XI

Князь Кантакузин. — Поездка к австрийской границе. — Разбои.

Мне известно было в Бессарабии только шестидесятиверстное расстояние между Бендерами и Кишиневым, и от того хотелось мне, да и нужно бы было взглянуть на другие части сей области. К тому представлялось легкое средство; стоило мне выпросить себе какую-нибудь комиссию и потом разъезжать на казенный счет; но, сам не знаю зачем, от чего и для чего, всегда жаль мне было казенных и общественных денег. Совестно мне было предложить о том графу, а еще совестнее принять предложение областного предводителя Янко Стурдзы, который, намереваясь прогуляться в поместье свое на австрийской границе, упрашивал меня ему сопутствовать. Подумав немного, я однако согласился, ибо убытка тут никому не было. Конечно, по так ловко было мне сказаться Совету и Катакази, от снисходительности которого получил я даже на всякий случай паспорт за границу, чем отправиться вследствие поручения наместника. Так и быть, дело сделано.

Мы отправились во вторник после Светлого воскресения, 8 апреля, не так как в дорогу, а более как на званый пир. В сорока пяти верстах от Кишинева находится местечко, к коему столица сия приписана. Бывший городок Оргей дает свое имя пребольшому лесу, идущему от Днестра до Прута, вдоль берегов последнего и в цынуте своем или уезде заключает и довольно пространный областной город. В нём квартировал с Екатеринбургским пехотным полком командир оного, полковник Александр Филипович Остафьев, человек предобрейший, приятнейший и благоразумнейший, которого, судя по связям его, считали либералом; если он им и был, то втайне и, как мне казалось, даже тайком от самого себя. Он был в самых хороших сношениях в Кишиневе со всеми порядочными людьми, из числа коих я себя выключить не хочу. До Пасхи уведомил я его, что мы будем к нему со Стурдзой, и по этому случаю назвал он и других гостей. Следственно пир был в нашу честь; обед был обильный, и вина сколько хочешь. По тогдашнему обычаю между военными, обед кончился небольшой попойкой. В таких случаях бывал я тверд и осторожен, но улыбка чаще стала показываться на устах и краска на лице добрейшего, всегда умеренного и благочестивого Стурдзы. После обеда надобно было отдохнуть, то есть повыспаться.

К вечеру пошли мы все вместе гулять по городу, который вкратце представлял нижнюю часть Кишинева, только улицы были чище, шире и привольнее. Даже на них простые молдаване в кружок, под цыганскую музыку, со спокойно-веселым видом плясали свою вечную мититику. Далее нашли мы русских, вероятно беглых, которые в числе двухсот душ некогда тут поселились, и, о радость! Я увидел веревочные качели и мальчишек в красных рубашках, которые с лубков катали красные яйца. Достигнув покойного ночлега, любезным Остафьевым нам приготовленного, мы поблагодарили его и совсем простились, ибо чем свет хотели отправиться далее.

Весна на Юге походит на счастливую, беспечную юность; наша же весна на Севере точно болезненная, трудами обремененная молодость. Как наслаждался я 9 апреля! Мы всё ехали лесом, деревья раскинулись и благоухали, высохшая дорога сделалась гладка, и суруджи, по вновь заведенному строгому устройству, везли нас шибко. К часу позднего обеда поспели мы в уездный город Бельцы, которого цынут, не знаю почему, всё еще назывался Ясским. Он был лучше и пространнее Оргея, но не принадлежал казне, а как водилось в Польше, одному богатому владельцу Катаржи, члену Совета, которого оставили мы в Кишиневе. Последний был мужик видный, лет сорока, почти без речей и еще более без мыслей, но которого изысканное франтовство умело дать молдавскому наряду красивость и щегольство. Мы остановились у исправника Константина Фомича Водеско. Исправник был тут не то что у нас, а еще то что в Молдавии, или, лучше сказать, то что супрефекты во Франции. Исключая разве одного Прункуля не было молдавана столь проворного, деятельного и расторопного как Водеско.

Когда бояре женили сыновей своих на гречанках, то не иначе как на родственницах или дочерях господарей и первых сановников. Молдаване несколько пониже соединялись браком единственно со своими соотечественницами. Еще же другие молдаване и особенно молдаванки брачились с цыганской породой. Молдаване pur sang вечно сохраняли свою важность и неподвижность. Зато происходящие от вышеупомянутых смешений несколько теряли ее, и многие из них наружностью и нравом были совсем отличные от своих земляков. Не знаю к какому разряду приписать обязательного Водеско, который упрашивал нас остаться ночевать. Мы оба не согласились, рассчитывая, что среди тихой ночи, на воздухе, погруженные в его сладостную свежесть, уснем мы еще приятнее.

