Тетрадь одиннадцатая

Тетрадь одиннадцатая

В Эрзинджане. Генерал Калитин и полковник Мистулов

Прибыв в Эрзинджан, 1-й Таманский и 1-й Кавказский полки немедленно же приступили к своему «ремонту», зная, что подобный отдых скоротечен и бригаду вновь бросят куда-то в дебри. Казаки стирают белье в широкой реке Кара-су, барахтаются там, купают лошадей, чинят обмундирование, седла, чистят винтовки. На биваке шумно, весело. Офицеры не тревожат казаков, зная, что им нужен отдых даже от глаз начальников, как и зная, что казаки сами, без приказаний, будут заняты ремонтом всего своего имущества, всегда собственного у казаков, ничего не получающего из интендантства.

Полковник Мистулов расположился в брошенном турецком доме европейской постройки. Ему также нужен покой и отдых. Но на второй день прискакал полковой ординарец из штаба корпуса и доложил, что командир корпуса генерал от кавалерии Калитин сейчас выезжает верхом в наш полк и хочет посмотреть его не в строю, а на бивачном расположении.

С Мистуловым летим в полк и только что спрыгнули с коней, как между деревьями сада показалась конная группа, впереди которой генерал Калитин.

— 1-й Кавказский полк — смир-р-но!.. Господ-да оф-фицер-ры! — громко произнес команду Мистулов среди широко разбросанных палаток казаков в садах.

— Здравствуйте, славные кавказцы! — мягким, ласковым старческим голосом произнес Калитин, не останавливая своего коня, на ходу.

— 3-дравия желаем, ваше высокопры-ысь!.. — ответили дружно казаки со всех мест, одетые так, как застала их команда на отдыхающем биваке: больше в бешметах и даже в рубахах, вправленных по-казачьи «за очкур».

Командира корпуса на бивак полка никто не ждал.

— А я тебе, Эльмурза, не прощу!.. — вдруг визгливо выкрикивает Калитин, остановив своего небольшого конька, и размашисто грозит пальцем Мистулову.

Я стою позади Мистулова, как и он, держа руку под козырек, и не только что не понимаю, за что именно командир корпуса угрожает нашему командиру полка, но и возмущен, что Калитин при всем полку так кричит на него, называя только по имени, да еще на «ты».

— Чем мог заслужить немилость вашего высокопревосходительства? — смело, но почтительно спрашивает Мистулов.

— А ты почему не явился ко мне, прибыв сюда с полком?

— Не смел тревожить покой вашего высокопревосходительства, — отвечает Мистулов.

— А еще, помнишь, ты без моего разрешения выехал на японскую войну, — кричит ему издали Калитин.

— Может быть, за давностью времени я уже достоин прощения вашего высокопревосходительства? — отвечает Мистулов.

— Я т-тебе… — вновь повторяет Калитин, но, не докончив фразы, снова грозит пальцем.

Мы все слушаем этот диалог и ничего не понимаем.

И уже потом, «дома», Мистулов на мой вопрос, улыбаясь, отвечает так: «Калитин был командиром нашего 1-го Волгского полка Терского войска перед русско-японской войной. Я был тогда сотником. Он очень любил молодежь. Когда началась война, я подал ему рапорт о своем желании идти на фронт, но получил отказ. Тогда я нашел „другой выход“ и все же выехал на войну. Старик сильно рассердился на меня… но прошло много времени с тех пор, и это теперь наша первая встреча. Он очень добрый человек, видимо, любит меня… Он большой шутник, ну вот и „расцукал“ по-старому…»

Рассказал и рассмеялся Мистулов.

Позади Калитина стоял взвод Кубанской особой сотни, его конвой. Этой сотней командовал войсковой старшина Черный, наш старый кавказец, старик лет 70, в кителе и фуражке его войскового цвета. До войны он долго проживал в отставке в станице Кавказской, теперь мобилизован — и вот он на фронте.

Черный сидит на лошади неуверенно, но, видя своих кавказцев, старчески приятно улыбается старым сослуживцам-офицерам. Думаю, что войсковой старшина Черный сам напросился сопровождать генерала Калитина, чтобы повидаться с родным полком.

И добрый старик Калитин разыграл его и перед нами.

— Я его, старую перешницу, гоняю верхом в хвост и гриву… Пусть знает, что такое война! — громко, визгливо острит он. И мы уже все смеемся, слушая веселые шутки Калитина, как смеется и он сам, и старик Черный. Он все это говорит, кричит с коня, при этом ерзает в седле, словно хочет показать нам свое молодечество, приобретенное в Туркестане с «Белым генералом» Скобелевым, при котором он был мальчиком-добровольцем.

Душевный был генерал Калитин — Петр Петрович, как часто любовно его называли. И мы были очень рады и польщены, что наш героический командир полка полковник Мистулов так близок к командиру корпуса, достойно оцененный последним еще в далекие годы.

При отличных начальниках так легко было служить! И в этом на первом месте стоял Мистулов, наш командир полка. Но вот Мистулов в другом облике.

В районе расположения одного пехотного полка арестован казак нашего полка, якобы «за грабеж». Командир этого пехотного полка задержал казака и донес в штаб корпуса, прося предать его военно-полевому суду. Начальник штаба корпуса запросил — нашего ли полка казак? Казак был наш.

— Пишите, Федор Иванович, — нервно говорит мне Мистулов и диктует. И я пишу отношение на имя начальника штаба корпуса, почти дословно, следующего содержания: «Казак моего 1-го Кавказского полка не может быть грабителем. Если он был в чем-то пойман, то его надо препроводить в его же полк и передать в распоряжение своего командира полка, а не задерживать у себя и не требовать преданию военно-полевому суду. Казак находится два года на войне. С полком он исколесил почти пол-Турции, и здесь после стольких побед предавать казака военно-полевому суду недопустимо. Требую немедленно же отпустить казака в свой полк. Если же командир пехотного полка не исполнит этого, то я, командир 1-го Кавказского полка полковник Мистулов, готов лично отвечать за своего подчиненного и готов дать любое удовлетворение этому командиру. В войне против японцев — в конной схватке с их пехотинцами — на третьем ударе я сломал свой клинок шашки „гурда“, почему для защиты чести своего полка скрещу свою шашку всегда».

Словом, он предлагал дуэль, если казак не будет отпущен. В особенности он был задет фразой, что «казаки и тут продолжают грабить».

Что казак мог украсть что-то у турка — дело нормальное. На войне многие грабили, но под видом «реквизиции» — фураж для лошадей, скот для довольствия людей и прочее — такова психология войны, ведь сама война есть насилие. Но предавать казака за это военно-полевому суду, да еще случайно пойманному, было просто несправедливо.

Тон письма был вызывающий. Подписал — отправили. И каково же было мое личное удивление и радость, когда к вечеру этого же дня казака отпустили и он прибыл в полк без всяких последствий за свой проступок.

Мистулов не пожелал даже повидать и допросить этого казака. Ему, Мистулову, как я думал, надо было подчеркнуть этим, что там, где он командует, не может быть преступления. А если что случится в его полку, то он сам есть и судья, и каратель, и отец-милостивец, но никто другой.

Начальник штаба корпуса, несомненно, доложил об этом генералу Калитину, и последний, исключительно глубоко ценя и любя Мистулова, любя, как сына, с давних пор, зная его честность и гордый нрав, приказал отпустить казака.

Во всяком случае, это было характерно для Мистулова: для защиты чести полка он готов был пойти на многое.