ПЕРЕУЛОК ПОЭЗИИ

ПЕРЕУЛОК ПОЭЗИИ

Мои первые дни во «Франкфуртер Альгемайне» вовсе не были приятны. Почти все редакторы и секретарши отдела литературы не дали себе ни малейшего труда скрыть от меня, что я здесь нежелателен. Мне выделили запущенную комнату, мебель пребывала в жалком состоянии. Было ли это своего рода приветствием? Но оно меня не особенно ошеломило и едва ли помешало. Явное сопротивление только подзадорило. Настроение у меня было хорошее, и день ото дня оно улучшалось.

Я сразу же начал интенсивно работать — диктовать письма, редактировать рукописи и прежде всего звонить — сначала немногим сотрудникам, с которыми хотел работать. Прежде всего я позвонил Гюнтеру Блёккеру. Я звонил писателям и критикам, которых надеялся привлечь к работе в газете. То, о чем я знал и раньше, подтвердилось при чтении рукописей, кстати, не особенно многочисленных, оставленных мне предшественником. Большинство было написано растянуто и скучно, в основном рецензентами, которые, по всей видимости, не придавали ни малейшего значения тому, чтобы читатели их понимали.

Мне надо было возможно скорее найти новых сотрудников. Но откуда их взять? Я подумал сначала о знаменитых писателях. В качестве рецензентов они могли бы существенно способствовать повышению привлекательности литературного раздела газеты — и не только потому, что их имена были знакомы читателям. Еще важнее было, что их индивидуальный стиль сделает литературный раздел красочнее и живее. Те же, кто рецензировал книги один или два раза год, то есть, если будет позволено сказать, являлись в критическом цеху горе-охотниками, куда больше, чем профессиональные рецензенты, готовы писать рецензии из любезности. Репутация таких авторов зависит не от их журналистских побочных работ, а от романов или сборников стихов. А в литературном ремесле не столь уж необычны меновые сделки, здесь на протяжении поколений известен девиз: «Назови меня Шиллером, а я тебя назову Гёте». Конечно, профессиональные критики не честнее или благороднее горе-охотников. Но так как критика — их основная деятельность, они, как правило, не столь легкомысленны, чтобы ставить на карту свое реноме писанием рецензий из любезности.

Тем не менее я, не колеблясь, попросил о сотрудничестве некоторых знаменитых авторов, которые только время от времени могли и хотели писать критические статьи. Мои усилия были не напрасны. Вольфганг Кёппен, Генрих Бёлль и Голо Манн, Зигфрид Ленц, Герман Бургер и Ханс Й. Фрёлих, Карл Кролов, Петер Рюмкорф и Гюнтер Кунерт — все они участвовали в работе отдела. Я никогда не пожалел об этом, несмотря на некоторые рецензии, написанные ради дружбы, чему трудно было воспрепятствовать. Именно эти авторы быстро придали некоторый блеск литературному разделу «Франкфуртер Альгемайне».

А что же университетские профессора? Многие германисты писали тогда на жаргоне, который они считали научным, хотя язык этот позволял сделать вывод скорее о псевдонаучности. Их работы, полные иностранных слов и научных терминов, необходимость которых, как правило, не являлась очевидной, были непонятны большинству читателей. Кроме того, их рукописи иногда имели въедливый отвратительный запах, запах мела семинарских аудиторий. Требовалась тактичная и терпеливая воспитательная работа. Со временем по меньшей мере пятнадцать преподавателей и профессоров германистики, до тех пор никогда не писавших или только в исключительных случаях писавших для газет, стали хорошими, даже превосходными критиками.

Уместен вопрос, не компенсировал ли я таким образом закрытую для меня в свое время возможность получить университетское образование. Может быть, и так, только, как мне кажется, это не повредило ни газете, ни германистам, о которых идет речь. Нельзя исключать, что преодоление традиционной злосчастной пропасти между немецкой университетской германистикой и литературной критикой, преимущественно критикой в печати, — одно из самых важных дел, удавшихся мне за пятнадцать лет работы во «Франкфуртер Альгемайне».

В англосаксонских странах этой пропасти нет, что можно сразу же заметить по рукописям германистов немецкого или австрийского происхождения, многие годы живущих и преподающих там. Их не надо было убеждать в том, что, хотя литературная критика в газетах может и должна предъявлять высокие требования к читателям, в то же время она должна быть понятной и возможно более легко читаемой. Я придавал большое значение статьям этих германистов, например Хайнца Политцера, Петера Демеца, Герхарда Шульца или Вольфганга Леппмана, а позже Рут Клюгер.

