ЛИТЕРАТУРА КАК ОЩУЩЕНИЕ ЖИЗНИ
ЛИТЕРАТУРА КАК ОЩУЩЕНИЕ ЖИЗНИ
У нас не было ни мебели, ни занавесок, ни полотенец или постельного белья, ни посуды, ни радиоприемника и, что хуже всего, не было библиотеки. Единственными книгами, которыми мы располагали, были те четыре больших тома немецко-польского словаря, которые оказались совершенно излишними. Взятой из Польши одежды не хватало, тем более что нам пришлось оставить в Варшаве зимние вещи. Мы жили во Франкфурте, снимая маленькую комнату, которая служила и жилой комнатой, и спальней, и рабочим кабинетом. Письменного стола там не было. Позже некоторые думали, что в Федеративной республике перед нами в знак приветствия раскатывали красные ковры. Это неверно, да мы этого и не ожидали. Меня все еще удивляет, что мы не страдали, живя первые годы на Западе в таких, мягко говоря, стесненных условиях. Мы не испытывали недовольства и отнюдь не были удручены.
Итак, мы пребывали в хорошем настроении, и оно все улучшалось. Мне не пришлось, как я опасался, добиваться работы. Кроме того, рукописи, которые мне заказывали, удавались, и я постоянно получал новые заказы. В «Гамбургской драматургии» Лессинга сказано: «Каждый вправе хвалиться своим трудолюбием». Так было и со мной: за первые шесть месяцев в Федеративной республике я написал тридцать восемь статей, из них пятнадцать для «Вельт» и «Франкфуртер Альгемайне», а остальные для разных радиостанций.
Как я уже говорил, газеты платили за рецензии и другую подобную работу жалкие гонорары, а радио оплачивало ее гораздо лучше. Тем не менее мои печатные работы оказывались на значительно более высоком уровне, чем тексты для радио: критические замечания, которые публика должна была только слушать, мне было трудно формулировать так же тщательно, как и те, которые предназначались для лучших газет страны. Иными словами, я работал для радио только по одной причине — ради насущно необходимых денег.
В начале 1959 года я предложил «Вельт» серию статей — портретов известных авторов из ГДР. Так как мои публикации в газете находили, о чем я узнал позже, широкий отклик среди читателей, редакция согласилась с этим почти экстравагантным предложением, хотя такую серию считали в принципе излишней. Детали согласовали быстро. Сложности возникли только с названием цикла: о заголовке «Писатели из ГДР» в «Вельт» не могло быть и речи, мне же не нравилось контрпредложение газеты «Писатели из Советской зоны». В конце концов было найдено компромиссное заглавие — «Немецкие писатели, живущие по ту сторону Эльбы».
До июня 1959 года появилось четырнадцать портретов, в том числе Арнольда Цвейга и Анны Зегерс, Людвига Ренна и Вилли Бределя, Петера Хухеля и Стефана Хермлина, а также Эрвина Штритматтера и Франца Фюмана. Моя статья, открывавшая цикл, сводилась к тезису, в соответствии с которым картина современной немецкой литературы включает и творчество писателей, занимающихся литературным трудом по ту сторону Эльбы. Мысль, сама по себе банальная, тогда считалась смелой. Антологию, возникшую из этой серии статей в 1960 году, также пришлось снабдить не особенно удачным компромиссным заглавием — «Рассказы пишут и там. Проза “с той стороны”». То была первая антология литературы ГДР, опубликованная на Западе. И Северогерманское радио, слывшее либеральным, тоже ничего и слышать не хотело о трех буквах. Поэтому серия передач, которые я писал регулярно в течение примерно трех лет, должна была называться «Литература в Средней Германии».
Конечно, я старался обходиться с этими авторами, в большинстве своем на Западе вообще неизвестными, справедливо и честно. Вот только тогда это вовсе не разумелось само собой. Может быть, не так уж не правы хронисты, писавшие позже, что я во времена конфронтации между Востоком и Западом был своего рода первопроходцем политики разрядки. Но, едва серия статей о писателях ГДР появилась в «Вельт», «Франкфуртер Альгемайне» прекратила сотрудничество со мной. Мне с особой настойчивостью дали понять, что это не имеет никакого отношения к качеству статей. Может быть, не понравилась тенденция моих статей в «Вельт»? Оспаривали и это, пусть не так резко.
