Печальная история на склонах Большого Арарата
Печальная история на склонах Большого Арарата
Закаспийской казачьей бригаде приказано расположиться в селе Диза, что южней Баязета, до нового распоряжения. Настроение в полках было тоскливое, так как мы находились в своем «исходном положении», которое было перед Ванской операцией весной этого же года. Психологически войска любят «идти вперед» и не любят возвращаться на старые пепелища. Теперь же мы находились на абсолютно разоренной территории. Мы заскучали.
Последние армянские беженцы еще тянулись к Чингильскому перевалу, чтобы попасть в Россию. У подножия перевала на них напали араратские курды, немногих убили, пограбили. Убили и двух русских солдат. Командование распорядилось наказать курдов. Для этого были назначены две сотни нашего полка — 3-я есаула Лытикова и 6-я подъесаула Бабаева — и конная сотня пограничников ротмистра Королькова (кубанский казак). Всем отрядом поручено командовать полковнику Генерального штаба Бежамбекову, родом армянину. 23 августа отряд сосредоточился у западных отрогов Большого Арарата и двинулся: 3-я сотня прямо на восток по склонам горы, по тропе; 6-я сотня и сотня конных пограничников — по арбяной дороге, идущей по долине у самого подножия склонов; общая встреча назначена у пограничного турецкого поста, на турецко-персидской границе.
Наша 3-я сотня выступила. От нее головным разъездом силой в один взвод казаков назначен пишущий эти строки.
Тропа через склоны пролегала среди сплошных валунов величиной в хату. Только вперед можно выслать головные дозоры. Разъезд прошел до уровня «белой шапки» Большого Арарата, как среди валунов обнаружил пробегавшие фигуры курдов. Устремившись к ним, за перекатом мы увидели их вьючный транспорт с семьями и скотом, уходящий к персидской границе. Бросились за ними и разметали вооруженных курдов, скрывшихся в расщелинах, захватили транспорт. Разъезд вошел в село, находившееся на уровне перевала-«седла» между Большим и Малым Араратом. Чтобы не зарываться дальше, я решил подождать свою сотню.
Приблизительно через час видим, по долине скачет к нам казак и, приблизившись, нервно докладывает:
— Сотня напоролась на засаду курдов… Командир сотни есаул Лытиков тяжело ранен. Вахмистр сотни подхорунжий Дубина убит. 10 казаков тяжело ранены, среди них взводный, старший урядник Сычев-старший, ранено несколько лошадей. Спешенная сотня ведет бой под командой своих взводных урядников. Командир сотни просят вас, ваше благородие, как можно скорее вернуться назад и принять сотню…
Эта весть была неожиданная и грустная. Широким наметом по рытвинам, по болотам, по камышам скачем назад всем взводом и, прискакав, видим следующую картину. Есаул Лытиков лежит на парусиновых носилках с раздробленной и забинтованной до самого паха ногой, весь окровавленный, еще распоряжается казаками. Раненые казаки, так же сильно окровавленные, тяжело стонут, лежа под валунами; возле каждого — свой брат-станичник ухаживает, словами облегчает страдания. Курдские свинцовые большие пули наносят рваные раны. Тут же стоят коноводы. Четыре десятка казаков — все, что осталось от трех взводов, — вверху ведут легкую перестрелку с курдами.
— Ах… зачем вы поскакали вперед и бросили сотню? Вот видите, в каком положении теперь мы… — такими словами встретил меня мой сотенный командир, лежа на носилках.
— Леонид Гаврилович! Я выполнял свою задачу… и не ожидал, что с сотней это случится, — оправдываясь, докладываю ему, зная точно, что в этом деле я совершенно невиновен.
— Да, конечно… А фураж в сотне есть? Вы распорядитесь там и… И, я смотрю, есаул закрыл глаза и будто спит уже. Сотенный
медицинский фельдшер Пилипенко, казак станицы Расшеватской, кивает мне, чтобы я не разговаривал больше, и тихо шепчет:
— Они бредят… это уже было. Не трогайте их.
Я оставляю всех раненых и коноводов и со своим спешенным взводом быстро бегу вверх, к сотне. Залегшие за булыжниками казаки куда-то стреляют. Из глубокой расщелины взводные урядники Терешин Куприян, Гнездилов Роман и младшие урядники Асеев и Гречишкин на носилках выносят тяжелое тело своего вахмистра сотни, подхорунжего Дубины. Все мы сняли папахи и перекрестились. Картина была удручающая. И не верилось, что это лежит наш геройский вахмистр, которого мы все видели часа три тому назад, как всегда, молодецким и жизнерадостным.
Как человек предчувствует смерть… Подхорунжий Дубина, имевший передо мной одну дисциплинарную вину, которую я ему простил, но забыть которую все же не мог, рекомендовал мне сегодня взять в разъезд 1-й взвод с урядником Никоном Нешатовым, почти сплошь состоявший из казаков станицы Казанской. Вахмистр был особенно любезен, словно таким своим поведением просил забыть о случившемся и не сердиться. Глядя тогда на него с седла (Дубина был пешим), я решил больше на него не сердиться и при случае, может быть, сегодня вечером, после военной операции, на биваке, сказать ему об этом.
И вот он этого от меня теперь не услышит… И от этого я еще больше страдал.