Вскоре почти ежедневно стали приходить без какого-либо затребования посылки от самых разных профессоров из Германии, Австрии и Швейцарии. В большинстве случаев работы, содержавшиеся в них, оказывались неприменимыми, что вовсе не всегда и не обязательно было связано с их качеством. Просто эти работы, подчас полезные, были выполнены как доклады или лекции, как предисловия к книгам, почему и не годились для ежедневной газеты. Тем не менее один такой материал, послесловие, обратил мое внимание на в высшей степени значительного германиста.

В марте 1982 года отмечалось 150-летие со дня смерти Гёте. По этой причине издательства немецкоязычных стран наводнили рынок книгами поэта и о нем. Было невозможно рецензировать все эти публикации, и было немыслимо игнорировать их все. Вот я и решил написать сводную статью с рекомендациями, указаниями и предостережениями. Она должна была рассматривать не более десяти избранных книг.

Среди многих новинок нашелся объемистый том под названием «Гёте рассказывает» с не вполне обычным подзаголовком «Истории, новеллы, описания, приключения и признания». Я начал читать послесловие. В первом абзаце говорилось, что это «книга для беззаботного читателя», она предназначена «для любопытных и активных людей, которые захотят когда-нибудь, не оглядываясь на ходячие представления о классике, услышать этот голос рассказчика».

Уже после чтения первой страницы, может быть даже первого абзаца, я попросил секретаршу немедленно узнать в издательстве «Артемида» в Цюрихе, какова профессия этого издателя, имени которого я еще ни разу не слышал, и где можно его найти. Я еще не дочитал послесловие, которое с каждой страницей все больше нравилось мне, как получил ответ: издатель книги, Петер фон Матт, — ординарный профессор новой немецкой литературы в Цюрихском университете. Этого я не ожидал. Для «беззаботных читателей», тем более для таких, которые и знать ничего не хотят о «ходячих представлениях о классиках», ординарные профессора, как правило, не пишут. Я сразу же почувствовал уверенность, что нашел нового превосходного сотрудника, — и не ошибся.

Беспокоила меня критика поэзии. Рецензии на поэтические сборники как во «Франкфуртер Альгемайне», так и в других больших газетах часто были основательны, написаны по-ученому и, может быть, справедливо. Тем не менее в них, — конечно же, не всегда, но все же во многих случаях, — имелась роковая ошибка: они были, с позволения сказать, скучноваты, а иногда остались такими и до сих пор. Винить следует не только рецензентов, причина и в рецензируемых книгах. Конечно, о современной поэзии можно писать серьезно и в то же время занятно, вот только это в большинстве случаев очень трудно. Без текстовых примеров, к тому же многочисленных, критика лирики не имеет смысла. Тем не менее часто именно стихотворные цитаты отрицательно сказываются на понятности рецензий.

«Скверное время для поэзии» — названо стихотворение Брехта. Это было в 30-е годы. С тех пор практически ничего не изменилось. Поэтому следовало что-то сделать для поэзии, причем не один или два раза, а делать постоянно. Так у меня и родилась идея дополнить прежнюю критику лирики еженедельной рубрикой. Но представлять следовало не сборники лирики, а отдельные стихотворения, к тому же из всех эпох немецкой поэзии. В качестве интерпретаторов должны были выступать писатели и литературоведы, лирики и критики. Я вновь и вновь просил их — и, к сожалению, не всегда результат был успешным, — писать так, чтобы за текстом по возможности просматривалась личность автора. Так возникла «Франкфуртская антология».

Во «Франкфуртер Альгемайне» поначалу не проявили особого интереса к моему проекту, но и не противились ему. Один из издателей газеты, умный человек, с большим редакторским опытом, сказал: «Если ему это так уж важно, пусть спокойно делает свою рубрику. Много места она не займет, ведь он все равно не поместит больше трех или четырех материалов». Первая статья — о стихотворении Гёте «В полночный час» — была напечатана во «Франкфуртер Альгемайне» от 15 июня 1974 года, а свою вводную статью я назвал «Переулок поэзии».

Со временем в «Антологии» появилось почти 1300 статей, написанных примерно 350 авторами и прокомментированных примерно 280 интерпретаторами. Многие из этих истолкователей, имена которых расположены по алфавиту от Рудольфа Аугштайна до Дитера Э. Циммера, работают в других газетах и журналах, прежде всего в «Цайт», «Шпигеле», «Зюддойче Цайтунг» и в «Нойе Цюрхер Цайтунг». Я хотел, чтобы «Франкфуртская антология», которая стала возможной благодаря «Франкфуртер Альгемайне» и публиковалась в ней, рассматривалась как форум авторов, пишущих на немецком языке. В его деятельности могли бы участвовать все, кому, невзирая на повседневную конкурентную борьбу между собой, было что сказать о немецкой поэзии.