На другой день, 10 числа, часу во втором, приехали мы в Хотин и въехали прямо к ожидавшему нас русскому полковнику, князю Георгию Матвеевичу Кантакузину. У него было неподалеку прекрасное поместье Отаки на Днестре; не знаю почему предпочитал он ему пустой и скучный Хотин. Это была одна из странностей, которые иногда делали неприятным общество человека, впрочем всегда веселого, всегда готового на одолжения. Он был женат на одной княжне Горчаковой, сестре графини Сологуб и чрез это был в родстве со многими знатными домами в Петербурге. Молдавскую боярскую спесь свою соединял он с русскими претензиями на аристократию и кавалерийскими удалыми привычками. Воспитанная в Петербурге княгиня Кантакузина была милая, скромная, приветливая женщина, из тех кои долго еще напоминали собою девиц времен Марии Федоровны и Елисаветы Алексеевны. Её скромность, её пристойность была контрастом с вечным шумом, который наполнял их обитель. Для заезжих в гостеприимном доме был он довольно увеселителен.

В эти дни готовилась тут свадьба. Кантакузин выдавал сестру свою за служащего майора Гаевского и, как богатый помещик, давал ей в приданое мошию или деревеньку. Всё что сказал я выше о молдавских браках относится более ко времени, бывшему до присоединения Бессарабии; с тех пор во множестве молдаванки шли охотно за русских, также за немцев и поляков, в русской службе находящихся. Дети от сих смешанных браков, крещеные в православную веру, по достижении совершеннолетия все с гордостью признавали себя русскими, и это более чем что другое этот край привязывало к России. Свадьба и пир назначены были в воскресение Фомы, следственно три дня надобно было их дожидаться. Стурдза спешил ехать, Кантакузин упрашивал остаться; но возможно ли было вырваться от этого неотвязчивого, настойчивого человека?

Пользуясь славной погодой я много гулял. Сперва посетил я крепость, которая, исключая бывших военных происшествий, сама по себе ничего примечательного не имеет. Но внутри её на скале находится цитадель в турецком вкусе, отделенная от неё не рвом, а целой пропастью, над которою висит подъемный мост. Я нашел это чрезвычайно живописным. Государь, коего прошлогоднее посещение было так еще свежо в памяти жителей, заметил, как мне пересказывали, что это напоминает ему прекрасную декорацию в известной тогда опере Лодоиске.

Часто посещал я вне крепости большой сад, для всех открытый, принадлежавший умершему уже генералу Лидерсу, бывшему комендантом в Хотине, долголетними попечениями коего был он насажден. Он шел вниз уступами по большой горе до самого Днестра. Что за очаровательные виды были из него на противоположный берег! Необозримое пространство усеянное пригорками, густыми лесками, цветущими полями, садами, наполненными деревеньками, и посреди их красивый городок Жванец! Как было не восхитить взор, разом всё это обнимавший. Днестр тут узок; так взял бы весло и лодочку и переплыл бы его; но увы, как говорится, глаз видит, да зуб неймет. Стоит неумолимый Исаковецкой карантин, и тогда как с Херсонской стороны пропускали нас всегда по одной окурке, так что я забыл о том упомянуть, со стороны Подольской соблюдались все строгие меры, на сей предмет предписанные Подольская губерния есть настоящий земной рай, но потерянный для прежних и нынешних своих владетелей, русских. На страже стоят не ангелы с пламенеющими мечами, а поляки, водворившиеся в нём и вооруженные всевозможными ухищрениями, чтобы не допускать нас в нём селиться.