Все дело было во Фридрихе Зибурге, который меня и без того скорее терпел, чем поддерживал, и который большей частью отвергал серьезные книги, которые я предлагал для рецензирования. Ему не нравилось, что в последнее время мои статьи все чаще появлялись в «Вельт» и все чаще звучали мои комментарии по радио. Я едва мог поверить, но он боялся, что новичок, благодаря конкуренции, может стать серьезной альтернативой ему. Он якобы сказал своему ассистенту: «Не беспокойтесь о нем. У таких господ есть локти. Уж он-то прижмет нас к стенке». Такие господа — что имелось в виду? Но Зибург, которому я с самого начала был не ко двору, оказался прав: я не вписывался в тогдашнюю «Франкфуртер Альгемайне». У меня не вызывала особой симпатии подчеркнуто консервативная и надменная позиция этой газеты.
Мой стиль тоже сделал меня там чужаком. В письме Вальтеру Газенклеверу, написанном в 1935 году, Тухольский хвалит статью в «Базлер Национальцайтунг», которая, однако, показалась ему написанной «с использованием слишком большого количества жира (как из кухни Зибурга — там, где другие используют масло, он применяет майонез)». Так тогда и писали во «Франкфуртер Альгемайне»: очень возвышенным стилем, несколько тяжеловато и часто, что называется, перебарщивая с жиром. Я писал отнюдь не лучше, разве только без майонеза.
Было ясно: во «Франкфуртер Альгемайне» я не пристроюсь, так имело ли смысл оставаться во Франкфурте? Гамбург обещал мне больше, там, и это становилось все яснее, находился центр моей работы — газета «Вельт» и Северогерманское радио. К тому же в Гамбурге выходила газета, которая могла претендовать на то, чтобы быть интеллектуальным форумом Федеративной республики и в то же время органом послевоенной немецкой литературы, — «Ди Цайт».
В отличие от «Франкфуртер Альгемайне», в этой газете, что оказалось для меня очень важно, можно было читать статьи бывших эмигрантов, например Теодора В. Адорно и Голо Манна, Германа Кестена, Людвига Маркузе, Роберта Неймана и многих других, сегодня уже забытых. Представлялось, что именно там мое место, я надеялся, что рано или поздно обрету там пристанище. Пока, правда, на это было не похоже: в «Цайт» я никого не знал, и никто в этой редакции не интересовался мною.
Летом 1959 года мы переехали в Гамбург и после не особенно долгого ожидания получили маленькую квартиру. Двух с половиной комнат должно было хватить для троих жильцов — тем временем наш сын вернулся из Англии — и для моего рабочего кабинета. Было довольно тесно, но нас это устраивало. Честно говоря, из месяца в месяц наше положение улучшалось, тем более что благодаря гонорарам, полученным на радио, мы смогли купить самую необходимую мебель. Осенью 1959 года «Вельт» ошеломила меня заказом, который я воспринял как почетный, — мне предложили отрецензировать новый роман Генриха Бёлля, уже тогда считавшегося самым популярным писателем в послевоенной литературе.
Несколько недель спустя произошло то, чего я желал и на что надеялся: «Ди Цайт» предлагала мне постоянное сотрудничество. Меня попросили отрецензировать самую успешную новинку года, роман Гюнтера Грасса «Жестяной барабан», обсуждавшийся уже многократно и восторженно. Я написал очень одностороннюю статью, в которой уделил несравненно больше места проявленным молодым автором безвкусию и склонности к пустопорожней болтовне, слабостям, недостаткам и изъянам романа, нежели сильным сторонам прозы Грасса, вне всякого сомнения, недооцененным мной. Статью опубликовали сразу же и без сокращений.
После статей о книгах Бёлля и Грасса меня приняли в качестве критика — не обязательно авторы, но зато редакторы, работодатели. С тех пор я писал одновременно для «Вельт» и «Цайт», и это были, помимо рецензий, большие литературно-критические статьи и многочисленные заметки. Уже в 1960 году, когда я провел на Западе только два года, «Ди Цайт» причислила меня в опросе к «ведущим литературным критикам» стран немецкого языка. С октября 1961 года мои статьи появлялись там с особым подзаголовком «Марсель Райх-Раницкий рецензирует…». После того как этим подзаголовком было украшено семь статей, от него отказались — другие критики почувствовали себя уязвленными.
