Конная атака Мемахатуна 1-м Кавказским полком

Конная атака Мемахатуна 1-м Кавказским полком

28 июня 1916 года 39-я пехотная дивизия вновь втянулась в жаркий бой с турками. Нашему 1-му Кавказскому полку приказано быть готовым и сосредоточиться в непосредственной близости к ней.

Полк, по каменистой и узкой проселочной дороге дойдя до резерва левофлангового 154-го Дербентского пехотного полка, спешился и оставался на дороге в своей походной колонне по три.

Бой кипел. По горным особенностям местности мы не могли видеть движение его. Мистулов молчал, и все свое внимание направил только вперед, где беспрерывно стучали пулеметы и ружья и изредка — пушки. И когда резерв пехотного полка, не свыше батальона, двинулся густой колонной, Мистулов чутьем испытанного воина понял, что перевес в бою перешел на нашу сторону и настал тот момент, когда должна действовать конница.

— Полк сади-ись! — громко прорезал он тишину строя.

— Наметом за мно-ой! — продолжил он и, пока слова его команды дошли до слуха тех, кому они даны, он с места в намет бросился вперед по дороге.

Заскрежетали многочисленные каменья под копытами 800 коней полка. Пронесся эхом гул движения быстро несущейся конницы, и пехотный резерв, бросившись в сторону от дороги, только удивленно смотрел на нас, спрашивая глазами: куда и почему несутся казаки?

Теперь впереди Мистулова не было никого не только из наших войск, но и не было даже и головных полковых дозоров. Он скакал впереди своего полка, охваченный экзальтацией конной атаки, совершенно не оглядываясь назад на свой полк, который не только по букве воинского устава, но и по глубокой любви и вере в своего храброго командира неотступно шел и должен идти за ним.

Во главе 12 ординарцев от сотен я следовал почти «на хвост» за доблестным своим командиром, увлеченный и им лично, и сладостью конной атаки, и несокрушимой верой в мощь нашего полка.

Турецкая пехота, увидев эту конную массу, несущуюся во весь опор, открыла весь свой огонь по казакам, который бил нас во фланг слева, с юга.

В своей безумной и бешеной скачке полк вышел на шоссейную дорогу Эрзерум — Мемахатун и устремился к городу.

Город Мемахатун… Это не городок и даже не село в русском понятии. Это был маленький хуторок, раскинутый в небольшой котловине, окаймленной с трех сторон горными возвышенностями. Четвертая сторона, южная, на нет сходила к горной речке, теперь почти высохшей. Ширина этого городка в поперечнике — не более полуверсты. В нем — небольшие, дикого камня постройки без определенных улиц. Невысокая мечеть. Кругом ни деревца, ни кустика. И только большое, длинное и высокое двухэтажное здание военного интендантства как бы говорило постороннему глазу, что это есть город и военно-административный центр.

Городок лежит к северу от шоссе. К югу, параллельно речке, круто поднимается кряж гор, занятый турками.

Напротив городка этот кряж «выдавил» из себя два острых конусообразных шпица. Они так красочны своим однообразием форм и так доминируют над местностью, что не обратить на них внимание нельзя. Может, оттого город и получил свое название — Мемахатун (Женская грудь).

Голова колонны полка под жесточайшим огнем турок с высоких кряжей, с юга, бешено ворвалась в городок и, не встретив никакого огня с фронта, не останавливаясь, устремилась по шоссе вперед. Огонь турок с гор над нашими головами рвал стены и крыши построек.

Проскочили город, и вот тут-то турки нас и ждали, словно куропаток на перелете…

Пули буквально рвали воздух. Чувствовалось, что, попади пуля в голову — она снесет ее с плеч полностью. Было страшно от беспомощности и от неизвестности — куда мы скачем?!

Шоссе, обходя последний загиб отрога, знакомый мне по 1-й Мемахатунской операции, должно приблизить нас к туркам.

Ну, думаю, вот из-за него турки сейчас же хватят нас в упор! Только бы его проскочить, а там открывается широчайшая долина реки Кара-су, где конному казачьему полку будет где развернуться!

Что было впереди нас и что происходило позади — мы не знали. Все наши мысли, несущихся впереди полка, сосредоточились на этом последнем отроге правофланговых гор: или он будет сию минуту наш, или турки нас встретят смертельным огнем.

Мистулов, видимо, почувствовал, что зарвался. Шоссе изгибом сворачивало к туркам. И он, наш доблестный командир, ища спасительного исхода, отклонился от шоссе вправо и уже во весь опор своего прыткого коня бросился под этот отрожек кряжа. За ним бросились те, кто следовал позади, в пропасть… Под сокрушительным огнем турок, с разбега воткнувшись в отрожек, Мистулов быстро сбросился с коня. Я последовал за ним. Его конный вестовой — высокий рыжебородый казак Кандыбин — тоже. И едва он сделал бросок своего большого тела вперед, чтобы подхватить повод коня командира, как я услышал рядом с собой так неприятное — чвяк!.. И Кандыбин, закрыв глаза и приложив левую руку к груди, беспомощно повалился всем телом назад. Я все же успел подхватить его за талию, как и схватить поводья трех коней. Мой вестовой — молодецкий казак Федот Ермолов — и головные ординарцы 1-й сотни, казаки-станичники Егор Крупа и Петро Кукиш, подхватили убитого, оттянули чуть назад и положили на землю, головой к туркам. Он был уже мертв: пуля угодила ему в самое сердце.