Сад сей и при нём небольшой каменный дом достались по наследству двум сыновьям покойного. Один из них, тот, который после столь прославился, был в отсутствии; другой, молодой кирасирской офицер, находился тут в отпуску. Узнав, что я прогуливаюсь в его саду, молодой Лидерс прибежал меня знать к себе на завтрак. Предупредительность его была не совсем бескорыстна: его уверили, что чрез мое посредство может он выгодно продать свое имущество под какой-то гошпиталь. Я объявил ему, что как это, вероятно, по военной части, то до меня вовсе не касается. Угощать меня помогал ему какой-то родственник Гордеев, не весьма высокого роста, толстенькой, рябоватый и по физиономии которого никто не мог бы почитать его способным на дурные дела. Он был женат на двоюродной сестре Лидерсов, девице Кашинцовой; лишившись её, проживал он у них с малолетними детьми, из чего я мог заключить, что по матери, может быть, и сами Лидерсы русские. Из разговоров с Гордеевым узнал я, что он воспитанник Академии Художеств и был употреблен при строении Казанского Собора; он показывал мне множество собственных рисунков и очень хорошо судил об архитектуре. Этого с меня было довольно; не с другого слова предложил я ему место областного архитектора, чему он чрезвычайно обрадовался. Я написал о том к графу, который не замедлил утвердить его в сем звании. Как должен был я после раскаиваться в своей опрометчивости и какие ужасы открылись потом на счет этого злодея! Когда придет время, не знаю, даже в силах ли я буду описать их.

По случаю свадьбы в воскресенье Кантакузин сделал пир горой. Утомленные им и не успев даже отдохнуть, 14-го рано поехали мы далее, то есть в обратный путь, только по другой дороге.

Через несколько часов по выезде из Хотина приехал я к почтенному хозяину вместе с ним. Местечко его Новоселицы походило на городок, а двухэтажный каменный дом его был точная копия с так называемых дворцов между Москвой и Петербургом. С грустью оставил он сие мирное убежище, когда выбрали его областным предводителем. Вместо его тут жил и управлял его имением приятель его доктор медицины Фирих, австрийский немец, умный и ученый, любезный и образованный человек. Того не могу я сказать о другом иностранце, которого я тут нашел: я привык всегда видеть итальянцев живых и сообщительных, а г. Пагани был мрачен и угрюм, и теперь я никак не сомневаюсь в том, чтобы он не оставил отечества своего вследствие гонений на карбонаризм. Он чисто говорил по-французски, и безвинный Стурдза поручил ему воспитание какого то дальнего родственника, сироты, о имени которого я не спросил, мальчика лет уже семнадцати или восемнадцати. Воспитанник, видно, хорошо воспользовался учением наставника своего: ничего несноснее его я не встречал. И вот каким будет все необразованное молдавское юношество, когда заразится западным духом!

В Новоселицах находилась таможня, и ею управлял коллежский советник Иван Федорович Редькин. Сладкое его обхождение, особенно со мною, было в противоположности с горьким его именем. Из многого множества лиц, мною встречаемых, упоминаю я о тех, с коими впоследствии имел близкие сношения, и Редькин был в числе их.

И целых суток не прожили мы на границе: на другой день, по утру, 15 числа переехали мы ее и, сделав только двадцать пять верст, прибыли в Черновец, главный город Буковины. В довольно большом доме поместил нас у себя один молдавской бояр, также как и многие другие, бежавший тогда из Ясс. То был Григорий Димитриевич Стурдза, брат покойного губернатора Скарлата Димитриевича и родной дядя Александра Стурдзы. С первого взгляда пленил меня сей старец, коему по всей справедливости принадлежало название маститого. Его ясный, благосклонности исполненный взор вместе с седою бородою внезапно внушали почтение. Его супруга, также под бременем лет, несла его с каким-то важным добродушием. У сей четы, истинно почтенной, было трое детей, две дочери и один сын. К сожалению, все они не походили на родителей. Дочери жили обе в Кишиневе, где я знавал их. Одна была в замужестве за генералом Гартингом, о котором сказал я несколько слов, но не жила с ним. Другая за богатым владельцем Мавроени и казалась степеннее. Обе смолоду, говорят, были красавицы и обе от живых мужей, Гики и Бальша, вступили во второй брак. Сей пагубный обычай, истребитель семейных связей, по крайней мере не от нас перешел в Молдавию, а скорее из соседней Польши.

