XIII

В Нижнем.

По возвращении в Нижний Новгород, я нашел Бетанкура не слишком опечаленным моим отсутствием. При отъезде сдал я дела свои Ранду. Они не имели великой важности, ибо касались единственно ярмарочного строения, также и раздачи лавок во временном деревянном гостином дворе, которая, не знаю почему, отдана была в наше распоряжение. Всё, что представляет какой-нибудь косвенный барыш, всегда возбуждает живейшее участие в людях, которые любят наживаться. Будучи мастером докладывать, Ранд заметил сверх того, что если главное управление путей сообщения почитал тогда Бетанкур великою для себя тягостью, за то ярмарка была любимою его забавой, его игрушкой, посредством которой он может более вкрасться в его доверенность. Он даже всепокорнейше предлагал мне не столь усердно заниматься такою пустою частью, а более употреблять его на то. Я однако же отказался от его сотрудничества, ибо без того что бы оставалось мне делать?

Прямо против казенного дома, под горой, в котором мы все вместе жили, наведен был длинный мост через Оку, по которому ездили на ярмарку. Правая сторона плоского места, к которому вел он, занята была временными деревянными лавками и балаганами; на левой кипели тысячи работающего народа, и быстро подымалась огромная насыпь, недоступная волнам двух великих рек во время их розлива. Важность этой операции доказывается великим числом инженерных штаб и обер-офицеров, в Нижний по сему делу нагнанных.

Подполковник, баров Андрей Карлович Боде, не занимался производством работ: ему поручена была другая ветвь общественных доходов, постройка, починка деревянных давок и размещение в них торговцев; тут, кажется, он на руку охулки не положил. Он был немец тихий, обходительный, изворотливый, как в обществе, так и в делах старающийся остаться незаметным, не позволяющий себе входить ни в какие суждения, ибо все помышления его направлены были к собственным выгодам[19]. Сестра его, некогда красавица, была в замужестве за испанским консулом Коломби, и великая приятельница с семейством Бетанкура, отчего и он сблизился с главою этого семейства и из артиллерии перешел недавно в ведомство путей сообщения. Боде был женат на дочери уже умершего лейб-медика барона Моренгейма и сестре известного дипломата сего имени, долго употребленного в Варшаве. Теща и свояченица-дева жили с ним тут вместе, и дом его, с утра до до вечера открытый всей нашей Бетанкурщине, среди доярмарочного безлюдья, подобно другим заграничным клубам, назвал я ресурсом.

Другой подполковник, испанец Бауса, слегка либерал, недовольный Фердинандом VII, и в котором кастиланская гордость более походила на немецкую чопорность, другом своим Бетанкуром, года за два перед тем, был выписан из Парижа. Он начальствовал над другими инженерами, заведовал всеми работами, и, сколько я мог понимать, дело свое смыслил.

Того нельзя было сказать о двух других испанцах, Виадо и Эспехо, также недовольных как Бауса, и во время заграничной поездки моей, под его покровительство из Парижа прибывших в Петербург. Я удивился наряду их, когда увидел его. Он состоял из весьма поношенных фрака, горохового или кирпичного цвета, старого покроя, и голубых панталон с ботфортами. Почти вслед за ними приехав из города, в котором за дешевую цену можно было довольно щеголевато нарядиться, я должен был заключить, что они в нём претерпевали крайнюю нищету. Вероятно многие из них находились в одинаковом с ними положении, оставив отечество. Оно же в это время уже лишилось и Мексики, и Перу, и для сынов его Россия, Бетанкуром вновь открытая страна, могла некоторым образом заменить их. Мне казалось, что инженерную науку едва ли они более меня знают; всё равно: как великих искусников без экзамена их приняли в службу, первого капитаном, последнего поручиком, и отправили в Нижний Новгород.

Они были ребята добрые, смирные, без претензий; Виадо, маленький, толстенький, с небольшим ястребиным, а Эспехо, маленький, худенький, с большим орлиным носом. Оба они напоминали собой героев Сервантеса, один Санхо-Пансу, другой Дон-Кишота. Через три месяца тут нашел я их не только переряженными, даже перерожденными. Оливковый цвет лица их как будто выяснился, они смотрели весело, в мундирах всегда с иголочки были одеты, имели лихих лошадей и славные дрожки, часто давали у себя завтраки и находили, что Нижний — Эльдорадо[20].

