Глава 4 Розыгрыши и мораль

Глава 4

Розыгрыши и мораль

Парень по имени Рик Зенкере был главным клоуном выпускного класса школы Хоумстед в 1968 году. Он был забавным парнем. Поскольку на занятиях мы обычно рассаживались по алфавиту, он, как правило, сидел за партой рядом со мной. Ну, это было и понятно. Так вот, Рик, еще один парень, который сидел рядом с нами, – Скотт Сэмпсон, и я решили, что мы будем поступать в колледж вместе.

Мы решили посетить Калифорнийский технологический университет. Для этого нам нужно было лететь в город Помона в Калифорнии, где находились школа Скриппс, колледж Помоны и Калифорнийский политехнический университет.

А затем мы передумали и решили, что должны увидеть Университет штата Колорадо в Боулдере. Там учился отец Рика.

То время было для меня очень волнительным. Я до этого никогда не покидал пределы Калифорнии. Помню, как мы сели в самолет в аэропорту Сан-Хосе – тогда в нем еще было только два выхода на посадку – и полетели на 707-м «Боинге» в Денвер. Из Денвера в Боулдер мы добрались на такси и приехали поздно, поэтому в тот день мы ничего толком не увидели. Мы буквально свалились от усталости в наших гостиничных номерах. Затем, уже утром, мы включили телевизор и узнали, что за ночь в городе навалило снега на полметра или около того. Мы раздвинули портьеры и, конечно же, увидели за окном кучи снега. Это было такое захватывающее зрелище.

До этого я никогда не видел снег воочию. Там, где я жил, изредка выпадал снег, но его никогда не было достаточно для того, чтобы он не таял, и уж тем более для того, чтобы можно было слепить снежок. Это было просто потрясающе! Мы внезапно все вместе оказались на улице и начали кидаться снежками. Для меня это было в новинку.

По какой-то нелепой причине мы приехали туда на выходные, которые выпали на День благодарения. Мы, стало быть, тогда решили, что они устраивали дни открытых дверей и по праздникам, – и, разумеется, ошиблись. Поэтому пару дней мы просто бродили по пустому студенческому городку. В какой-то момент мы наткнулись на научный корпус, внутри прогуливался студент. Он провел нас по всем залам и показал нам, где располагались различные отделения. Он показал нам все оборудование и рассказал об инженерных проектах, которыми они занимались в Колорадо.

Погуляв там несколько дней, я влюбился в это место. Кирпичные здания были великолепны. На фоне Флатирон[1] красноватые стены корпусов выглядели очень впечатляюще. Коллежд стоял посреди леса – до города надо было шагать около мили.

Я думал: «До чего же это прекрасно». Так здорово было ходить по снегу. И только из-за этого снега я решил, что я буду поступать именно в этот колледж. Требования при поступления туда были достаточно низкими, а мои оценки и результаты SAT высокими – на вступительных тестах по естественным наукам и математике я набрал максимальное количество в 800 баллов, за исключением химии, где я набрал всего лишь 770. Но это был уже мой колледж. Меня подкупил тот самый снег. Я моментально принял окончательное решение.

* * *

Единственной проблемой было то, что мой отец считал цены на обучение в Колорадо слишком высокими. В отличие от какого-нибудь государственного университета в Новой Англии в Колорадо студентам из других штатов нужно было вносить внушительную плату – вторую по размеру во всей стране.

Но в конце концов мы нашли решение. Мой отец сказал мне, что я могу поступить в университет в Колорадо и проучиться там один год, а на второй год перевестись в городской колледж Де Анца, располагавшийся недалеко от того места, где мы жили. После этого, согласно плану, я снова должен был перевестись в Университет штата Калифорния в Беркли, где обучение было намного дешевле. Я также подал заявку на поступление в Беркли – родители на этом настаивали – и отправил мое заявление в самый последний день.

Меня приняли в университет Колорадо, и тем же летом родители в полном размере внесли оплату за мое обучение, включая плату за общежитие. Но потом мой отец стал умолять меня перевестись в Де Анца, который был дешевле и намного ближе к нам. В случае моего согласия он обещал отдать мне машину.

Когда я прибыл в колледж Де Анца, я увидел, что на курсах химии, физики и дифференциальных вычислений уже не было мест. Как это? Я просто не мог в это поверить. Вот он я – школьная звезда математики и естественных наук, практически уже инженер, и на трех самых главных и самых важных для меня курсах нет мест.

Это был просто кошмар. Я позвонил преподавателю химии, и он сказал мне, что если бы я появился вовремя, меня скорее всего записали бы. Я не мог избавиться от этого жуткого ощущения того, что дверь в будущее захлопывалась. Я видел, как она закрывается прямо перед моим носом. Я чувствовал, что все мои планы на образование катятся в тартарары. И прямо тогда я решил выяснить, был ли у меня все еще шанс вернуться в Колорадо.