Многие читатели газеты протестовали против выбора стихотворений — в письмах, а иногда в телеграммах. По их мнению, мы должны были прекратить публикацию непонятных стихов современных поэтов, так как больше хотят читать Гёльдерлина, Эйхендорфа и Мёрике. Но были и жалобы других — мы, мол, сыты постоянно появляющимися в «Антологии» стихами Гёльдерлина, Эйхендорфа и Мёрике, хотим современных лириков. Так авторы писем подтверждали, что я находился на правильном пути. В том-то и заключался мой замысел, чтобы познакомить поклонников поэзии прошлого со стихами современных авторов, а любителям современной лирики напомнить о немецкой поэзии минувших лет. Но встречались и возражения другого рода. На вопрос в телеграмме «Почему так часто Гёте?» я ответил также телеграммой: «Потому что местный франкфуртский поэт». Постепенно «Франкфуртская антология», параллельно выходящая и в виде книг (со временем появилось двадцать два тома), превратилась в маленькую библиотеку.

Таким образом, на протяжении относительно малого времени во «Франкфуртер Альгемайне» возник форум литературы — прежде всего критики, но в то же время и лирики, которая печаталась не только в приложениях по выходным, но и на ежедневных литературных страницах, форум романа и рассказа, которые выходили с приложением, форум, где появлялись сообщения и комментарии о литературной жизни. В хвалебных речах временами говорилось, что мои усилия направлены «на столь же грандиозную, сколь и утопическую попытку сделать литературу общественным делом», что я вернул немецкой литературной критике ранг института. Между нами: это безмерное преувеличение, я не строю на сей счет никаких иллюзий. Тем не менее я охотно слушаю подобное, особенно если такие формулы, как бы торжественно они ни звучали, по крайней мере намекают на то, чего я в действительности хотел.

Такое распространение литературы на страницах «Франкфуртер Альгемайне» вовсе не вызывало положительного отклика литературной общественности, не говоря уже о коллегах из газет. Правда, меня все чаще называли «великим критиком» и даже «литературным папой», но я отнюдь не был уверен, скрывалось ли за этими «титулами» уважительно-дружеское отношение или они свидетельствовали, скорее, о злобе, намерении поиздеваться и побраниться. От моего внимания не ускользал иронический, пренебрежительный, а то и ядовитый оттенок этих адресованных мне обозначений или ярлыков. Никак не удавалось отделаться от подозрения, что все, за что меня восхваляли, одновременно ставилось мне в упрек.

Чем больше становился мой успех, тем чаще мне приходилось ощущать зависть и недоброжелательство, а то и нескрываемую ненависть. Я нередко страдал от этого, но утешал себя прекрасными словами Гейне: ненависть врагов может служить порукой тому, что он не так уж плохо отправляет свою должность. Прошло совсем немного лет, и мне пришлось услышать, что я забрал необычно много власти. Большой телевизионный фильм обо мне начинался даже со смелого утверждения, что руководимый мною литературный раздел «Франкфуртер Альгемайне» стал крупнейшим центром власти, когда-либо существовавшим в истории немецкой литературы.

Конечно же, слово «власть» звучит не особенно приятно, вызывая сразу же мысли, причем не всегда необоснованные, о злоупотреблении и произволе. Симпатии, как правило, оказываются не на стороне тех, кто осуществляет власть, а, скорее, на стороне страдающих или даже жертв. Что говорить, я стремился сосредоточить в своих руках столько власти, сколько считал необходимым, и это касалось не только редакционной работы. Мое участие в литературной жизни выходило в эти годы далеко за рамки редакции. Я участвовал в многочисленных жюри, был в 1977 году одним из инициаторов конкурса имени Ингеборг Бахман в Клагенфурте, а до 1986 года и председателем жюри этого конкурса.

Позволю себе задать вопрос: было ли это хорошо или плохо для литературы? В чьих интересах я пятнадцать лет руководил таким большим отделом во «Франкфуртер Альгемайне»? Я считал — в интересах литературы и думаю так до сих пор.