Что-то лисье, начиная с цвета волос, было в Михаиле Григорьевиче Стурдзе. Он был как эти красавицы, которые, не внушая ни малейшей доверенности к словам их, заставляют однако же себя любить. Сохранение национального костюма одно уже в человеке довольно еще молодом, по моему мнению, было признаком ума. Яркий цвет лица, рыжая бородка, ласковый взгляд и всегда тонкая, немного лукавая улыбка на устах делали наружность его примечательною. Не умея объясняться с родителями его, которые кроме собственного языка другого, кажется, не знали, с ним одним должен был я вести беседу и, право, на то не сетую: разговор истинно умного человека, на каком бы языке и по какому бы предмету ни был, всегда будет занимателен. Молодая, тихая жена его была молчалива: он не обращал на нее никакого внимания; за то в обхождении с нею родителей его заметна была величайшая нежность к покорной дочери. Я бы никак не мог вообразить себе тогда, что сей изгнанник через несколько лет воссядет на господарском престоле. Не раз после того видел я его в Кишиневе и сохранил несколько писем от него, которые почитаю для себя, лестными, и не потому только, что они наполнены лестью.

Мой Стурдза был дальним родственником наших хозяев, но старики любили его как бы ближайшего, а сын был исполнен к нему уважения. Двое суток пробыв в Черновце, никого в нём я не видел, кроме уединенного семейства, посреди коего жил; за то в первый раз еще увидел австрийские владения и австрийские мундиры. С завистью смотрел я на город не весьма обширный, но славно обстроенный и где везде видны были чистота и порядок. Мне не следовало бы забывать, что более тридцати лет сим малым уголком Молдавии владели тогда немцы, что было им время привести всё в устройство и что, если не красотою, то дородством наш Кишинев брал преимущество пред Черновцом.

Посреди площади, на высоком пьедестале, поставлена была статуя Богородицы, и по дороге на каждой почти версте встречалось предлинное изображение распятия. У всех правительств, исповедующих католическую веру, существует обычай в местах, где они водворяют свое владычество, водружать кресты; между язычниками ли, или между православными и протестантами, всё равно, дабы означить торжество христианства над неверными. Не обидно ли должно было это нам казаться? И как в западных губерниях, где уже почти весь народ православный, не снять до сих пор сих памятников польского владычества? Пусть упрекали бы в неверии нас, усерднейших поклонников Креста: он везде нам сопутствует, и мы можем показать наши груди, на которых сияет он почти со дня рождения нашего. Католицизм и германизм везде показывались в сей земле православия.

В версте от города был однако и русский монастырь, только староверческий. В 1823 году император Александр неподалеку от стен его прогуливался один, как вдруг был настигнут целой стаей ужасных псов; он сломил крепкой сук и со свойственною ему отважностью стал защищаться от сих нового рода неприятелей. Жизнь его была в опасности; это увидели из монастыря, прибежали на помощь и просили посетить их обитель. Тогда еще почитался он покровителем сект и его приняли с глубочайшим благоговением. На память оставил он им огромную палку, которая служила ему для защиты; они обделали, оковали ее в серебро с надписью. Мне хотелось видеть и монастырь, и палку, но некогда было. Впоследствии верная, постоянная союзница наша Австрия обратила его в местопребывание раскольничьего архиерея и учредила особую епархию, дабы из России могли стекаться домашние противники нашей веры. Ей хотелось иметь под руками гнездо злейших врагов наших.

Мне понравилось уважение, коим в Австрии пользовалась гражданская часть. Встретив на улице дивизионного начальника генерал-лейтенанта графа Гогенэка в парадном мундире и в сопровождении целого штаба своего, я спросил, что это значит? Мне сказали, что по случаю какого-то императорского праздника он идет с поздравлением к гражданскому начальнику барону Мальцеву, у которого и приготовлен завтрак. А как в Буковине всего только два города, Черновец и Сучава, и она немного более одного из наших Бессарабских цынутов, то и окружной начальник её, крейс-гауптман Мальцев, немного поболее нашего исправника.

Я согрешил: пленившись чрезвычайной дешевизной товаров, я накупил несколько мелочей, да еще полотно для белья. Проезжая обратно нашей таможней, были мы осмотрены до нитки. Но на другой день Фирих, который тут беспрестанно сновал, привез мне в Новоселицы всё купленное мною.

В это время река Прут была в совершенном разлитии, и заливы её потопляли низкие места по дороге. Мы опять должны были ехать на Бельцы, а оттуда, своротив немного, 20-го числа прибыли в местечко Скуляны, на берегу Прута. В нём находился центральный карантин и главная таможня. Это был весьма важный пункт в Бессарабии; мне хотелось его видеть, и снисходительности Стурдзы обязан я за исполнение сего желания. Тотчас по прибытии получили мы от человека, нам обоим незнакомого, приглашение остановиться у него. Престарелый действительный статский советник Степан Федорович Навроцкой, главный начальник над карантинами, был русский старинного покроя; он нас угостил хорошо, как умел, т. е. накормил, напоил и спать положил.