Тут находился еще молодой поручик Петр Данилович Гетман, меньшой брат члена строительного комитета и служащего в нём под начальством моим чиновника. Про него точно можно было сказать, что водой не замутит: тише человека я не знавал. В разнообразии своем природа создает людей, наружностью и характером более или менее схожих на всякого рода животных; между ними встречаются и горлицы, и тигры. В Гетмане еще более видна была прихоть натуры; она образец нашла ему между растениями, она сотворила его плющом. Всякий прямой начальник делался для него необходимым деревом. Он совершено прилепился, привился к Баусе: когда смерть повалила сей небольшой испанский кедр, не знаю около какого русского дуба обвился он?

Между сими иностранцами можно было, наконец, найти и одного русского. И кого же еще? Я люблю употреблять старинные наши поговорки, по мнению моему, чрезвычайно выразительные, и потому двадцатипятилетнего капитана Алексея Ивановича Рокасовского назову в сем случае отметным соболем. Одна необычайная его скромность и ослепленное самолюбие его товарищей могли не дать им почувствовать великого превосходства его перед ними. Отец его, отставной Екатерининский полковник, старался дать ему с братом Платоном самое лучшее образование и совершенно в том успел. Стан был у него самый стройный, лицо, без настоящей красоты, самое миловидное, все движения благородные, а внутренние достоинства его превосходили еще сии наружные преимущества. Познания свои выказывал он в делах, а не на словах, был деятелен без суетливости и осторожен, благоразумен без малейшей хитрости. Оттого-то был он терпим всеми иностранцами и любим всеми русскими. Судьба будет весьма несправедлива, думал я, если когда-нибудь этого юношу не поставит на высокую степень: спасибо ей, она исполнила мои желания.

Мне нужно было наперед представить общество людей, с которыми почти каждый день я вместе должен был обедать, и которых по нескольку раз в день я видел.

С городскими жителями мы имели мало сношений, исключая одного, именно гражданского губернатора, Александра Семеновича Крюкова. Он был при Екатерине офицером конной гвардии. Тогда была также, как и ныне, не весьма похвальная мода разоряться на содержание преимущественно какой-нибудь иностранки или актрисы. Часто эти женщины, по приобретении большой части имения своих содержателей, с этим приданым за них же выходили замуж. Я не думаю, чтобы скромная, прекрасная и бедная англичанка, к которой привязался Крюков, была в числе их; только сожитие их предшествовало их супружеству. Госпожа Бетанкур, также англичанка, в 1818 году посетив Нижний, познакомилась и сблизилась с сею единоземкою, женой вице-губернатора. А как в этом же году вышли большие неприятности у губернатора Быховца с её мужем, то вследствие их первый был отставлен и, по ходатайству последнего, Крюков назначен был губернатором. Устрашенный примером своего предместника и обязанный новою должностью своею Бетанкуру, г. Крюков, и без того слишком мягконравный, совсем отдал себя ему в кабалу. Он казался чиновником, принадлежащим к его свите, и со всеми нами, особенно со мною, был не только ласков, даже угодлив. А меня это возмущало: я видел в этом совершенный упадок губернаторского звания, которое, вспоминая отца моего, так высоко я ценил.

Мы часто его посещали: дом его вместе с нашим и с домом барона Воде составлял как бы один. За неимением казенного губернаторского дома жил он в собственном весьма изрядном, пестро и довольно изукрашенном. Лучшим украшением оного служила единственная дочь его, очень молодая, но уже замужняя, княгиня Надежда Александровна Черкасская. Она еще более походила на англичанку чем мать. Пусть заглянут в лучший английский кипсек и выберут прелестнейшее из женских лиц: с ним только можно сравнить красоту её в восемнадцать лет. Старость или безобразие мужа красивой жены всегда у людей влюбчивых рождают надежды, умножают желания. Князь Черкасской хотя был молод, богат, но при весьма подлой наружности был самая бессловесная тварь. Вот отчего, начиная от шестидесятипятилетнего Бетанкура до четырнадцатилетнего сына его Альфонса, мы все были влюблены в его княгиню. Она же смотрела так невинно и благосклонно вместе, что не любить её было столь же невозможно, как ревновать или подозревать в чём-нибудь. Я не понимаю, как отец её не попользовался сим нежным расположением нашего старика, чтобы держать его в своей зависимости. Напротив, сей последний необычайную его снисходительность, по мнению моему, часто слишком употреблял во зло.