За нами карьером неслась головная 1-я сотня подъесаула Алферова, накопляясь под бугорком, и казаки мигом валились со своих седел. А в это время огонь турок бушевал над нами…

Мистулов, соскочив с коня, повалился сразу же на левый бок, а потом на спину и… замер.

С ординарцами, убрав тело Кандыбина, я бросился к командиру.

— Господин полковник, вы ранены?! — быстро спрашиваю его.

— Не-ет… я та-ак… — как-то беспомощно и тихо ответил этот героический человек.

— Господин полковник, ваш вестовой Кандыбин убит, — докладываю ему.

— Што-о-о? — громко протянув и подняв голову, переспросил он.

— Кандыбин убит, — повторяю ему.

— А-а-а… — беспомощно протянул он, закрыл глаза и вновь повалился на спину.

Все это произошло так скоропалительно, даже быстрее по времени, чем это пишется. Нить бешено скачущих казаков к нам оборвалась, и обнаружилось, что за нами последовала только головная сотня, а остальные пять словно провалились сквозь землю.

Быстро ползу на карачках к командиру и докладываю ему об этом. Мистулов на это никак не реагирует и только коротко отвечает — «хорошо». А что означало это «хорошо», я вначале не понял. И понял только в следующие минуты.

Под этим незначительным отрогом, под его защитой, в полумертвом пространстве, сосредоточилось до 150 лошадей и казаков. Казаки свалились с коней, все залегли, кто как мог, укрывшись от жесточайшего огня турок, держа лошадей в поводу, боясь приподняться. Глубина этого мертвого пространства доходила только до половины роста лошадей. Уже валялось на земле несколько убитых и тяжелораненых. Из страха быть убитым казаки не снимали с них седел. Пули турок пчелиным роем неслись над нашими головами и жестоко рыли гребешок отрога, обдавая нас пылью и каменистыми осколками. О том, чтобы занять цепью казаков этот гребешок, не могло быть и речи: огонь турок смел бы в один момент всех, кто там показался бы.

Это наше полумертвое пространство было настолько мало, что 150 коней едва вмещались в нем. Осмотревшись, я тогда лишь понял слова командира — «хорошо». Это означало: если бы весь полк последовал сюда — полная катастрофа.

Всем было страшно, даже и самым храбрым. И казаки, скорчившись у ног своих коней, искали хоть какого-нибудь укрытия от огня турок, не имея никакой возможности им ответить.

Казачьи кони… они под несмолкаемый визг смертоносных пуль, видя кровь убитых, как-то несчастно сгорбились, нервно вздрагивали и, опустив свои головы, сосредоточенно чего-то ждали.

1-я сотня считалась в полку лихой, дружной и храброй. Ее составляли казаки станиц Кавказской и Ильинской. И вот, несмотря на столь лестную аттестацию, сейчас казаки находились в каком-то беспомощном испуге. Они даже переговаривались между собой шепотом.

Хорунжий Коля Леурда подполз ко мне на карачках.

«Я хочу быть убитым в бою… а не убьют — сам застрелюсь», — не раз говорил он мне, разочаровавшись в жизни…

Теперь этот храбрый, умный, хорошо воспитанный и остроумный офицер подполз ко мне, стараясь ввиду крайней опасности быть ближе к своему другу.

Он молча смотрит на меня. Его красивые карие глаза, всегда блестящие и веселые, сейчас были совершенно бесцветными, потухшими и словно ничего не видящими. Умный человек, с очень чуткой душой, он понял, что мы попали в западню и спасти нас может только случай.

Чувство страха за жизнь дошло и до его смелого сердца. У моих ординарцев-станичников Крупы и Кукиша тоже были такие же глаза, как и у хорунжего Леурды. Возможно, такие же были и у меня, но я был занят, и это отвлекало от переживаний.

Все казаки примолкли, и только 36-летний подъесаул Алферов не унимался среди казаков своей сотни.

Маленького роста, сухой, тщедушный, большой кутила в молодости — теперь он совершенно остепенился, живет аскетом, очень строг с казаками, не всегда справедлив к ним.

Казаков он любил какой-то звериной любовью и требовал от них во всем беспрекословного подчинения без всяких рассуждений. И вот теперь он все время расхаживает между казаками и лошадьми, и я слышу все тот же его глухой грубый голос, но я точно улавливаю в нем и струнку личного страха, и струнку духовной нежности к своим казакам.

— Не бойтесь, братцы… если попадет пуля, то, конечно, убьет… значит — судьба… но может и не попасть. Не бойтесь, братцы… — успокаивающим голосом говорит он. И его черствое и строгое к казаку сердце теперь источает братскую нежность.

А что же наш доблестный командир полковник Эльмурза Асламбекович Мистулов?! Как он переживал и свой личный страх, и страх за свой полк?