После обеда полюбопытствовал я взглянуть на одно место, года за три перед тем ознаменованное небольшим историческим происшествием. Когда возмущение в Молдавии произвел Ипсиланти, то набранное им войско было не весьма многочисленно; жители не охотно к нему приставали, и оно по большей части состояло из Арнаутов. Тщеславие всех бояр в Валахии и в Молдавии и даже всех богатых и зажиточных людей в двух княжествах заставляет их иметь в услужении по нескольку, иногда целый десяток, Арнаутов, богато одетых и вооруженных; все они, в надежде на грабеж, кинулись к Ипсиланти. Но при первой встрече с вошедшими турками, сие слабое и неустроенное войско было разбито на голову. Ипсиланти бежал в Австрию, а хотинский приятель наш Кантакузин, с остатком воинов, спасаясь без оглядки, сильно преследуемый неприятелем, был им приперт наконец к самому Пруту, в виду Скулян. Он переплыл реку под картечными выстрелами и пристал к таможенным строениям, посреди коих упало, говорят, неприятельское ядро. Русский отряд был вытянут по берегу, и начальствующий над ним послал сказать турецкому начальнику, что если сие продолжится, то будет нарушением мира; тогда только пальба прекратилась. Помогать сим возмущенным было столь же невозможно, как и предать их. В этом месте, на которое внимательно смотрел я, Прут весьма узок, и он один спас бегущих от совершенного истребления.

Сие спасение имело однако некоторые вредные последствия. Арнауты рассеялись по Бессарабии; некоторые из них поступили в услужение к боярам, многие же стали отдельно грабить по дорогам, были схвачены и населили острог; другие пристали к большой разбойничьей шайке, которая страх распространяла до самых окрестностей Кишинева.

Не дождавшись пробуждения г. Навроцкого, 21-го числа оставили мы Скудяны. Через час доехали мы до одной длинной, отлогой горы, которой откос тянется более чем на три версты. На ней не было ни одного деревца; тем примечательнее на её зелени казался белый, каменный обелиск, не очень высоко на самой середине её спуска возвышающийся: это был памятник, воздвигнутый наследниками князю Потемкину, на том самом месте, где на земле и на открытом воздухе испустил он дух. Не знаю кем храним этот памятник, но никаких следов разрушения на нём не было еще заметно.

Достигнув конца отлогой горы, надобно было вдруг подыматься по крутой горе, густым лесом покрытой. В этом месте, похожем на трущобу, явились нам три казака, вооруженных заряженными ружьями и пистолетами. Они обязаны были сопровождать путников и охранять их от нападений разбойничьей шайки, о которой сейчас я говорил и которая иногда тут показывалась. Это было совсем не весело. Долго ехали мы сим опасным, мрачным лесом; хранители наши менялись. Наконец, благополучно выехали мы из него и вскоре потом увидели Кишинев, куда и прибыли часу во втором по полуночи.

Всё было в нём тихо и спокойно; но дня через три случилось происшествие, которое наполнило город не столько страхом, как любопытством. Тут приходится мне досказать историю о разбойниках, невзначай начатую.

В двух княжествах, где не было ни войска, ни полиции, шайки разбойников почти беспрепятственно, безнаказанно могли производить грабежи. Они слились в одну под предводительством известного в тех местах Урсула, медведя на валахском языке. Появление турецкой армии рассеяло сию шайку; остаток её вместе с своим атаманом перешел к нам через Прут и усилился потом пристающими к нему Арнаутами. Долго не могли совладеть с этими людьми; но частые поимки уменьшили их число, так что под конец состояло оно из трех человек, между коими находился и сам Урсул. Они скрылись в шести верстах от Кишинева, в месте, называемом Малина.

В этом месте, можно сказать точно, что природа раскапризничалась: это был Кавказ в самом малом виде. В нём, гневная и прекрасная, как возвышенные места, так и ущелья, овраги, пропасти, наполнила она своими прелестями. Привлеченные ими, некоторые из жителей Кишинева и окрестных мест завели тут свои кишла или хутора. Ими овладел Урсул и заставил живущих повиноваться себе, объедая и опивая их. Военная команда содержала сие неприступное место в осаде, но не дерзала проникнуть в него.