Обучение там уже началось. Но после пары звонков я смог выяснить, что по-прежнему мог туда вернуться. Все было готово, билеты на самолет были забронированы и так далее. Я выкупил билеты, на следующий день отправился в аэропорт Сан-Хосе и полетел в Колорадо. Как раз успел на третий день занятий.

Я помню, как той осенью приехал в студенческий городок в Колорадо и подумал, как же все вокруг красиво. Было начало сентября. Листья переливались желтым, оранжевым и золотым, и я чувствовал, что мне крупно повезло.

Моим соседом по комнате был Майк. Первым, что я увидел, когда вошел в нашу комнату, где хотел оставить сумки, было около двадцати разворотов из журнала Playboy, развешанных Майком по всей комнате. Ух ты, это что-то новенькое! Но Майк оказался приятным парнем. Я обожал слушать его истории об армейской жизни, об учебе в средней школе в Германии и других его приключениях. В личной жизни он также преуспевал. Время от времени он просил меня удалиться, и я понимал зачем. Я говорил: ну что ж, валяй. Я брал свой катушечный магнитофон и кучу катушек в придачу – в то время я особенно фанател от Саймона и Гарфанкеля – и шел в комнату к Рику Зенкере, и возвращался значительно позднее. Я помню, как однажды я спал, и он привел одну мормонку посреди ночи. Это было что-то.

Тем временем я тусовался с другими ребятами, с которыми познакомился в общаге. Я ходил на футбольные игры. Нашим талисманом был бизон по имени Ралфи (какое унизительное имя!), и куча студентов, одетых как ковбои, гоняли его по полю перед началом каждой игры. Ралфи был настоящим бизоном. Я помню, как мой друг Рик Зенкере рассказывал нам, что за двадцать лет до этого главный соперник Колорадо Академия ВВС США умудрилась его похитить. И когда игроки Академии ВВС готовились к очередной важной игре с Колорадо, они сварили и съели бедного Ралфи.

Я не сомневался в правдивости этой истории, но с Риком ничего нельзя было знать наверняка. Он принимал все на веру с такой легкостью и непринужденностью и постоянно шутил и смеялся над самыми серьезными вещами. Мы тогда вместе работали – мыли посуду в женской общаге. Так вот, его уволили оттуда за то, что он подделывал карточки, на которых отмечалось время заступления на смену.

Я проводил много времени в комнате Рика с ним и его двумя соседями, Рэнди и Баддом. Мы вместе играли в карты, покер и бридж. Рэнди был мне интересен, так как он был истово верующим – именно утвердившимся в вере христианином, – а его соседи из-за этого над ним все время злобно подшучивали. Но я все равно проводил много времени, беседуя с ним о его убеждениях. Я никогда не был близок к церкви и был весьма впечатлен тем, что он рассказал мне о христианском обычае «подставлять другую щеку» и взглядах на прощение в целом. Мы обычно играли в карты далеко за полночь, и я помню, как думал: «Это лучший год в моей жизни». Впервые в своей жизни мог сам решать, как мне распоряжаться своим свободным временем – я сам решал, что мне есть, что носить, что говорить, на какие предметы ходить и как часто.

Я познакомился с множеством интересных людей. Игра в бридж обернулась для меня большими успехами. Мы начали играть сразу после итоговых экзаменов, и нас затянуло. Мы четверо играли в бридж прямо на коленке. У нас не было никаких справочников или таблиц, которыми обычно пользуются игроки. Мы каким-то образом сами всему научились, поняв, какие ставки в этой игре были эффективны, а какие нет. Я лично считаю, что по сравнению с остальными карточными играми бридж намного более изыскан.

Много карточных игр основаны на простом принципе «взяток», когда один игрок кладет на стол карту рубашкой вверх, затем другие кладут свои и сильнейшая карта одной масти с нижней выигрывает. Так проходит одна взятка. Скажем, с червями лучше избегать некоторых карт: например, каждая карта этой масти в вашей взятке отнимает у вас очки. С пиками игрок получает возможность первым делать ставку, загадывая, сколько именно взяток возьмет он и его напарник – тот, кто сидит наискосок за столом с четырьмя игроками. Если поставить на пять взяток и взять пять взяток, тогда эта пара игроков зарабатывает пятьдесят очков. Но если переборщить со ставкой и не получить достаточное количество взяток, тогда такое же количество очков эти игроки теряют. Пики также являются козырями по отношению к остальным мастям.

Но игра в бридж еще хитрее. В ней вы не только делаете ставку на то, сколько взяток вы и ваш напарник возьмете, при этом не видя его карт, но еще имеете возможность назначать козырную масть, которая будет бить все остальные.