Еще был один человек, который приплелся к нашему обществу: это был полицмейстер Владимир Савич …в. Будучи офицером гвардии в Преображенском полку, находился он в Аустерлицком сражении. В этот ужасный день он так много набрался страху, что, по возвращении из похода, поспешил оставить военную службу. Не знаю, замечено ли это было, заставили ли его выйти; только после того долго и по гражданской части определить его не хотели. Ему удалось по выборам попасть в исправники — должность, которой отставные гвардии офицеры брезгали; но что ему было до чести, лишь была бы нажива? Зная деятельность его, Крюков через Бетанкура выпросил ему должность, на которой я его нашел. Человек был замечательный! Невозможно, чтобы подлость могла идти далее, чем у него: он даже не брал никакого труда ее скрывать; нужным людям делаться нужным, вот было его правило. Как искусно умел он навязывать всякого рода услуги тем, в коих искал! Как быль он согбен перед высшими! Как лицо его без слов всегда говорило им: что прикажете? Как дерзок и нестерпим с теми, кои в нём имели нужду! Как ненавидим дворянами и жителями! Уверяют, что после того, по приезде в Нижний всякого сильного при дворе человека, что-нибудь загоралось в этом городе и наперед приготовленными к тому средствами тотчас потухало; а он, вымаранный сажей, как бы из огня, спешил явиться к вельможе, чтобы его успокоить. Гадко о нём вспомнить. Такие люди везде есть; жаль, что у нас только имеют они продолжительные успехи[21].

Среди сего малого круга жил я до половины июля. Город был весьма немноголюден; в нём оставались одни только должностные лица; помещики же все разъехались по деревням и вместе с толпами иногородних к началу ярмарки должны были только приехать; следственно мне никакого почти не было случая с ними познакомиться. С барабанным боем, 15-го июля, ярмарка была открыта; но никого почти еще не было, и купцы только что начинали раскладывать свои товары. Прежде, бывало, оканчивалась она 25-го числа, в день Св. Макария, а с перенесением её в Нижний Новгород, каждый год опаздывают с ее открытием, так что 25-го июля едва начинается она, а торг продолжается весь август.

Родные мои сдержали слово. Покойная мать с братом моим, с двумя сестрами и с зятем Ильей Ивановичем Алексеевым, приехали в Нижний Новгород 17-го числа, накануне дня рождения его и за три дня до его именин, отпраздновать их со мною и несколько дней потом погостить у меня. Я нанял им квартиру в верхней части города, в доме поляка Зарембы, не знаю как тут поселившегося, и первые дни безотлучно проводил с ними, так что не заметил, как ярмарочная площадь вдруг наводнилась тысячами простого народа на нее нахлынувшего.

Сделать подробное описание этой знаменитой ярмарки считаю здесь ненужным, да и невозможным; ибо из бумаг о сем предмете, бывших у меня в руках, не сохранил я ни одной. В изданной о том книге г. Зубовым видно, что работы, производившиеся пять лет, стоили казне одиннадцать миллионов ассигнациями, тогда как, сколько я припомню, в смете и трех не показано было. Из этой же книги видно, что каменный гостиный двор заключает в себе 2520 лавок, но сколько получается сбора, того, к сожалению, не сказано; а желательно бы знать, выручает ли казна хотя шесть процентов с издержанного ею капитала? В мое время, если не ошибаюсь, с деревянных лавок получаемо было не с большим сто тысяч рублей ассигнациями.

Маленький город, с маленьким дворцом, с храмами православным и иноверными, в котором полтора месяца кишит до двухсот тысяч приезжих и пришедших, не удалось мне видеть, а только возвышение грунта для его построения. Что же касается до временной ярмарки, я находил, что, в самом большом размере, она походит на Пензенскую. Также из досок сколоченные ряды, только в некотором от них расстоянии прочные строения, театр, трактиры, бани. Там только во всякое время дозволено было разводить огонь. Не знаю почему один купец Колесов серед ярмарки пользовался той же привилегией. У него, говорили, была молодая жена, которую он ко всем ревновал, с которою не хотел разлучаться и для того, за большие деньги, выпросил себе право построить хотя временное, но прочное помещение. Он был царем Китайской у нас торговли, через его руки проходил весь чай, который распивается в России, и одних пошлин, говорили, платил он более ста тысяч рублей ассигнациями. Такому человеку снисходительность оказать можно было. Невидимая часть ярмарки была самая важнейшая: оптовая продажа и вообще все большие торговые сделки, которые, за неимением биржи, совершались на домах.