Долго могли бы эти люди в нём оставаться; но почувствовали ли они какой недостаток, или просто скуку, или лукавый попутал Урсула, он решился его оставить. Он имел тайные сношения с жидами и другими мошенниками в нижней части города, и с их согласия намерен был скрыться между ими. Одним утром вместе с двумя сподвижниками оставил он свое убежище, но подъезжая к городу, заметил сильную за собою погоню. Во всю прыть поскакал он по широким улицам верхней части города, имея в виду, достигнув нижней и своротив немного, исчезнуть в её излучистом зловонии, что, при плохой тогда полиции, было бы удобно. Народ толпами бежал за ним, восклицая толгар, толгар (вор), но не смея приступиться к нему: ибо, имея во рту поводья, в каждой руке держал он по пистолету, равно как и оба товарища его; и раза два должны были они дать выстрелы. Со всех сторон преследуемый, доскакал он под горой до мостика через Бык. Неисправность полиции была в этом случае полезна: лошадь его попала ногой в одну из дыр, находящихся на непочиняемом мостике; бегущие за ним, товарищи наскакали на него, и всё это перепуталось; тогда легко было всех троих схватить и перевязать.

К сожалению не мог я быть свидетелем сего странного зрелища, середи дня полгородом виденного. Но по званию должностного лица, захотел я увидеть содержащихся под стражей, для коих отведена была особая тюрьма с железными решетками на окнах. Я нашел Урсула задумчиво сидящим на наре, сложив руки. Он был лет сорока, широкоплеч, черноволос и весь оброс бородой. Лицо его было не без благородства: ни страха, ни злости оно не выражало. Когда я вступил с ним в разговор, сказал он мне, что у него, исключая имени, данного ему Волохами, есть еще другое, но объявлять которого он не видит нужды. Потом прибавил: «Буйная молодость завела меня не туда, куда следовало. Как быть! И я знаю, что был бы отличный воин». По показаниям сообщников, никогда рука его не обагрялась кровью.

В углу на соломе лежал также скованный товарищ его Богаченко, лет двадцати шести. Более походить на гиену человеку невозможно; как у неё, взор его сверкал наглостью, беспокойством и бешенством. Я не подошел к нему, а посмотрел в лорнет. «Что, барин, сказал он мне, злобно улыбаясь, ты, кажется, не стар, а видно совсем ослеп». Потом пустился он мне доказывать права разбойников вооруженной рукой собирать дани с господ, которые безо всякого труда и опасности грабят своих крестьян. Я взглянул на него с ужасом и омерзением. «Ну, барин, сказал он мне: хорошо, что меня встретил не в лесу, не так бы там на меня ты посмотрел».

Третий на соломе был осмнадцатилетний мальчик Славич, усыновленный Урсулом. Этот был весел и, кажется, никак не понимал своего положения. Он полагал, что батько себя и их непременно будет уметь выручить. Все трое были беглые украинцы: молдоване за их ремесло не охотно брались.

Суд над ними продолжался всё лето. Ничего не дознались, а в это время хитрый и смелый Богаченко успел кого-то подкупить и, перепилив свои оковы, бежал один. Тогда поспешили с исполнением приговора. Все дивились твердости духа Урсула, который во всё время казни не испустил ни единой жалобы, ни единого вздоха. Мальчик Славич шел бодро, но после первого удара, данного палачом, как ребенок раскричался, приговаривая: простите, виноват, виноват, не буду. Первый после тяжкого наказания кнутом через два дня умер, последнего сослали на каторжную работу.

К концу апреля опять дожидались графа, которого в первый год управления его чрезвычайно озабочивала Бессарабия и который часто посещал ее. Для него опять был нанять дом каменный на верху горы и за туже цену, что дом Варфоломея, от которого однако он совсем отличен был просторностью, приличием убранства и удобством помещения. Губернатор Катакази, сохраняя приязненные связи с бывшим вице-губернатором Крупенским, удалившимся в деревню, умолил графа нанять дом его, дабы тем скорее уплатить лежащее на нём казенное взыскание. Для меня этот наем был весьма полезен, ибо граф предложил мне сделаться мажордомом и в сем новом помещении.