Бридж – замечательный пример баланса между стратегией, нападением и защитой. В то же время, играя в бридж, нужно хорошо знать свои карты и пытаться угадать, какие карты на руках у противника, давая сигналы своему партнеру, для того чтобы начать делать ставки. В бридже приходится играть сразу на многих уровнях. Как я уже говорил, мы начинали, не зная абсолютно ничего. Именно поэтому мы так хорошо проводили за этой игрой время – ведь все мы были примерно на одном уровне.

Забавно вот что: хотя мы тогда и считали себя настоящими игроками в бридж, но никогда не встречались за столом с другими настоящими игроками. Несколько лет спустя, когда я работал в Hewlett-Packard, я собирался вступить в только что открывшийся в нашем здании бридж-клуб, но даже не смог начать игру с теми женщинами. Видите ли, я так и не запомнил все правила, определяющие размер ставок в зависимости от розданных карт. Из-за этого я просто портил всю игру своему напарнику.

Сегодня я уже умею играть в бридж достаточно хорошо. Но только потому, что я читал ежедневную газетную колонку, посвященную бриджу, пока окончательно не усвоил все эти формулы.

* * *

Во время учебы в колледже я занимался одним проектом, ставшим для меня одним из самых любимых. Я называл его телевизионным глушителем.

Телевизионный глушитель был мной задуман после того, как я увидел, чем летом занимался Элмер, отец моего хорошего друга Аллена Баума. Мистер Баум был инженером, и он работал над одной небольшой схемой на листе бумаги. Она состояла из транзистора, пары резисторов, конденсатора и катушки, которая вырабатывала сигнал на телевизионной частоте. Я смотрел на нее и думал: как здорово было бы, если, просто поворачивая ручку, ее можно было бы настраивать так же, как и обычное транзисторное радио. Так что я собрал несколько таких устройств – с их помощью можно было глушить телевизионный сигнал, просто настроившись на нужную частоту. Это было круто.

В один прекрасный день на первом курсе в Колорадо я решил, что настало время поразвлечься с моим телевизионным глушителем. Я отправился в магазин электроники Radio Shack и изучил их ассортимент транзисторов. В продаже был только один транзистор номиналом в 50 МГц, что было близко к частотам, на которых работали телевизоры. Я купил один такой. Также я приобрел маленькое транзисторное радио, которое мог разобрать на запчасти: мне нужны были резисторы конкретного номинала и конденсатор с реле, к нему должна была подсоединяться ручка настройки. Это должно было обеспечить мне большой диапазон настроек.

Я самостоятельно обмотал катушку толстым проводом, который был у меня – где-то в три ряда – и, разомкнув первый виток примерно посередине, припаял туда конденсатор. Вся конструкция была размером не больше моего мизинца, она была просто крошечной. Я примостил ее на верхушку корпуса от 9-вольтовой батарейки. Помните, как выглядит такая небольшая скобка у нее наверху? Я ее выдернул и припаял ее к контактам на моей крошечной глушилке, после чего подключил к конструкции другую 9-вольтовую батарейку в качестве источника питания. Таким образом я мог совершенно незаметно носить с собой эту 9-вольтовую батарейку с телевизионным глушителем наверху. За исключением 15-сантиметрового провода, служившего антенной, который мне приходилось свешивать вбок для того, чтобы он передавал сигнал. Его я прятал в рукав.

Я отправился к своему другу с целью попробовать свое устройство в действии на его телевизоре – у него в комнате был небольшой черно-белый телевизор. И, как я и предполагал, я смог полностью заглушить на нем сигнал, и экран стал черным.

Затем я пошел в холл нашего общежития, где все смотрели черно-белый телевизор. Я настроил свою глушилку, хлоп – и он выключился. «Ух ты, – подумал я, – какая потешная шутка».

Затем я показал свое устройство Рэнди Адаиру, моему верующему другу, и он сказал: «Ты должен опробовать эту штуку на цветном телевизоре, который стоит в подвале в Либби-холл, в корпусе для девушек».

Я пошел туда – там сидело много парней и девушек. Оказывается, они там постоянно торчали и смотрели телевизор. Я отошел немного назад, где меня было хуже видно, и включил свою глушилку, рассчитывая, что она забьет телесигнал. Однако она его просто искажала.

Вдруг совершенно неожиданно мой друг Рэнди, сидевший в первых рядах, наклонился к телевизору и как следует по нему треснул. Я среагировал быстро. Я сразу же устранил помехи – после чего все, естественно, решили, что удар рукой по телевизору сработал. Я снова включил глушилку, и Рэнди снова ударил по аппарату. Я снова все поправил. Пару минут спустя я заглушил телевизор снова, но подождал, пока Рэнди ударит по нему три раза, пытаясь его «починить».

Любой, кто за этим наблюдал, должно быть, подумал: ага, если лупить по телевизору, то можно заставить его работать как надо. Они все подумали, что внутри телевизора оборвался какой-то контакт и сильным ударом по корпусу можно было это исправить. Это был почти что психологический эксперимент – вот только люди учились гораздо лучше крыс. Крысы, однако, быстрее.