Я упомянул о временном ярмарочном театре; был еще в городе другой, деревянный, постоянный. Надобно знать, что в царствование Екатерины, когда русские бегом бежали навстречу к просвещению, они воспринимали преимущественно, как народ молодой, все новые забавы, которые представлял им Запад: оттого-то так много расплодилось домашних оркестров и трупп. В каждом губернском городе был обыкновенно один помещик-забавник или, лучше сказать, забавитель публики. В одной Пензе, как видели, было их некогда трое. Сего мало: почти в каждой губернии был еще один помещик-тиран, обыкновенно человек богатый, а иногда знатный и чиновный. Безответные крестьяне и дворня не имели никаких причин на них жаловаться: за то горе соседям, не только мелкопоместным, даже зажиточным дворянам, когда они отказывались исполнять их прихоти. Первых они дарили, последних часто угощали у себя грубо-роскошною трапезой. Но коль скоро произойдут какие-нибудь несогласия, возбудится в них досада, они не удовольствуются одними обыкновенными неприятностями: потравой полей, порубкой леса: они посягали на их личность, с ватагой врывались в их селения, с тем, чтоб иногда предавать их телесному наказанию. Непонятно, как такое жестокое самоуправие могло быть терпимо. Для такой нравственной силы однако богатства было бы недостаточно: нужны были смелость и великая твердость воли. За то эти люди всем располагали на выборах: исправники трепетали пред ними, и сами губернаторы старались обходиться с ними осторожнее.

Учредителем Нижегородского театра был меньшой брат богатого в Москве князя, Бориса Григорьевича Шаховского, бедный князь Николай Григорьевич. Оба одержимы были сильно сценоманией, но старший имел актеров для своей забавы, меньшой для прибыли. Странно видеть человека, когда он берется совсем не за свое дело: этот Шаховской не имел никакого понятия ни о музыке, ни о драматическом искусстве, а между тем ужасным образом законодательствовал в своем закулисном царстве. Всё, что ему казалось несколько неприличным или двусмысленным, он беспощадно выкидывал из пьес; в труппе своей вводил монастырскую дисциплину, требовал величайшей благопристойности на сцене, так чтобы актер во время игры никогда не мог коснуться актрисы, находился бы всегда от неё не менее как на аршин, и когда она должна была падать в обморок, только примерно поддерживал ее. После того можно себе представить, как движения их были свободны и ловки. Я не имел довольно пристрастия к Пензе, чтобы актеров её предпочесть Нижегородским, однако ж и этим перед теми преимущества дать не могу; вообще, трудно мне решить, которые из них были хуже. Вот еще одна странность Шаховского: он находил (вероятно, из экономических видов), что сцена производит гораздо более эффекта, когда она одна только освещена, а все другие части театра погружены во тьму. Оттого-то в партере можно было в жмурки играть, а в ложах, чтобы рассмотреть друг друга в лицо, всякой привозил с собою кто восковую, кто сальную свечку, а иные даже лампы. Он к нам был чрезвычайно милостив, дал Бетанкуру даром ложу и поднес билет на все летние представления; только к этой щедроте хотя бы огарок прибавил. И этот друг Талии и Момуса был молчаливый, мрачный и невзрачный старичок. У него была жена гораздо моложе его, отменно добрая, но без всякого образования, да три подрастающих дочери, которых после, не знаю, кому он роздал.

Сверх того, в самом городе была еще зала, не весьма огромная и не весьма красивая, в которой собирались дворяне выбирать друг друга в должности, а зимой играть в карты и танцевать. Я видел ее еще до ярмарки, когда дворянство Бетанкуру давало бал. Постоянным старшиной этого собрания был тот же самый печальный Шаховской, следственно, — источником всех городских увеселений.