В этот приезд последовали новые распоряжения, которые не могли понравиться молдаванам. Приписывая неисправности земской полиции большую часть беспорядков в области, граф с самого начала замышлял избранных дворянством исправников и четырех комиссаров в каждом цынуте заменить русскими чиновниками от короны. Вся эта история об Урсуле, незадолго до его приезда случившаяся, побудила его безотлагательно приступить к исполнению своего намерения. Дело было немаловажное, явное нарушение образования. В первый раз мои молдаване возроптали, заговорили было о протесте и, наконец, во изъявление своего неудовольствия, решились сделать представление, в коем хотели объяснить, что как они лишаются права избирать чиновников земской полиции, то дворянство отказывается и от права выбирать цынутных казначеев, дабы, в случае растраты имя денег, не иметь за них никакой ответственности. Пользуясь моим влиянием, я старался отклонить их от исполнения такого намерения. К чему это поведет вас? говорил я им. Конечно это будет неприятно наместнику; но он всесилен, просьба ваша будет исполнена, и еще менее мест останется в вашем распоряжении. Дело так ничем и не кончилось.

Первых исправников хотели сделать на славу; граф сам назначил известных ему отставных Уланского полковника Скоробогатова и Конноегерского подполковника Тарашкевича, обвешанных крестами; Казначеев помог отыскать других; из прежних один только Водеско оставлен на месте. Множество бывших военных, как сказал я в другом месте, находилось в Бессарабии без дела; нам с Лексом не трудно было из них набрать комиссаров. Не полагаясь на Катакази, коего сведения всегда опаздывали и не всегда были достоверны, граф требовал от прежних исправников, чтобы во всех казусных делах относились они к нему; они писали к нему по-молдавски, ибо у них не было ни одного писца, знающего русский язык. От новых исправников потребовал граф, чтобы они писали к нему по-русски; новое затруднение: они сами должны были подписывать бумаги на незнакомом им языке. Но есть наши пословицы, у нас и шило бреет, хоть тресни да полезай, и тому подобные, которые всякую невозможность делают возможною. Эти господа на свой счет наняли русских писарей, молдавских насильно заставили учиться по-русски, и дело пошло само собою. И вот еще неожиданный для меня важный шаг к распространению того, что уже сделалось постоянным моим желанием. И это без чьего либо настаивания, просто по необходимости; ибо граф всё еще тешился Бессарабией, как особнячком, во власть ему отданным.

Не знаю, право. Русские исправники менее ли молдован сделались падки на наживу. Может быть, я грешу; но я всегда смотрел снисходительнее на наших бедных земляков, которые ничего не имея в родном краю, в завоеванном стараются нажить небольшое имущество. Приобретая оседлость, они привыкают к краю и, воспитывая детей в родимом духе, служат началом преобладания его в нём. Самому правительству не худо бы было бросать такие семена на всякую новую почву: какие бы плоды принесли они о сю пору в Ливонии, и даже в Литве!

Мое положение в это время мог бы я назвать довольно блистательным и некоторым образом завидным. Я пользовался уважением и доверенностью целой области. Начальник мой оказывал мне более чем доверенность; я ошибался, может быть, но мне казалось что самая беседа моя сделалась для него особенно приятною. Это мог я заключить из предложения им сделанного прокатиться с ним в Крым и погостить у него в поместье Гурзуфе, принадлежавшем Ришелье и недавно им купленном на Южном берегу. Это сперва чрезвычайно польстило моему самолюбию; но после мог я заметить, что прекрасную эту, приморскую пустыню любил он, во время пребывания своего, оживлять приглашенными гостями и, может быть, в надежде, что подобно ему, пленясь её неисчисленными красотами, они рано или поздно захотят поселиться в ней. О тогдашних чувствах моих к этому человеку мне ныне, право, совестно говорить: я беспрестанно грешил против заповеди, которая воспрещает нам творить себе кумира.

Я уже свыкся с Кишиневским житьем и, после отъезда графа, не очень спешил ехать в Одессу, тем более, что оттуда не ближе как в половине мая намерен был он морем отправиться в Крым. Вдруг рано поутру, 16 числа, прошел слух, будто в Измаиле открылась чума. Опасаясь, чтобы на Днестре долго не задержали меня в карантине, где в таких случаях соблюдается величайшая строгость, я в тоже утро собрался в путь. Всё было уложено, коляска подвезена к крыльцу, как вдруг заметил я на столе второпях забытую бумагу: это была черновая Записка моя о Бессарабии. Тут случился один только секретарь Совета Скляренко. Я попросил его взять сию, ему одному известную, бумагу и спрятать у себя. Сие действие торопливости, как увидят далее, имело для меня важные последствия. Я шибко поскакал по Бендерской дороге.