Уже позже тем вечером Рэнди не стал бить по телевизору. Тогда это сделал кто-то другой, и он вновь заработал. Ха! Целая комната подопытных кроликов. О большем я не мог и мечтать. В течение следующих двух недель я ходил туда и наблюдал, как люди лупят по телевизору. Если это не работало, они принимались его настраивать – в те дни у телевизоров были ручки настройки, – и я тихонько выключал свой телевизионный глушитель так, будто бы настройка работала, и все возвращалось в норму.

Спустя какое-то время я стал делать следующее: когда кто-то крутил тюнер и настраивал картинку, я приводил все в норму. Но стоило человеку отпустить ручку настройки, как картинка снова портилась. Как только человек снова касался ручки настройки, картинка возвращалась в норму. Я был в своем роде аниматором. Или кукловодом – только управлял живыми куклами.

Потом все почему-то решили, что качество картинки зависело от конкретного положения их тел. Помню, как однажды сразу трое пытались настроить телевизор. К тому времени я уже ждал от них нетривиального решения по починке телевизора и только тогда уже создавал иллюзию того, что у них все получалось. Один из ребят тогда держал свою ладонь посередине телеэкрана. Он стоял на стуле на одной ноге, другая его нога была в воздухе. Как только я увидел, что его ладонь задержалась в центре телеэкрана, я тут же вернул хорошую картинку. Один из трех ребят объявил: все, картинку исправили. Все расслабились. Когда тот парень в центре убрал руку с телеэкрана, я снова испортил картинку.

Парень, пытавшийся настроить телевизор с помощью ручек на тыльной стороне корпуса, воскликнул: «Давайте все займем исходные положения – может быть, он снова заработает!»

Спустя несколько секунд парень спереди вернул свою ладонь на экран, и я вновь «починил» телевизор. Он решил проверить свою догадку и убрал руку с экрана. Я испортил картинку. Затем он снова положил руку на экран – и я снова все исправил.

Потом я увидел, как он стал убирать свою ногу со стула и ставить ее на пол. Я снова испортил картинку. Он ставил ногу назад на стул – и картинка возвращалась в норму. Парень просто остолбенел. Бог мой, как же было здорово проделывать все это, совершенно не рискуя быть пойманным.

Он повернулся ко всем остальным студентам в комнате и громко объявил: «Это эффект заземления». Он наверняка учился на инженера, раз уж он знал это слово. Примерно с десяток студентов остались досматривать фильм «Миссия невыполнима», а тот парень продолжал держать свою руку посередине экрана! А ведь телевизоры в то время были достаточно маленькими.

Единственной проблемой было то, что я уже слишком далеко зашел. В следующие несколько недель практически никто не приходил в телевизионную комнату. Все они были сыты по горло.

* * *

Уже позже все они снова вернулись. И я снова стал играть с ними в эту игру, меня по-прежнему это сильно забавляло. Иногда люди начинали изо всех сил лупить телевизор по крышке сверху. Иногда для нормальной работы телевизора перед ним должны были находиться сразу трое – один по нему стучал, другой настраивал, а третий крутил настройки цвета на задней панели, пытаясь отрегулировать баланс красного, зеленого и голубого. После всего этого я сам уже не был в состоянии вернуть картинку в норму! И нам приходилось вызывать мастера.

Приходил мастер. Помню, как кто-то говорил ему, что это была проблема с приемом. Я снова глушил телевизор, и что делали они? Конечно, кто-то хватал дипольную антенну и поднимал ее над головой. Я возвращал картинку в норму. Он ставил ее на место – и я снова все портил. Вверх – хорошо… вниз – плохо. Потом я стал делать так, что ему приходилось поднимать антенну все выше и выше. Помню того парня, которому пришлось вытянуться и держать антенну практически под самым потолком только ради того, чтобы досмотреть последние несколько минут какого-то телешоу. Это было жутко весело.

Кроме Рэнди, на протяжении целого года никто ничего об этом не знал. Смешно, но никто не заподозрил, что над ними всеми просто кто-то издевался. Никто ничего не подозревал! Это было так забавно. Нарочно не придумаешь. Единственный раз я пожалел, что ввязался в эту авантюру, тогда, когда как-то днем транслировали дерби в Кентукки. Конечно, я рассчитал все так, чтобы самому посмотреть игру по максимуму, но потом мне все равно пришлось заглушить телевизор. Народ просто сошел с ума, все стали бросать в телевизор стулья и так далее. Если бы они знали, что во всем этом виноват человек, они бы хорошенько ему наподдали – так они были расстроены. Я чувствовал себя жутко, так как понимал: если бы они все тогда узнали, что это был я, этот день для меня бы закончился в лучшем случае в больнице.