Я работал с раннего утра до позднего вечера, частью в редакции, частью дома. У меня практически не было свободных выходных, и полагавшийся мне отпуск я использовал неохотно и к тому же никогда не воспользовался им целиком. Я был усерден, неслыханно усерден. Но почему, собственно? Этого никто не ожидал или тем более не требовал от меня. То, что я делал, я не должен был всегда и безусловно делать сам, можно было кому-то перепоручить. Так зачем же большие усилия, постоянное напряжение? Ради литературы? Да, конечно. Не честолюбие ли побуждало меня продолжить традицию, заложенную евреями в истории немецкой литературной критики, традицию, на которую я давно опирался, продолжить ее на руководящем посту и в высшей степени публично, может быть, даже демонстративно? Конечно. Была ли моя страсть связана с тоской по родине, той родине, которой у меня не было и которую я, казалось, обрел в немецкой литературе? Да, и, возможно, в большей степени, чем я это осознавал.

Все эти ответы правильны, но они не затрагивают сути дела. Если я хочу быть честным до конца, то должен дать простой, хотя и разочаровывающий, ответ: за моим крайним усердием в работе — а ведь в конце концов в нем все и дело — скрывалось не что иное, как удовлетворение, которое мне приносила деятельность во «Франкфуртер Альгемайне». Не преувеличу, если скажу: приносила ежедневно. В ней полностью совпали хобби и работа, страсть и профессия.

Многочисленные серии, которые можно было в то время читать во «Франкфуртер Альгемайне», я готовил, руководствуясь причинами более или менее личного свойства. Ограничусь двумя примерами. Как события, происходившие в Германии и — с участием немцев — в других странах между 1933 и 1945 годами, отражались на жизни тех, кто был в те времена детьми и подростками? Не вопреки тому, что и я был тогда подростком, а именно потому мой интерес к этому вопросу никогда не ослабевал. Это и привело к появлению серии «Мои школьные годы в Третьем рейхе. Воспоминания немецких писателей», книжное издание которой еще и сегодня используется во многих школах.

Другой пример: что пользы в немецких романах первой половины XX столетия, которые я читал в юности? Так как я был не в состоянии сам проверить во всех случаях свои впечатления и воспоминания, то попросил ответить на этот вопрос многих писателей и журналистов, критиков и ученых. Результатом стала серия «Романы вчерашнего дня, прочитанные сегодня», простирающаяся от «Земли обетованной» (1900) Генриха Манна до «Смерти Вергилия» (1945) Германа Броха и позволяющая бросить второй, испытующий взгляд на 125 немецких романов. Так возник необычный путеводитель по немецкому роману, представлявший собой трехтомное книжное издание.

Как обстояло дело с открытием молодых талантов, не говоря уже об их поощрении? Это тягостное занятие, большей частью оказывавшееся напрасным и безуспешным. Тем не менее оно доставляло мне удовольствие. По крайней мере, один случай остался у меня в памяти. В начале августа 1979 года я участвовал в телевизионной дискуссии в Вене. Речь шла о женской литературе, причем не было ясно, что имели в виду устроители — литературу, созданную женщинами, предназначенную для них или о них рассказывающую? Когда я вошел в студию, там уже собрались четыре воинственно настроенные дамы. Они намеревались перед камерами растерзать меня, слывшего врагом эмансипации женщин, а то и женского пола как такового. Агрессивно настроен был и я, но интерес к предстоявшей дискуссии молниеносно исчез, когда я вдруг увидел, что одна из моих партнерш — необычная женщина. Прелестная и привлекательная, соблазнительная и очаровательная, короче говоря, чудесная.

Я был настолько пленен ею, что едва замечал других. Во время дискуссии эта женщина понравилась мне еще больше: она говорила очень умно и обнаружила в высшей степени симпатичную склонность соглашаться со всем, что говорил я. Мнимая дискуссия превратилась в тайный эротический диалог: сказанное мною предназначалось только ей, ее же слова, хотелось думать, адресовались мне. Сразу после передачи она должна была возвращаться в гостиницу. Женщина попрощалась с многозначительными словами: «Вы очень скоро услышите обо мне». И действительно, через несколько дней я получил от нее письмо с приглашением, а потом еще одно. Я послал ей одну из моих книг, а на приглашение не ответил. Дело зашло бы слишком далеко, если бы я объяснил причину своей сдержанности. Во всяком случае, я никогда больше не видел эту женщину, но имя ее следовало бы назвать — Лили Палмер.

Так как она столь быстро исчезла, у меня завязался разговор с другой участницей дискуссии, молодой германисткой, литературным редактором на радио Бремена. Не помню, о чем мы беседовали, но особенно информативным этот диалог, конечно же, не был. Я иронически заметил, что у нее в письменном столе, несомненно, лежит роман. «Нет, — ответила она с вызовом, — но время от времени я пишу стихи». В меня же точно бес вселился — я сказал ей: «Ну так пришлите мне какие-нибудь».

