, тогда приращение длины будет ?l. Как в формуле учесть именно относительное увеличение, я знала еще с шестого класса. Понимала, что между длиной стержня и силой сопротивления должен быть какой-то коэффициент… Ага, вот тут говорится о каком-то коэффициенте упругости, значение которого равно (2,2?10?⁵), видимо, это он и есть.

Я записала возникающую из этих рассуждений формулу и уже готовилась подставить в нее числовые значения для окончательных вычислений, когда меня толкнули в плечо и передали свернутый клочок бумаги. С досадой я оторвалась от решения, на котором так старательно сосредоточилась, прочитала записку…

К сожалению, у меня не сохранилась та записка, и ее точного содержания я не помню. Это было короткое признание в абсолютной и вечной любви — совсем не в тему, не то, чем я была занята. Оно меня выбило из колеи. Я перечитала записку еще раз, встряхнула головой, попыталась понять, сколько в ней шутки. Посмотрела на текст изучающе: отличный уверенный почерк, безукоризненная графика. Подпись: некто с последней парты.

Ну конечно, кто-то не справляется с задачами, махнул на все рукой, сидит и дурачится. Может, это не мне адресовано? Может, эта шутка просто передается по рядам для смеха? Переворачиваю клочок. Нет, это мне, адрес написан вполне однозначно: средний ряд, третья парта, девушке в вишневом платье. Ах, мое самое лучшее платье из шуршащей тафты, такое любимое!

Я оглянулась — все на последних партах сидели, уткнувшись в тетради. Кто же он? А, вот! Зарозовевшийся парнишка у окна, значит одиннадцатиклассник, поднял голову и посматривает прямо на меня, с тревогой. Светленький, ушастый, глаза большие, зеленоватые… чертами лица очень похож на Михаила Казакова. Необыкновенно волнуется. Я махнула ему рукой, стараясь вложить в жест максимум неопределенности — и узнала тебя, и оценила юмор, и молодец, ты мне тоже нравишься. В ответ он радостно закивал головой.

Саша Косожид из села Коммуна Ленина (так раньше называлась Новоалександровка), ученик выпускного класса. Это имя мне ни о чем не говорит. Домой мы возвращались вместе, одной электричкой, только Саше надо было ехать на пролет меньше.

Через несколько дней меня неожиданно вызвали к директору, прямо с уроков. В кабинете сидел директор (новый человек, я даже его фамилию не запомнила), наш классный руководитель Македон П. В. и учитель физики Кибальник В. А. (гнусный тип, который приставал к девочкам), за ними виднелся еще некто тоже мужского пола, от растерянности я не стала присматриваться.

— Мы пригласили вас, Николенко, чтобы похвалить, — сказал директор, — и сообщить радостную весть: вы заняли первое место среди десятиклассников на районной олимпиаде по физике и теперь поедете в область. Не подведешь нас там? — добавил он уже неофициальным тоном.

— Постараюсь.

— Смотри, областную олимпиаду организует кафедра общей физики университета, — сказал классный руководитель Петр Вакулович, — если тебя заметят, то это пригодится в будущем.

Я поблагодарила, спросила, можно ли мне идти.

— Нет, — отозвался Кибальник В. А. — Я хочу спросить… Нам прислали твою работу с олимпиады, я посмотрел ее… Тут вот задача на закон Гука.

— Да, — сказала я, припоминая этот закон, который до сих пор так и не удосужилась посмотреть в учебнике.

— Ты ее решила правильно.

— Ну…

— Хвалю, молодец. Ведь мы закон Гука еще не учили. Отстаем от программы по уважительным причинам, — пояснил он, адресуясь персонально директору. — Но она вот… все сделала правильно. Просто чудо какое-то!

— Не учили? — я растерялась, не зная, хорошо я поступила или плохо. — Ну, я просто подумала, что это и так понятно, — промямлила я, наконец с облегчением замечая улыбку директора.

И тут директор обернулся назад:

— Вот, видишь, Саша, какая у нас Люба. Она и нам нравится, — из-за его спины поднялся не кто иной, а сам мой недавний знакомый Саша Косожид, кивнул и одними губами поздоровался. — Приехал, понимаешь, — теперь уже мне говорил директор, — зашел ко мне, представился и сказал, что ищет Любу Николенко. Спрашиваю, зачем она вам. Говорит — понравилась. Ну не молодец ли?

Саша был молодцом! После первой встречи, буквально на следующий день после знакомства, я получила от него письмо. Он немного написал о себе — живет с мамой и бабушкой, отца нет — увы, умер от пьянства. Что-то еще писал, незначительное. Я не нашла, что ответить. А подумав, просто написала две строки из известного пушкинского стихотворения, будто легкомысленно отмахивалась от Саши:

О жизни час! лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье.

И вскоре получила в ответ бандероль, а в ней потертый том С. Есенина с Сашиным автографом на титуле — продолжение строфы отосланного ему стихотворения:

Мне дорого любви моей мученье —

Пускай умру, но пусть умру любя!

Сейчас до отхода поезда, которым Саша должен был возвращаться домой, оставалось не так много времени, однако мы успели выйти от директора, о чем-то торопливо поговорить.

Весть о том, что ко мне приехал очень талантливый мальчик, известный и любимый в районе — сам Саша Косожид! — быстро распространилась по школе. И всякие зеваки, не стесняясь, окружали нас и рассматривали его, заодно и меня, словно заново оценивая, чем я могла ему приглянуться. Сашу это не смущало — он привык к тому, что его замечают, им интересуются, и относился к этому индифферентно.