В каждой шутке наступает момент, когда она перестает быть просто шуткой и становится уже не смешно, а страшно. Это был как раз такой момент.

* * *

В университете Колорадо я ходил в компьютерный класс и там вывел свою идею глушения телесигнала на новый уровень.

Сам факт того, что я тогда ходил в компьютерный класс, был просто невероятным. В то время такие курсы проводили всего несколько колледжей в стране. Компьютерные курсы в базовую программу не входили; тот курс, который я посещал, был дипломным. Но я был зачислен на инженерный курс в Колорадо и поэтому даже в первый год мог посещать любой предмет и даже дипломный курс, связанный с инженерией, если я соответствовал всем требованиям. Мне повезло: именно для этого курса никаких требований не было. Это была фантастика. Там учили всему, что было связано с компьютерами, рассказывали об их архитектуре, языках программирования, операционных системах, обо всем на свете. Это был очень серьезный курс.

Единственной проблемой было то, что он проводился в инженерном корпусе, и аудитория была очень маленькой. Поэтому только треть студентов могла видеть преподавателя в классе воочию. Всем остальным приходилось смотреть занятия по телевизору в другой комнате, где на четырех экранах велась прямая трансляция из аудитории.

Я подумал: «Ну что ж, замечательный шанс испытать новую версию моего телевизионного глушителя, которую еще тяжелее засечь». Я собрал ее внутри корпуса от волшебного маркера, в который поместил батарею и все остальное. (Я разобрал маркер и поместил в него батарейку типа АА. На самом конце маркера я закрепил маленький винтик для настройки.)

Настал тот день, когда я принес мое устройство в класс. Я пошел и сел на свое привычное место в левой части класса, взял новую версию глушилки и попробовал испортить телесигнал. Я точно не знал, получится у меня или нет – я не был уверен, что это вообще возможно, если сигнал передается по коаксиальному кабелю. Кроме того, коаксиальный кабель был в то время новинкой. Тогда чаще всего устанавливали дипольные антенны.

Но, как я и ожидал, все телевизоры в комнате стали выдавать помехи. Тот, который находился ближе всего ко мне, глушило не так сильно, но на остальных картинка испортилась. Ну, и практически сразу те три ассистента уставились на всех нас. Один из них сказал: «Ладно. Кто принес в класс трансмиттер? Выключайте его».

Ух ты как. Я даже не знал, что в классе находились ассистенты преподавателя. И что вы думаете, стал бы я засовывать руку в карман и выключать мой глушитель в тот момент, когда они на всех нас смотрели, прямо у них на глазах? Ни за что.

Я собирался заглушить телесигнал всего на несколько секунд, но теперь я не мог исправить положение и не попасться.

И вот сижу я, вроде как испуганный, боясь пошевелиться – ведь они всех нас так пристально рассматривают. Я не мог даже протянуть к нему руку, так как боялся, что из-за этого картинка на экране начнет дергаться. Я и не думал о том, чтобы как-то дотянуться до него и нажать на кнопку выключателя на моем волшебном маркере – ведь парень рядом со мной наверняка бы услышал щелчок. Он бы сразу понял, что это мои шуточки.

В конце концов ассистенты сели на свои места, но продолжали за нами наблюдать. Они не могли ничего поделать. И знаете, помехи были не такими уж и сильными, мы по-прежнему могли разглядеть профессора, писавшего что-то на доске. Поэтому наш класс продолжил занятия как ни в чем не бывало, и все уставились на экраны телевизоров, на которых были помехи.

И вот сижу я там с моим волшебным маркером, зажатым между кольцами, скреплявшими мою папку с тетрадями. И вдруг парень, сидевший рядом с телевизором, картинка на котором была хуже всего, начинает собирать свои тетради, чтобы встать и уйти из класса пораньше. Я решил сделать так, чтобы картинка задрожала как раз в тот момент, когда он выйдет из класса. У меня было ощущение, что я еще мог выйти сухим из воды. Упустить этот шанс я не мог.

В тот момент, когда он выходил, изображение на телевизоре вновь стало нормальным. Один из ассистентов указал на него пальцем. Он сказал: «Вот это кто».

Розыгрыши – это развлечение, это юмор. Мне не только удалось все это провернуть, но у меня еще получилось выставить все так, будто это сделал кто-то другой. Это даже круче стандартного правила розыгрышей: «Никогда не попадайся». За мою долгую карьеру организатора розыгрышей я сумел хорошо овладеть этим принципом. Если вас смущает то, что я разыгрываю людей и не чувствую при этом угрызений совести, вспомните, что в основе любого развлечения лежит придуманная история. Вот что называется юмором.

Я не знаю, что они сделали с этим парнем, но не думаю, что у него были из-за этого неприятности. Не могли же они найти у него телевизионный глушитель. Насколько я помню, он был только у меня.