Впору было сказать с Шиллером: «И так всего одно лишь слово / Убийцу уличило злого». К моему большому сожалению, собеседница восприняла предложение всерьез. Через некоторое время я получил из Бремена четыре стихотворения, вероятно — я знал это по многолетнему опыту — плохие, просто никудышные. Сопроводительное письмо, скупо напоминавшее о нашей встрече в Вене, было необычайно кратким.

Я сразу же прочитал стихи, был восхищен и растроган. Такого еще не случалось в моей предшествовавшей практике во «Франкфуртер Альгемайне»: молодая женщина, пока ничего не опубликовавшая, прислала мне стихи, годные к печати, более того, стихи, доказывавшие, что немецкая лирика и сегодня может быть прекрасной. Я был полон решимости напечатать стихи молодого автора в газете. Позвонив Ульриху Грайнеру, тогда работавшему в литературной редакции «Франкфуртер альгемайне» (позже он несколько лет был заведующим отделом литературы «Цайт»), я попросил его, даже намеком не выдавая свою оценку, прочитать эти рукописи. Он быстро вернулся и взволнованно сказал: «Немедленно печатать». Мне надо еще было назвать ему имя автора, не указанное на рукописи. Ее письмо я куда-то засунул, но в корзине для бумаг нашел скомканный конверт, на котором еще можно было разобрать искомое имя: Улла Хан.

Во «Франкфуртер Альгемайне» я никогда не скучал, разве что на больших конференциях, проводившихся каждые четырнадцать дней. Зачем, собственно, были они нужны? Один из издателей доверительно поведал мне, что по тактическим соображениям уместно время от времени давать редакторам возможность как следует излить душу. Правда, большинство не пользовалось этой возможностью, предпочитая помалкивать. Хуже того, одному издателю доставляло удовольствие с помощью глупых шуток отмахиваться от критических замечаний редакторов, которые слышались довольно редко и большей частью были сформулированы осторожно. Остальные издатели молча терпели это.

Я регулярно участвовал в этих конференциях, часто высказывался, — конечно, критически, а временами в несколько бунтарском духе. Мои высказывания, как говорили, способствовали оживлению атмосферы конференций, часто наводившей сон. Их охотно слушали и коллеги, но отнюдь не издатели. Таким образом, я практически ничего не добился. В конце концов решив, что с меня хватит, я в виде опыта перестал посещать конференции, будучи уверен, что с этим долго мириться не будут и пригласят меня прийти снова. Но я вновь серьезно ошибся. Только коллеги желали моего возвращения, издатели же, по всей видимости, были довольны тем, что им не приходилось больше отвечать на мои вопросы. От нарушителя спокойствия избавились.

Правда, в своей области я мог делать что хотел. Ни одна статья, ни одно стихотворение, ни одно сообщение — словом, ничего из того, что, на мой взгляд, следовало напечатать в газете, не осталось неопубликованным за эти пятнадцать лет. Я договорился с Фестом, что во «Франкфуртер Альгемайне» может быть опубликован каждый современный немецкий автор, причем независимо от его политических взглядов. Решение о том, кого относить к современной литературе, было предоставлено мне. Фест сдержал слово, и, насколько помню, мне ни разу не понадобилось напоминать ему об этом соглашении.

Все чаще я позволял публиковать произведения левых авторов, конечно же, включая коммунистов. Не знаю, нравилось ли это издателям, но никто не осмелился протестовать. В мае 1976 года я опубликовал во «Франкфуртской антологии» написанное в тюрьме стихотворение Петера Пауля Цаля, террориста, приговоренного к пятнадцати годам. Об интерпретации я попросил Эриха Фрида. Кто-то сказал: «Левее некуда». И это не вызвало во «Франкфуртер Альгемайне» неодобрения с чьей бы то ни было стороны.

Таким образом, моя свобода в качестве руководителя отдела литературы была неограниченной и позволяла мне легче переносить кое-что, не нравившееся в этой газете. По правде говоря, хотя я тогда и читал «Франкфуртер Альгемайне» ежедневно, но едва ли что-то большее, нежели литературный раздел и в исключительных случаях передовицу. Так я экономил немало времени и порой избегал раздражения.

Скажу, рискуя повториться: я очень хорошо знал и никогда не забыл, кому был обязан свободой, которой пользовался так много. Я говорю об Иоахиме Фесте.