Я представил веселую, забавную (хотя не слишком) сторону тогдашнего Нижегородского житья, а затем вот и ужасная. Всеповелительным деспотом с давних пор проживал в сей губернии сын одного грузинского царевича, князь Егор Александрович. Я уже означил вкратце деяния его, когда говорил о подобных ему, коих число впрочем не было велико и из коих один только Рязанский Лев Дмитриевич Измайлов мог равняться с ним в необузданности. Не знаю, первые ли шаги его ознаменованы были насилиями или он постепенно достиг до власти, ни на каких законах не основанной? Царского происхождения, с полуденною кровью, с пылкими страстями, с крутым нравом, князь Грузинский точно княжил в богатом и обширном селении своем Лыскове, на берегу Волги, насупротив маленького города Макарьева. Все приезжие, покупатели и торгующие, находя в Лыскове гораздо более удобств и простора, нанимали тут квартиры во время ярмарки, и это время для Грузинского было самое блистательное и прибыльное в году, так что с каждым годом, казалось, сила его умножается. Переведение этого огромного торжища в Нижний Новгород нанесло первый, но решительный удар его могуществу. Я не нашел его столь страшным, хотя показалось мне, что глаза его выражают еще утихающую бурю. Видно к приезжим был он милостивее; ибо я не могу нахвалиться его приемом, когда у него обедал. Он был в это время вдов: жена его урожденная Бахметева, скончалась во цвете лет, замученная столько же частыми изъявлениями его бешеной любви, как и порывами его неукротимого гнева, и оставила ему сына и дочь. Сын, офицер гвардии, умер еще в молодости; а единственная, прелестная тогда дочь его, убегала общества и, вопреки обычаям других красавиц, столь же тщательно скрывала красоту свою, как те ее любят показывать. Впоследствии она была замужем за одним весьма мне знакомым графом Толстым[22]. Не знаю, как ныне, а прежде в некоторых губернских городах существовала еще одна особенная должность, не показанная в высочайше утвержденных штатах, а не менее того полуофициальная, должность не жены, а подруги губернатора. В Нижнем исправляла ее тогда одна госпожа Жданова, дочь почтмейстера Руднева. Ей было лет за тридцать, а она была еще женщина свежая, красивая, видная. Лет восемнадцати вступила она в нее; с тех пор переменились три или четыре губернатора: она оставалась верна не человеку, а месту. Всякий новый начальник губернии спешил утвердить ее в избранном ею звании. Должно полагать в ней, также как в польках и еврейках, чрезмерную любовь ко власти. Впрочем хотя всюду была она принята, но везде с холодностью. Снисходительного супруга, всегда жившего с нею в согласии, мне не случилось видеть или, лучше сказать, заметить. Желая ничего примечательного не пропустить в посещенном мною городе, упомянул я и об ней.

Сначала только, по приезде моих родных, мог я несколько дней провести с ними вместе. Вскоре целыми гурьбами привалили пензенцы, саратовцы и помещики других соседних губерний. Между ними было много знакомых, частых посетителей; я тоже должен был воротиться к умножившимся занятиям моим. Итак, будучи развлечены, мы были почти разлучены. Всё зашумело, всё задвигалось в городе; я говорю, в самом городе, ибо в верхней части его можно было только найти помещение. Кунавинская слобода, примыкающая к ярмарочной площади, состояла тогда вся из хижин; кой-где начинали однако же подыматься в ней хорошие строения. Долго после того порядочные люди не решались в ней жить: она почиталась местом развратных увеселений.

Кстати о приискании помещений: в рассказе моем я не должен пропустить один случай, который показывает излишнюю снисходительность русских к иностранцам и оттого их наглость с ними. В числе приезжих находился один турист, самый простой джентльмен, даже с весьма ледащею наружностью. В дорожном платье явился он прямо к Бетанкуру с письмом от кого-то и с требованием, чтоб ему отыскана была квартира. Начальник мой был великий энтузиаст всего британского, был коленопреклонен перед отчизной механики и жены своей. Он немного затруднился; тогда англичанин, указывая на меня, сказал: да велите вот ему. «И подлинно, — сказал Бетанкур, — не возьмете ли на себя?» Молча взглянул я на него; он понял немой, исполненный негодования мой ответь и прибавил: «Или лучше прикажите кому-нибудь этим заняться». — «Я поручу этого господина попечениям курьера вашего превосходительства»; а курьеру наказал спровадить его в Кунавинскую слободу.