* * *

Но в конце концов в том учебном году я все-таки вляпался.

Видите ли, я тогда писал компьютерные программы, которые заставляли принтеры, установленные в компьютерном центре в Университете Колорадо, выбрасывать бумагу из лотков. Это было пустяковым делом. Затем я подумал: так для чего вообще нужны компьютеры? Они нужны для вычислений. Именно вычисления были их главной функцией, поэтому я решил придумать что-то действительно хитроумное.

Я написал семь программ – все они были очень простыми, но чрезвычайно интересными с точки зрения математики. Одна из них имела дело с тем, что я называл «волшебными компьютерными числами». Это были степени двойки: 2¹ равно 2, 2² равно 4, 2³ равно 8, 2⁴ равно 16. Все это бинарные числа, с ними работает любой компьютер, и поэтому для компьютеров в сравнении с другими числами они являются особенными.

Я сделал так, чтобы принтер выводил результаты в наиболее читабельной форме. Так, например, в одной строке могли содержаться: 1, 2. Это значило, что 2 в первой степени – это двойка. Вторая строка состояла из цифр 2, 4: 2 во второй степени – 4. Понятно, что рост чисел происходит очень быстро. Например, 2 в восьмой степени – 256; 2 в шестнадцатой степени – 65536. Таким образом вскоре программа начинала заполнять страницы этими огромными числами! После восьмой страницы степени двойки уже занимали целую строку. Затем они разрастались до двух или трех строк. В конце концов числа стали занимать по странице каждое и даже больше!

Другая моя программа работала с числами Фибоначчи. Это числа, которые идут в такой последовательности: 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34… Каждое число Фибоначчи представляет собой сумму двух предыдущих чисел. Это бесконечная последовательность. Все семь моих программ делали именно это – они высчитывали возрастающие последовательности чисел, которые становились все длиннее и длиннее.

В некоторых программах содержатся циклы, из-за которых они никогда не завершают работу, потому что допущена ошибка. Это называется бесконечным циклом. Я уже о них упоминал, когда рассказывал о шахматной программе, которой я занимался еще в школе. Как бы то ни было, Компьютерный центр автоматически завершал любую программу, которая работала дольше 64 секунд. Поэтому я решил, что все мои компьютеры должны были распечатывать по 60 страниц быстрее, чем за 64 секунды, и написал их так, чтобы каждая из них распечатывала только 60 страниц по номерам: страница 1, страница 2 и так далее. Если запустить программу снова, то она печатала следующие 60 страниц (начиная с 61-й) и так далее. Я написал все свои программы так, чтобы они оставляли данные для следующего запуска на перфокарте, и я мог снова ими воспользоваться, чтобы запустить программы с нужного места.

Каждое утро я отправлялся в Компьютерный центр и запускал свои семь программ. Затем, после полудня, забирал распечатки и запускал их снова. Потом я снова приходил вечером и снова перезапускал их. Каждый день я запускал семь программ по три раза каждую, и за каждый запуск каждая из них выводила на печать по 60 страниц текста. Эти распечатки копились у меня в комнате. Мой сосед по комнате Майк уже начал сердиться из-за этого: бумага стала занимать много места. Гора бумаги и правда росла очень быстро: стопка за стопкой, компьютерные распечатки заполоняли нашу комнату.

Затем, когда я пришел в Компьютерный центр для очередного дневного запуска, я обнаружил, что мои программы оттуда исчезли. Там лежала записка, в которой говорилось, что меня немедленно вызывают в кабинет к профессору.

Я отправился к нему в кабинет. Он сказал мне: «Ладно, теперь присядь». Он включил катушечный магнитофон – нажал на клавишу и начал записывать наш разговор. Помню, что я немного испугался.

«Ты самостоятельно запускал все эти программы», – сказал он.

Я ответил: «Да. Я ходил на курсы программирования. Там я учился писать компьютерные программы. Я запускал их под своим личным студенческим номером. Я не пытался скрыть тот факт, что запускал их именно я».

«Это не имеет никакого отношения к нашим занятиям», – ответил он.

«Это был “Фортран”», – сказал я ему.

«Мы не изучаем “Фортран”», – ответил он. И это была правда. Я зашел достаточно далеко в изучении руководств по программированию, мне было необходимо узнать несколько хитростей для математических символов. Я продвинулся гораздо дальше базового программирования, мы оба это понимали.

Что такое «Фортран»?

Фортран – это компьютерный язык программирования, разработанный в 50-е, но спустя полвека по-прежнему широко используемый в научных вычислениях и операциях с числами. Его название произошло от английских слов «Formula Translation». Будучи компилируемым языком, он мощнее и значительно быстрее, чем такие интерпретируемые языки, как «Бейсик».