Примерно в то же время «Цайт» создала специальную рубрику для моих заметок и небольших комментариев, которая называлась «Здесь и там» и появлялась в каждом номере. В свою очередь, эти публикации вызывали столь сильный резонанс, что третья программа Северогерманского телевидения вознамерилась показывать их каждый субботний вечер после публикации в газете. В ходе переписки между заведующим литературным отделом «Цайт» Рудольфом Вальтером Леонхардтом и обоими редакторами третьей программы Северогерманского радио и Радио «Свободный Берлин» в декабре 1962 года была достигнута договоренность о том, что моя колонка «Здесь и там» будет продолжена в виде «совместного предприятия». Если я не ошибаюсь, такого сотрудничества между газетой и телевизионной редакцией до тех пор не было.
Еще до этого, в конце 1961 года, я уволился из «Вельт», а в начале 1963-го исполнилось то, что было для меня столь важно, — я был принят в штат редакции «Цайт». Следовательно, я получал не только твердое месячное жалованье, но был застрахован на старость и по болезни. В моей работе ничего не изменилось: как и прежде, я должен был писать статьи в «Цайт» и не имел, как и прежде, никаких редакционных обязанностей. Я был якобы единственным в Федеративной республике штатным критиком — и только критиком. В 1963 году вышла моя первая книга, опубликованная в ФРГ, — «Немецкая литература на Западе и Востоке».
Отклики сильно превзошли как мои надежды, так и опасения. Было много очень обстоятельных высказываний, дружественных и недружественных, восторженных и уничтожающих. Но меня ошеломил не столько этот разброс мнений, сколько гораздо более высокая, нежели я ожидал, доля отрицательных или, по меньшей мере, скептических оценок.
В начале 1964 года я приступил к работе над серией новых радиопередач под названием «Литературное кафе», которые передавались одновременно несколькими радиостанциями, а отчасти и демонстрировались по телевидению. Как правило, это были передачи в прямом эфире, которые шли из теперь давно уже не существующего винного ресторана Вольфа в Ганновере. О нем часто упоминал Готфрид Бенн. В долгих беседах, которые там шли, участвовало три человека — Ханс Майер, я, а третьим был гость, большей частью известный писатель, иногда историк литературы. Говорили о литературе и о литературной жизни, иногда и на совсем другие темы, большей частью актуальные.
В числе гостей были Теодор В. Адорно, Рудольф Аугштайн, Эрнст Блох, Генрих Бёлль, Фридрих Дюрренматт, Ханс Магнус Энценсбергер, Макс Фриш, Гюнтер Грасс, Ханс Вернер Хенце, Вальтер Иенс, Вольфганг Кёппен, Зигфрид Ленц, Хильде Шпиль и Мартин Вальзер. Согласитесь, список вызывает уважение. Каждая передача заканчивалась словами из «Доброго человека из Сезуана» Брехта: «Опущен занавес, а мы стоим в смущенье — не обрели вопросы разрешенья». Когда в 80-е годы на второй программе немецкого телевидения был основан «Литературный квартет», я, опираясь на традицию «Литературного кафе», сохранил строчки Брехта для заключения.
Последний пример: преподавательница из Гамбурга попросила меня порекомендовать ей несколько коротких рассказов, которые подходили бы для письменных выпускных работ. Это должны были быть по возможности современные авторы. Я выполнил ее просьбу и подумал: она, конечно же, не единственная, кто нуждается в таких рассказах. Вот я и подготовил антологию («Вымышленная правда»), которая появилась в 1965 году и месяцами находилась в списке бестселлеров. Из нее возникло пятитомное собрание немецких рассказов XX века, самое обстоятельное, которое когда-либо существовало.
Так что же, победа следовала за победой? Мог ли я уже в первые годы пребывания в Германии праздновать один триумф за другим? Сказать так означало бы допустить сильное преувеличение. Во всяком случае, моя повседневная жизнь в Гамбурге вовсе не была отмечена триумфом. Как и прежде, мы жили в двух с половиной комнатах, которыми я обязан социальному жилищному строительству, — о большей квартире при моих заработках нечего было и думать. Как и прежде, мне приходилось работать и в седьмой день недели. Даже проведя много лет в Гамбурге, мы чувствовали себя в этом городе довольно одинокими, точнее — изолированными.