Видно, он был не слишком важная фигура; потому что ни Бетанкур, ни губернатор ни разу не пригласили его к себе, и никто не взял труда узнать, как он прозывается. Наконец, явился он в собрании на бале, в странном фраке с длинными фалдами, с огромною лысиной и с маленьким лорнетом на шнурке, в правый глаз вставленным, что показалось великою новостью. Он остановился посреди залы, вынул из кармана записную книжку и карандаш, а потом, окидывая взорами общество, стал что-то записывать или рисовать. Иные смотрели с уважением и любопытством на оригинальность, которую всякий подданный великой морской державы, лишь бы не совсем принадлежал к простонародью, обязан на себя накидывать; другие находили это не совсем приличным; я один чувствовал сильное негодование. Но тут случился один молодой человек, который вскипел гневом. Он принадлежал к одной небогатой ветви Нарышкиных, в Нижегородской губернии поселившейся; звали его Петр Александрович. Кроме фамильного имени в нём не было ничего блестящего, он был простой русский человек, дорожил народною честью и тем самым казался отпадшим членом от знатных родов. Он с видом ярости подошел к Британцу и, опустив голос, молвил ему нечто, вероятно, весьма энергическое. Тот посмотрел на него с удивлением, весьма хладнокровно положил книжку в карман и скрылся в толпе. И после того этот же неуч будет обвинять северных варваров в негостеприимстве: попытался бы какой-нибудь русский сделать тоже самое в Англии!

Устав от шуму, мать моя начинала собираться в обратный путь. Из знакомых, в Нижнем ею найденных, чаще всех видела она две духовные особы Первый был епархиальный архиерей Моисей, прежде бывший епископом в Пензе. Он был добр, весел, еще не стар и в церкви весьма красноречиво и назидательно проповедывал. Жаль только, что в гостиной было дело совсем иное: он всегда любил пришучивать и если шутки его не совсем были неблагопристойны, то по крайней мере довольно грубы. В глазах матери моей святость сана все недостатки его прикрывала; к тому же и сам он в разговорах с нею старался быть воздержнее. Другая особа была двоюродная сестра её, некогда вдова, Дарья Михайловна Новикова, урожденная Мартынова, сестра чудака Федора Михайловича и Натальи Михайловны Загоскиной, коих прошу не забывать. Тогда была она настоятельницей женского монастыря, во иноцех Дорофея. Она одарена была умом необыкновенным, характером гибким и твердым, предприимчивым и терпеливым и умела сливать честолюбие со смирением. После малочиновного и не весьма любимого мужа оставшись с тремя детьми в недостаточном положении, ей было душно в провинциальном свете, где никто её не понимал и где презирали её бедностью. Она скрылась от него в стенах монастыря. В это время один духовный вербун, архимандрит Израиль, искусно склонял пожилых девиц и вдов к иноческой жизни; по его совету рассталась она с миром. Но простою монахиней она долго оставаться не могла: она в Пензенском же монастыре составила особливую общину; самые несогласия её с другими инокинями обратили на нее внимание начальства, и вскоре потом была она назначена игуменьей Нижегородского монастыря. В нём была она совершенною царицей, когда пол-Москвы от неприятеля бежало в Нижний. Все барыни, и между ими весьма знатные, искали её знакомства, и она всех наделяла христианскими утешениями. С этого времени вошла она в связи с обеими столицами и сделалась великим авторитетом, на который сами архиереи смотрели с уважением и не без страха.

С 1-го августа по 6-е, то есть от первого Спаса по второй была ярмарка, как говорили, с самом разгаре; куда ни поедешь, в ряды ли, по городу ли, везде скачка, везде суматоха. Роскошным обедам также конца не было у губернатора, у князя Грузинского, а из приезжих — у богача-генерала Дмитрия Дмитриевича Шепелева, да у Пензенских Хрущовых, и еще у некоторых других. О скучных театре и балах в благородном собрании уже не говорю. Для меня величайшим удовольствием было ходить между простыми торговцами, прислушиваться к их толкам, дивиться торговой оборотливости русских людей. Это делал я почти всякий раз, когда не был с своими. Для них скоро пришел день отъезда. Отслушав в день Преображения обедню в старинном соборе, в котором находились могилы князей и Минина, и который после, по ветхости, должны были разобрать, мать моя с семейством отправилась домой. Отъезд её был как будто сигналом и для других. Однако же не все тронулись вдруг; отлив совершился постепенно. Только через несколько дней и Бетанкур, к удовольствию моему, начал поговаривать о Петербурге, и даже 1-е сентября назначил последним сроком для отбытия нашего. Мне же судьба не велела так скоро расстаться с Нижним, как увидим далее.