Он сказал, что потратил какое-то время, пытаясь понять, что мои программы делали, но в конце концов он в них разобрался. Он сказал: «Ты что, пытаешься меня достать?»

Его достать? Я не понимал, о чем он говорил. Думаю, что он чувствовал угрозу из-за растущего недовольства войной во Вьетнаме. Движение «Студенты за демократическое общество» (SDS) пользовалось в то время в кампусе большим влиянием. Но я был аполитичен, только один-единственный раз зарегистрировался в университетском клубе поддержки Республиканской партии! Я был просто обыкновенным покорным студентом, будущим инженером, и я бы никогда не стал ввязываться в какую-то подрывную политическую деятельность!

«Пытаюсь вас достать?» – переспросил я. Я не имел ни малейшего понятия, о чем именно он говорил.

Он снял телефонную трубку и позвонил кому-то в Компьютерный центр. «Да, эти программы… Мистеру Возняку необходимо предъявить счет за компьютерное время».

Тогда я понял, что натворил. Я потратил компьютерное время нашего класса на пять лет вперед. Я ведь даже не знал, что университет за это платил деньги. Я думал, что раз ты учишься в компьютерном классе, то тебе положено компьютерное время. Это казалось мне вполне логичным. И теперь я узнал, что потратил кучу университетских денег. И, насколько мог догадываться, он собирался решить эту проблему за мой счет. Я не думал, что они и вправду станут предъявлять мне, студенту-первокурснику, финансовые претензии. Но я был жутко испуган, ведь речь шла о тысячах долларов – это было во много раз больше стоимости моего обучения.

Таким образом, к концу этого учебного года мне стало понятно, что мне не придется упрашивать своих родителей разрешить мне остаться в Колорадо. Я получил нагоняй из-за злоупотребления компьютерным временем. Я не хотел, чтобы родители об этом узнали. Я не хотел, чтобы им предъявили счет на большую сумму, поэтому вместо того чтобы остаться со всеми своими друзьями к Колорадо, на следующий учебный год я решил перевестись в городской колледж Де Анца.

Вспоминая об этом сейчас, я по-прежнему считаю, что тогда они не должны были выставлять мне за это счет. Они должны были меня похвалить – ведь все эти программы я написал самостоятельно, без чьей-либо помощи.

А еще по тому предмету у меня была высшая оценка.

* * *

Так я снова оказался дома и стал ходить к колледж Де Анца. Я по-прежнему занимался проектированием и перепроектированием компьютеров – тем же, чем и в средней школе. Тогда я раздобыл руководства ко многим популярным мини-компьютерам того времени (они были все размером с коробку из-под пиццы и монтировались на стойках, это были машины производства компаний Varian, Hewlett-Packard, Digital Equipment 1969–1970 годов и другие) и занимался тем, что проектировал их на бумаге заново, чтобы они работали эффективнее при меньшем количестве микросхем.

К тому времени, когда я закончил колледж Де Анца, я в буквальном смысле разработал и перепроектировал несколько самых известных компьютеров в мире. Несомненно, я мог бы с легкостью стать экспертом по проектированию компьютерных систем, ведь я проектировал и перепроектировал их прототипы десятки раз. Однако я по-прежнему не мог их собирать физически. Я был виртуальным экспертом – в программном смысле этого слова. Я не собирал эти компьютеры, но был одержим этим и настолько хорошо знал все их внутренности, что мог бы с легкостью взять любой из них, разобрать и собрать заново – после чего эта машина стала бы работать эффективнее, стоила бы дешевле и стала бы лучше.

У меня не хватало смелости обратиться в компьютерные компании и запросить образцы их дорогостоящего оборудования. Год спустя я познакомился со Стивом Джобсом. Он продемонстрировал отменную невозмутимость, просто позвонив торговым представителям этих компаний и получив необходимые микросхемы бесплатно. Я сам не смог бы такого сделать. Этот союз интраверта и экстраверта (догадайтесь, кто есть кто) очень помогал нам в те дни. Один из нас с легкостью добивался того, что было сложно для другого. Подобных примеров командной работы в этой истории очень много.

* * *

Однажды в колледже Де Анца мой учитель по квантовой физике сказал: «Возняк. Это редкая фамилия. Я знал одного Возняка. Возняк учился в Калифорнийском технологическом университете».

«Это был мой отец, – сказал я. – Он учился в Калифорнийском университете».

«Что ж, он был отличным футболистом».

Я подтвердил, что это был мой отец. В команде он был квотербеком.

«Да, – сказал преподаватель. – Мы вообще-то не ходили на футбольные игры, но в Калифорнийском университете обязательно нужно было посмотреть на игру Джерри Возняка. Он был там знаменитостью».