Урядники остановились и положили носилки на землю. Мы печально смотрим на убитого. Он — в гимнастерке. Убит в голову, сбоку. Его большая коричневая папаха так и засохла с кровью на его крупной голове под знойным августовским солнцем. Лицо — спокойное, словно спит. По рассказам урядников, Дубина, приняв сотню после ранения командира, выскочил на высокую глыбу и, стоя во весь рост, подбоченившись, стал рассматривать, где же курды, И вдруг свалился с крутизны в расщелину и… не поднялся. Сбив курдов, урядники только теперь отыскали его тело и, как дань уважения к погибшему геройской смертью своему непосредственному начальнику, не послали казаков, а сами разыскали его и сами теперь несут к сотне. Их доклад мне очень понравился.
Гибель подхорунжего Дубины, всегда рвавшегося в бой и бравировавшего своей смелостью, просто не вязалась в моей голове. Не сомневаюсь, что он, презирая огонь курдов и окрыленный властью, которую так любил, вскочил на глыбу слишком самоуверенно, чем и погубил себя. К тому же его импозантная фигура и начальническая осанка были приманкой для курдов. «Как курченок, свалились они», — сказал какой-то казак.
На очень близком расстоянии курд взял точный прицел в голову.
Судьбе было угодно так, чтобы он погиб не далее пяти верст от того места, где в первом же бою полка в первый день войны 20 октября 1914 года совершил личный подвиг, за что и был награжден в числе первых героев полка Георгиевским крестом 4-й степени.
Подошли главные силы с полковником Бежамбековым. В полк, в Дизу, послано донесение. Скоро прибыл подъесаул Маневский, чтобы снова вступить в командование своей сотней. С ним пришла полковая санитарная линейка и полковой фельдшер Куприн (казак станицы Новопокровской). Есаул Лытиков все время бредил. С Куприным он был отправлен прямо в Игдырь, в госпиталь, на отечественную территорию. Тело подхорунжего Дубины отправлено в полк, в село Диза, где он был торжественно похоронен с воинскими почестями. Немедленно телеграфом сообщили в станицу Кущевскую жене Дубины. Несчастная вдова прибыла в Турцию и повезла на Кубань дорогое тело…
Посмертно подхорунжий Дубина был произведен в первый офицерский чин — в прапорщики.
Как участники экспедиции, я и хорунжий Александр Некрасов вскоре навестили есаула Лытикова в Игдыре.
— Выздоравливаю, выздоравливаю, дорогой Федор Иванович, — встретил он меня. — Но почему в сотне нет зерна?.. И вахмистра не дозовусь… — продолжает он.
А потом склонил набок голову и… заснул.
Подошла сестра милосердия и попросила уйти, пояснив, что он часто бредит и это хорошо, что он заснул.
Раздробленная свинцовой пулей нога в бедре стала для него смертельным ранением. С Кубани прибыла его жена, застала в живых, но через несколько дней есаул Лытиков скончался на ее руках. Тело его увезли в станицу Кавказскую, где и предали земле.
Все раненые казаки нашей 3-й сотни были награждены Георгиевскими крестами, как и отличившиеся урядники и казаки. Я был награжден очередным боевым орденом — Св. Станислава 2-й степени с мечами. У всех в реляции сказано:
«…за отличие 23 августа 1915 года у селения Шейх-Али, что на южных склонах Большого Арарата».
Памятное село до сих пор…
Взводный урядник Трофим Сычев (старший брат) станицы Дмитриевской. Скромный, спокойный. Казаков своего, 4-го взвода никогда не ругал. Взвод был отличным.
Под ним был диких статей чистокровный караковый кабардинец. Нисколько не будет преувеличением сказать, что лошадь была самой красивой, самой нарядной в полку, с широким шагом, легкой рысью, прытким наметом, хорошо выезженная, послушная на повод. Тонкие острые уши коня всегда играли и были начеку. Подъесаул Маневский, человек исключительного благородства во всем, никогда никого не обидевший, никогда незаслуженно не сказавший резкого слова казаку, когда надо было представить сотню перед высшим начальством, всегда вежливо предлагал своему подчиненному Сычеву дать ему на это время коня «под его седло». Урядник никогда не отказывал.
Известно, что у всех казаков лошади были собственные. Офицер сотни мог приказать или взять любую лошадь «под свое седло», то есть временно воспользоваться, но… казак мог и отказать. По закону казак прав, но в военной службе — это вопрос обоюдоострый.
Урядник Сычев в этом бою был ранен пулей в плечо навылет. Ранение несерьезное, но дававшее полное право идти в лазарет. А потом он мог бы и поехать в свою станицу хоть на несколько дней, чтобы повидаться, пожить с родной женушкой, обнять своих детишек, родителей. Сычев пришел в полк в 1911 году, то есть семью не видел пять лет. Но он не эвакуировался и, не командуя своим взводом, с рукою на перевязи следовал в хвосте сотни. И не уехал из-за своей лошади. Как всякий младший офицер в сотне, я очень дружно жил с казаками. Все они — старше меня летами. Несколько раз в частном порядке я предлагал Сычеву «эвакуироваться» и отдохнуть. И он, скромный казак, всегда отвечал мне так:
— Ваше благородие! Ну как я могу оставить своего коня в сотне? Ведь тогда конь пропал… Ведь его заездят. Знаете, как это бывает без хозяина?
Так и не уехал. Георгиевский крест за Шейх-Али на его черкеске достойно украшал разумного и благородного казака.