Но тут ко мне подбежали одноклассники с сообщением, что Алик Пуценя собрал ватагу своих приспешников и собирается проучить Сашу Косожида, чтобы он не приезжал в Славгород и не приставал к чужим девушкам. Пришлось мне предпринимать контрмеры — собирать команду для защиты Саши. Помогли одноклассники, рассудительные и взвешенные ребята, они проводили Сашу до поезда, усадили в вагон, и драки удалось избежать. Но проблема этим не исчерпалась.

Началась долгая история разбирательств между Аликом и Сашей, Сашей и Аликом… Где только Саша брал силы терпеть выходки Алика? Или он пережил нечто подобное чуть раньше и просто понимал его? Не знаю, но он сумел достойно выйти из этой ситуации, не уронив себя и не бросив тени осуждения на Алима. Он обуздал враждебность по отношению к себе, и в дальнейшем Алик неистовствовал и бурлил влечениями в себе самом. Впрочем, иногда это читалось по его виду. Странная их дружба продолжалась до конца учебного года.

С моей точки зрения, Алик вел себя глупо и делал не то, что я могла одобрить. Его достоинства катастрофически обесценивались в моих глазах. Я пережила тогда чудовищное смешение чувств — острое влечение к яркому и пылкому парню, ликование, что он выбрал меня из сонма претенденток, гордость за себя, но и разочарование в нем из-за глупых выходок, сожаление, что мне не за что зацепиться и изменить или оправдать его. К тому же Алим поставил меня в безвыходное положение — теперь я не могла прекратить дружбу с Сашей, даже если бы захотела, ибо не допускала, чтобы со стороны казалось, будто меня к этому принудили. Не в моем это было характере. Так в очень юном возрасте ко мне пришло понимание, что нельзя потакать глазам, жаждущим видеть, ушам, жаждущим слышать, губам, жаждущим прикасаться, и кружащейся от зовущей улыбки голове — человека надо оценивать по поступкам. Мне пришлось сказать «нет» тому, к кому рвалась душа.

А Саша, наверное, видел все это и одобрял. Он держался ровно, со спокойной настойчивостью, с достоинством. Это нельзя было не оценить. Дружба с ним мне импонировала. Оказалось, что он действительно необыкновенно одаренный, всесторонне, его знали в музыкальных и педагогических кругах не только района, но и области. Он руководил школьным хором, писал песни, которые на всех художественных смотрах исполнял этот коллектив. Он прекрасно успевал по всем предметам. По всему, это был мальчик моей мечты, который пришел чуть позже, чем надо было.

Не знаю, возможно, тогда я прошла мимо своей судьбы…

Но продолжу рассказ.

Алик страдал, не ел, худел, ни за что не хотел браться. И вот его миниатюрная симпатичная мамочка Валя не выдержала смотреть на это. Бедная женщина, как я понимала ее материнскую обеспокоенность, боль сердца! Я сочувствовала ей и любила ее, милую, беззащитную. Она пришла ко мне домой и просила не бросать Алика. Она хвалила своего первенца, обещала, что он всегда будет хорошим, что не подведет меня, и я не пожалею, оставшись с ним.

Как мне было объяснить ей, что Алик — не та вершина, на которой я собиралась останавливаться? И все же я нашла какие-то слова, не знаю, достаточно ли мягкие, и высказала эту мысль. И она заплакала, продолжая сквозь слезы просить, чтобы я хотя бы не убивала его надежды, помогла ему мягко выйти из круга ожидания. Своим гореванием она разрывала мою душу. Мне еще год учиться в школе, — сказала я, — это преждевременные разговоры.

Конечно, мне тоже было больно, невыносимо жалко и Алика, и тетю Валю, мне они нравились, однако я не могла приносить себя им в жертву. Это было невозможно трудное решение с моей стороны. Наверное, сейчас на такое моих сил не хватило бы.

Жизнь Алика, которой он с тех пор не дорожил, оборвалась спустя несколько лет — трагически. И кто знает, какая доля упрека в том лежит на мне. Милая его мамочка ушла почти следом — после потрясения от потери сына заболела безнадежной болезнью.

Сильные, испепеляющие страсти… Как близко от меня они бушевали, как обжигали меня, как плотно меня касались! И как красноречиво свидетельствовали — нельзя им потакать.

После школы Саша поступать в вуз не спешил, остался в своем селе, чтобы работать музыкальным руководителем самодеятельности. Мы изредка встречались. Он приезжал на своем новом мотоцикле ИЖ-49 — самом мощном на то время — и учил меня ездить на нем. Мы катались по полям, обвеваемые ветрами, обнимаемые горизонтами, освящаемые ширью родной сторонки. И никогда, ни разу Саша не заставил меня уклоняться от него, сомневаться в его серьезности по отношению ко мне. Звучали стихи, их Саша знал и любил декламировать. А я комментировала вслух все виденное, полюбив эти озвученные рассуждения о скрытых смыслах мироздания, о тонкостях человеческой речи, о тайнах абстракции. Эти монологи и наше внимающее молчание — это была какая-то бесхитростная медитация, которая могла продолжаться часами. Мне было умильно с Сашей, блаженно возле него, спокойно и надежно.

А потом Сашу призвали в армию, а я продолжила учебу в одиннадцатом классе. Потекла переписка, длившаяся четыре года, частая — по два-три письма в день.