Знаете, я думаю, что мой отец был лучшим квотербеком за всю историю Калифорнийского университета. Им даже интересовались Лос-Анджелес Рэмс[2], но я не думаю, что он был готов играть в профессиональной лиге. Как бы то ни было, было очень приятно услышать, что учитель физики запомнил моего отца благодаря его достижениям в футболе. Я почувствовал, что мы творили с ним историю вместе. Этот преподаватель как-то раз показал мне газету, выпущенную в Калифорнийском университете, где была напечатана фотография моего отца в футбольной форме.

Однако я ладил далеко не со всеми учителями. Я тогда ходил на углубленный курс математики, и однажды преподаватель заметил, что я был невнимателен на уроке. (В тот момент я думал над тем, как написать компилятор для языка «Фортран» в машинных кодах для компьютера Data General Nova.)

Я как раз думал над тем, где должен был обрабатываться ввод, и переменная должна была сохраняться в памяти, когда он сказал: «Возняк, ты такой способный студент. Если бы только обращал внимание на то, чем мы тут занимаемся».

Меня задело то, что он сказал это перед всем классом. Это было совсем необязательно. Я просто хотел сидеть в классе и заниматься тем, чем было нужно. Может быть, мне было скучно, я не помню. Я был из тех, кому всегда проще заглянуть в учебник, пройти тест и сдать его на отлично. Естественно, если речь шла о математике.

* * *

Когда я учился в колледже Де Анца, в какой-то момент я увлекся политикой. Я стал серьезно размышлять над тем, была ли война во Вьетнаме справедливой или нет. Кому именно она была нужна и нужны ли там были мы?

Когда я был в средней школе, то войну поддерживал. Мой отец говорил мне, что наша страна – самая великая в мире. И я думал так же, как и он: что мы должны бороться с коммунизмом и поддерживать демократию; все это разъяснено в американской Конституции. Я никогда серьезно не задумывался над политической стороной этого вопроса, я просто всегда поддерживал свою страну, неважно – права она или нет. Я поддерживал свою страну так же, как болеют за свою школьную команду, не обращая внимания ни на что. В Университете Колорадо я вступил в Университетский клуб поддержки Республиканской партии, и это был единственный раз, когда я куда-либо вступал (я был также членом клуба радиолюбителей).

Но я начинал задумываться над тем, почему многие так яростно выступали против войны. Многие ученые и журналисты говорили об истории Вьетнама и объясняли, почему позиция США в этом конфликте была неправильной. Это была гражданская война со своими перемириями, договорами, и вся эта история вообще не касалась США. Проблема, однако, была в том, что я не помнил ни одного интеллигентного человека, который мог бы доходчиво объяснить, почему он поддерживает военные действия. Все сторонники войны просто повторяли, что она нужна – и все. Они лишь утверждали, что мы там боремся за демократию.

Самым большим противоречием во всем этом для меня было то, что Южный Вьетнам, который мы вроде как защищали, ничего общего с демократией не имел вовсе. Это была коррумпированная диктатура. Как вышло так, что США стали поддерживать диктатуру? Я начинал понимать, что в позиции людей, выступающих против войны, намного больше правды.

Протестующие против войны говорили, что мир всегда лучше войны. Конечно, человечество не может всегда жить в идеальном мире и гармонии, но это утверждение не было лишено смысла. Когда Рэнди Адаир, с которым я учился в колледже, рассказывал мне про Иисуса, он говорил, что тот всегда пытался найти пути для примирения. И хотя я не христианин и не принадлежу ни к какой религии, я принимал позицию Иисуса как исторической личности. Все то, что рассказывал мне Рэнди, по духу было мне близко. Я не мог принимать насилие, которое приносило людям боль и страдание.

В колледже Де Анца я постоянно размышлял о войне. Я считал себя физически здоровым и храбрым. Но смог бы я направить оружие на другое человеческое существо? Помню, как я сидел в одиночестве за белым столом у себя в спальне и пришел к выводу, что я не стал бы стрелять даже в того, кто начал стрелять в меня.

Я думал: вот, допустим, попал бы я во Вьетнам, и в меня там начали стрелять. Тот человек – ведь он точно такой же, как и я. Он тоже сидит там и прячется в окопе. Он играет в карты и ест пиццу или что-то еще, так же как и все другие обычные люди, которых я знаю. У него тоже есть семья. С чего я должен был причинять ему боль? У него могло быть достаточно причин быть там, где он был – в данном случае во Вьетнаме, – но ничего из этого меня, живущего в Калифорнии, не касалось.

Так я смог понять, что эта война представляла большую опасность и для меня лично. Я был убежденным отказником – в этом была сущность моей морали, и для меня это была истина в последней инстанции. Но не забрать человека в армию могли, только если ты был верующим (в армию не брали по религиозным убеждениям), а я верующим не был. Я не принадлежал ни к какой религии. Мои убеждения основывались только на моей логике.

Получалось, что я не был убежденным отказником. Просто я был против жестокости и убийства.