Он лежал на спине на скате, впереди всех, головой к противнику, совершенно неподвижно, заложив кисти рук под голову и скрестив ступни ног. Он словно спал. Но все мы отлично знали, что он не спит и переживает большую трагедию и, как мусульманин по вере, может быть, отдался на волю Аллаха.

Мы были отрезаны огнем турок от своих войск и не могли даже уйти назад. И мы все ждали, что вот-вот появятся турки из-за бугорка — и тогда…

Главное — мы не знали, куда скрылись наши остальные пять сотен.

Мистулов, не поднимаясь, изредка спрашивал меня:

— Федор Иванович, каковы потери? Что видно в городе? Где же остальные сотни?

По своей должности все это я должен знать, а не зная — должен был узнать. Поэтому я и не сидел на месте и все время рыскал на корточках, чтобы узнать, как, где и что вокруг нас делается.

Такое положение продолжалось, может быть, полчаса, час, но оно становилось совершенно нетерпимым в нашей беспомощности. Вдруг на восточной окраине города затрещал частый ружейный огонь. То подошла наша всегда доблестная пехота и открыла на юго-запад, на возвышенности, огонь по туркам. Мы уже видим эту нашу пехоту, стреляющую из-за домов городка, и на душе сразу же повеселело. Тотчас же огонь турок частично был перенесен на нашу пехоту. Мистулов, словно очнувшись от своей летаргии, быстро приподнялся и произнес:

— Федор Иванович, пишите приказание!

И диктует: «Есаулу Калугину со всеми сотнями пройти вперед и очистить от турок долину западнее Мемахатуна. Я с первой сотней нахожусь у пригорка западнее города и не могу двинуться вперед. Нужна помощь. Полковник Мистулов»

Письменное приказание я передал Алферову. Казак должен идти прямо на север от нас и там где-то искать наши пропавшие сотни.

Алферов вызвал казака Курбатова станицы Ильинской. Курбатов — видный, красивый казак и холост. Под ним дивная гнедая кобылица домашнего приплода, вполне годная: под офицерское седло. Алферов громко и твердо дает Курбатову указание:

— Видишь, вон там, на хребтине, глыбу? Езжай прямо на нее… да не сворачивай в сторону! Езжай шагом и не оглядывайся! А свернешь в сторону или двинешься рысью — сам застрелю тебя! — закончил Алферов.

— Слушаюсь, ваше благородие! — спокойно ответил казак, сел в седло и шагом двинулся на север.

Я слушаю распоряжение Алферова и возмущаюсь: почему надо ехать казаку прямо, да еще шагом, то есть подвергаться смертельной опасности, когда надо быстро проскакать это расстояние! Но я знаю, что подъесаул Алферов строг, самолюбив, упрям — почему и молчу. А сам думаю: погиб казак вместе со своей дивной кобылицей!

Курбатов тронулся. Вся сотня вперилась в его спину и круп лошади. И только что он стал подниматься к хребту, как пули турок, вздымая пыль вправо и влево от него, заставили нас затаить дыхание в ожидании смерти этого молодца. Но Курбатов, словно не замечая их, шел прямо, шагом и не оглядываясь. И не оглянулся ни разу, достиг хребта и скрылся от нас.

Все мы легко вздохнули.

Известно, что прицел сверху — обманчив. Это и спасло молодца Курбатова. Был прав и Алферов: он действовал на психологию, что не так уж страшно и опасно.

Наша пехота постепенно заглушала огонь турок. Какой-то казак все же подполз в сторонке к гребешку отрога и вдруг вскрикнул радостно:

— Ваше высокоблагородие!.. Наш полк скачет!

— Где?! — вскочил Мистулов.

— А во-он… с запада!

— По коням!.. Сади-ись! — выкрикнул Мистулов, и сотня, мигом сбросив страх, вскочила на лошадей, завернула зигзагом назад и широкой рысью выскочила на шоссе. Огонь турок сразу стих. Они снялись с гор и двинулись на юг. С запада широким наметом, во взводной колонне, поднимая пыль, спешили к нам наши пять сотен полка, свыше 600 шашек. Есаул Калугин с озабоченным лицом подскакал к Мистулову и доложил, что сотни не выдержали огня турок с фланга, свернули вправо, на север, перевалили через хребтик и скакали дальше на запад. Там их нашел казак Курбатов.

Мистулов улыбается, будто с нами ничего и не случилось, как и остальные пять сотен правильно сделали, что «не выдержали флангового огня турок и не последовали за своим командиром полка»…

Мистулов, опытный воин, чутко понимал, что на войне, в боях, бывают такие положения, которые происходят вне воли человека. В данном случае это и было так; и даже вышло к лучшему, что сотни хлынули в сторону, а не последовали за головной. Сотни, перемахнув через невысокий хребтик, продолжали скакать вперед. Туркам с командных высот эта картина была видна как на ладони. Эти пять сотен казаков выбрасывались на широкую долину реки Кара-су и угрожали не только их левому флангу, но и тылу. Собственно говоря, в этом и заключалась задача нашего полка.