После боя. Подхорунжий Илья Дубина

После боя. Подхорунжий Илья Дубина

Мы считали бой законченным. Преследовать было некого. Противник испарился, уйдя в сторону Баязета. Пришло распоряжение присоединиться к полку. Нас встретил командир полка и искренне поблагодарил за победу. Маневский обнял меня, а Леурда крепко пожал руку. На их лицах я заметил усталость. В полном неведении нашего боя они переживали его острее, чем мы. Из-за бугра показалась 4-я сотня. Она шла медленно, так как впереди вела человек тридцать пленных. Весь бивак бригады повернулся в ее сторону. Есаул Калугин отрапортовал генералу Николаеву о прибытии после боя и о количестве захваченных в плен турок. Мы с нескрываемым любопытством рассматривали турецких солдат — все они со связанными казачьими вьючками назад руками. С хорунжим Леурдой подошли к бравому черноусому фельдфебелю. Он скромно, смущенно смотрел на нас. Ему было явно неловко перед нами: вот он, фельдфебель, начальник поста, попал в плен. Кто-то сказал, чтобы мы близко не подходили к нему, так как «он может укусить».

Все солдаты в одежде защитного цвета. Я думал, что наш генерал будет их строго допрашивать, а он, увидев, что у них связаны руки, рассмеялся и приказал немедленно же развязать их. И к моему удивлению, никто из них не кусался, не выражал злобы и не собирался убегать.

Отойдя к главным силам на персидскую территорию, за село Базыргян, бригада впервые заночевала боевым биваком, не разбивая палаток.

Хотя мы и не ели ничего со вчерашнего вечера и для сотен был приготовлен горячий ужин в походных кухнях — аппетит куда-то испарился.

Мне сказали, что хорунжий Семеняка убит. Моему горю не было конца…

Так вот какова война — застучало в моей голове. Убит… то есть я его уже больше никогда не увижу?!.. И не буду уже никогда с ним разговаривать?!

Убит… значит, выходит, он напрасно учился, напрасно стал офицером, напрасно рос, напрасно родился?!

Убит… значит, от него не осталось ничего?! И вместо офицера, который еще только вчера со мною так мило, дружески разговаривал, осталось только бездыханное тело?!

Убит… как же об этом уведомить его несчастную мать-вдову, которая жила только им одним, своим любимым и единственным сыном?! Что же она испытает в этот ужасный для нее момент?!

Я почувствовал какую-то пустоту в душе, бесплодность жизни, и мне безумно захотелось спать, спать… И я, не раздеваясь и не снимая оружия, накинул бурку и лег возле своего офицерского вьюка. Лег и немедленно же заснул мертвым сном.

Спал очень долго, как никогда. Было будто жестко лежать, и чувствовалась сырость.

— Ваше благородие!.. Ваше благородие! — взывает ко мне мой верный денщик Иван Ловлин, по прозвищу Абдулла, тормоша за плечо. — Уже все встали, скоро полк будет выступать. Закусите что-нибудь!

И я проснулся. И вспомнил вчерашний бой. Вспомнил, что Семеняка убит, и подумал — это приснилось мне во сне.

От долгой вчерашней пальбы из винтовок еще трещало в ушах. Я сразу же почему-то вспомнил картину, когда казак Подымов шашкой добивал курда, стремившегося убежать от него на одной здоровой ноге. И случай этот давил на меня тяжким упреком уставного параграфа — «раненого не добивай».

Ночью, оказывается, прошел дождь. В моей борозде стояла вода. Бурка промокла. Холодною водою освежил глаза и подошел к Маневскому и Леурде. Они завтракали.

— Долго вы спали, Федор Иванович, — говорит мне Маневский. — А теперь садитесь кушать своего гуся… Трофей вчерашнего боя.

Для жареного гуся у меня нашелся некоторый аппетит. Мы, три офицера сотни, сидим на бурках и закусываем. Подходит вахмистр сотни, сверхсрочник И. М. Дубина, казак станицы Кущевской, и весело первый произносит, обращаясь ко мне:

— Здравия желаю, ваше благородие! — и тут же спрашивает о моем настроении, как я спал. Он не в меру любезен и любознателен. Интересуется, хорошо ли гусь уварился. Он ведь турецкий. И сам смеется над своей остротой.

Я ем молча, и мне начинает надоедать словоохотливость вахмистра. Правда, он всегда любил поговорить со своими офицерами и оказать им услугу, но сегодня он… уж очень пересаливал. И главное, Маневский, всегда его останавливающий, сегодня не только этого не делает, но словно сочувствует ему. И, глядя на меня, улыбается. Наконец он не выдерживает и говорит:

— Федор Иванович! Да поздравьте подхорунжего Дубину! Неужели вы ничего не замечаете? Посмотрите на него!

Я поднимаю на вахмистра сотни свои печальные глаза и, право, ничего не замечаю, кроме его счастливого полного лица.

— Да на погоны посмотрите, — подсказывает мне Маневский.

Я бросаю взгляд на погоны и вижу у него вместо вахмистрских сверхсрочнослужащего, по краям обшитых галуном, как у юнкера, теперь на черкеске погоны подхорунжего. Я недоуменно смотрю на него, а Маневский поясняет, что за вчерашний бой командир полка поздравил его с повышением, а начальник бригады — утвердил.

Дубина же, имея погоны в сумах еще из Мерва, теперь надел их.

— Полюбуйтесь на него, — закончил Маневский.

Я, конечно, поздравил нашего всегда бравого вахмистра сотни, и он от радости с каким-то храпом в нос весело ответил:

— Покорнейше благодарю, ваше благородие! — и добавил: — А если бы я вчера остался с коноводами, как вы мне приказали, то этого бы не случилось.

— А вы почему здесь? — строго спросил я вчера вахмистра Дубину, когда мы спешились перед боем. По уставу вахмистр сотни всегда должен оставаться при командире сотни. Если же вся сотня шла в цепь — он должен оставаться с коноводами и командовать ими.

— Мне разрешил командир сотни быть с вами, — ответил он мне.

— Ну, так оставайтесь с коноводами, — коротко, за неимением времени, бросил я ему тогда.

— Никак нет… я хочу быть в цепи как рядовой казак, — быстро ответил он.

Рассуждать было некогда.

— Гоните! — бросил я ему вчера.

Вахмистр Дубина — из Кубанского конного дивизиона, что стоял в Варшаве. Серебряные шашка, кинжал, газыри, накладка на револьвер системы «наган» — все у него было призовое за джигитовку. Он всегда был при них и с навесными погонами — важный, внешне блестящий. Таковым он был и вчера перед боем, но с винтовкою в руках. Результат оказался для него и для сотни блестящим. Поэтому он теперь и благодарит меня. Поэтому он рад, весел и счастлив, а я, его начальник, нахожусь в унынии от впечатлений первого боя. Наши психологии расходятся.