Итак, говорить о приподнятом настроении не было оснований, тем более что здоровье Тоси оставляло желать лучшего, случались серьезные и длительные кризисы. Проявлял ли я неблагодарность? Конечно же, я сознавал, что за краткое время мне удалось достичь успеха, на который я никогда не мог рассчитывать. Осуществилась мечта моей юности — работать в Германии критиком немецкой литературы. Как могло такое произойти за столь краткое время? Мне часто задавали этот непростой вопрос. Большей частью я избегал ответа, тем более что и не знаю толком, мое ли это дело и даже моя ли обязанность публично размышлять на сей счет. В конце-то концов, всегда не только рискованно, но прямо губительно комментировать собственные достижения. Прав был Гейне, говоря в своих «Признаниях»: «Я был бы пошлым фатом, если бы стал грубо выставлять здесь все, что мог бы сказать о себе хорошего». С другой стороны, если бы я полностью уклонялся от деликатного вопроса, это свидетельствовало бы о трусости.
Мой быстрый и удивительный, как отмечали некоторые, — кто благожелательно, а кто и язвительно, — успех связан со своеобразием моего критического метода. Как осознанно, так и бессознательно я опирался на традицию, отвергавшуюся в Третьем рейхе, ту, которой мои коллеги после Второй мировой войны не интересовались совсем или интересовались очень мало. Конечно, я никогда не имел великого образца, которому хотел подражать. Но я очень многому научился у великих немецких критиков прошлого, у Гейне и Фонтане, у Керра и Полгара, у Якобсона и Тухольского. Еще и сегодня я учусь у них и тем более у удивительных критиков эпохи немецкого романтизма. Я приношу благодарность, все время ссылаясь на них и постоянно цитируя.
Все они работали для газет, и это наложило отпечаток на их стиль. Они обращались к одному и тому же адресату — к публике. Это далеко не само собой разумеется, особенно в Германии, где изучение литературы достаточно часто оказывалось в руках ученых и литераторов, против чего, собственно, не приходится возражать. Вот только ученые писали для ученых, а литераторы — для литераторов же. Публика оставалась ни с чем. Не будь Гейне, Фонтане и всех остальных, я все равно писал бы для публики, а не для собратьев по цеху. К этому меня толкал бы темперамент.
Все дело в том, сказал однажды Фонтане, чтобы быть по меньшей мере понятым. Добиваясь ясности своих писаний, я часто прибегал к помощи словаря иностранных слов в поисках немецких соответствий, которые мог бы применить вместо навязчиво напрашивавшихся иностранных. Чтобы сделать узнаваемым и постижимым то, что мне хотелось сказать, я часто позволял себе преувеличивать и заострять. Хорошие критики всегда упрощали ради того, чтобы добиться ясности, часто они доводили до крайности то, что хотели рассказать, — чтобы сделать понятным. В чем бы меня ни упрекали, одно мне, конечно же, несвойственно — нежелание сказать «да» или «нет». Многие читатели были мне благодарны за то, что из моих статей можно было без особых усилий понять, одобряю я новинку или отвергаю ее.
Так великие критики прошлого давали мне стимулы и ободряли, влияли как на мои взгляды на задачу и роль литературной критики, так и на повседневную практику.
Порой я получал от них и подтверждение своих взглядов и правильности все той же повседневной работы. Году в 70-м я решил написать книгу портретов видных немецких литературных критиков от Лессинга до наших дней. Я хотел затратить много времени на решение этой задачи — если исходить из примерно пятнадцати статей, то, как мне казалось, необходимы будут десять лет. В конце концов возникли двадцать три эссе, и все это длилось четверть века: только в 1994 году удалось завершить и опубликовать книгу «Адвокаты литературы».
Кто-то сказал, что хотя в эту книгу и включены двадцать три портрета, но в ней скрывается еще и образ критика, который осознанно или бессознательно пишет автопортрет и выступает с добровольным признанием — образ автора. Я с удовольствием прочитал это. Тот, кто пишет о других людях, не может в то же время не писать и о себе самом. Это, без сомнений, — и более того, особенно, — касается критика, который, высказываясь о других критиках, практически всегда дает понять, чего он ожидает и требует от своего цеха, а тем самым и от самого себя.
Но есть и нечто совсем другое, что способствовало моему успеху в качестве критика. Рискуя быть обвиненным в самонадеянности, хочу все же высказать то, в чем я убежден: литература — это мое ощущение жизни. Мне кажется, об этом свидетельствуют все мои взгляды, все суждения о книгах и писателях, может быть, также и неверные и неудачные. В конце концов, именно любовь к литературе, эта временами ужасающая страсть позволяет критику заниматься своей профессией, исполнять свои обязанности. Временами именно эта любовь делает личность критика переносимой, а в исключительных случаях даже симпатичной для других. Можно повторять сколь угодно часто: без любви к литературе нет критики.