III

Верчение в Михайловском замке. — Закрытие лож. — Падение Бетанкура.

Как в истекшем 1820 году, так и в наступившем 1821 и в последующем 1822 положение мое не менялось. Оно было не приятно, но покойно. В семействе моем также никаких важных перемен не последовало. Итак, мне придется вкратце говорить о том лишь что у нас в это время происходило в России, едва касаясь Европы. Тем лучше, может быть, скажет читатель.

Из Троппау, дабы быть ближе к театру происшествий в Италии, конгресс зимой перенесен был в Лайбах. Там на царском съезде положено австрийские войска направить к Неаполю и к Пьемонту, для усмирения бунтующих. А на всякий случай, для поддержания их, велено первой нашей армии под начальством Сакена двинуться за границу.

Вместе с тем и гвардия в апреле месяце получила приказание выступить в поход к Литве. Государь был ею недоволен, узнав о сожалении и участии, оказанных её полками товарищам своим семеновцам. Он хотел ее проветрить, надеясь, что трудности переходов разгонят чад дурных помышлений, которых, право, вовсе не было. Во изъявление гнева своего Государь генерала Васильчикова перед самым выступлением удалил от начальствования гвардейским корпусом, поручив его любимому генерал-адъютанту своему, Федору Петровичу Уварову. Это еще было милостиво: ибо Ларион Васильевич сделан был членом Государственного Совета. Начальникам же гвардейских дивизий, генерал-адъютанту Потемкину и барону Григорию Владимировичу Гозену, взамен их, даны простые пехотные дивизии.

При составлении сих Записок имел я в виду сделать из них отчасти и фамильную летопись нашу. И потому да позволено мне будет здесь в описание общественных дел, кстати или некстати, включить и вступление в службу младшего члена нашего семейства. Племяннику моему, бежавшему от г. Курнана, исполнилось шестнадцать лет. Согласно с желанием матери, брат мой, который давно окончил дела свои и для него только жил в Петербурге, хлопотал об определении его подпрапорщиком лейб-гвардии в драгунский полк. Этого нельзя было сделать без утверждения шефа полка, находящегося в Варшаве, Цесаревича. На переписку, на соблюдение всех формальностей потребовалось много времени, так что приказ об определении его получен только на другой день после выступления гвардии; поэтому первоначально должен был он поступить в находившийся в Петергофе, под начальством полковника Штейна, запасный эскадрон. Также как мне, лет за восемнадцать перед тем, брат нанял ему там квартиру, устроил его и потом отправился домой в Пензу.

После девятимесячного отсутствия, в половине мая, Государь возвратился в Петербург, на пути не удостоив гвардию свою отеческо-монаршим взглядом своим. Еще более чем в протекшем году обнаруживал он твердое намерение противодействовать направлению, которое так неосторожно сам он дал общественным мнениям.

Прежде всего по религиозным делам заметили в нём уклонение от прежних идей. По сей части доверенную его особу, жалкого князя Голицына, всё более втягивали в мистицизм. Он посещал богослужение различных раскольничьих сект, находившихся в Петербурге и одной из них умел выпросить помещение в императорском дворце. Тут должен я остановиться, чтобы рассказать об одном случае, коего отчасти был я свидетелем и который покажет, до какого нелепого изуверства был доведен этот человек.

По возвращении из Нижнего Новгорода, в один воскресный день, раз посетил я доброе семейство Лабат-де-Виванс, чрезвычайно уменьшившееся, с которым я никогда не прерывал давнишних связей моих. Оно состояло из старых девок, ревностных, чтобы не сказать бешеных католичек, которым, по милости Государя, за службу отца, дана была квартира в верхнем этаже Михайловского замка. За дружеским разговором последовало минутное молчание, во время которого послышалось мне странное пение. «Что это значит?» — спросил я. — «Ah, c’est le sabbat», воскликнули они, заливаясь слезами. Окна их выходили на Фонтанку, рядом с округленным выступом, во внутрь которого из них с боку вниз можно было смотреть. Там находилась зала, отведенная секте для её духовных упражнений. Я полюбопытствовал взглянуть и мог только рассмотреть фигуры, как бы в саваны наряженные, с остроконечными белыми колпаками, которые, с неимоверною быстротою кружась молниеобразно, появлялись и исчезали. Девицы Лабат после того предложили мне войти в темный коридор и в открытую трубу прислушаться к их пению; на голос: «За долами, за горами» мог я разобрать только слова: «Бог нам дал и Дева».

Эти люди были род квакеров, называемых в Англии шейкерами. Один очевидец, допущенный зрителем к их проказливым таинствам, рассказывал мне после следующее. Верховная жрица, некая г-жа Татаринова, урожденная Буксгевден, посреди залы садилась в кресла; мужчины садились вдоль по стене, женщины становились перед нею, ожидая от неё знака. Когда она подавала его, женщины начинали вертеться, а мужчины петь, под такт ударяя себя в колена, сперва тихо и плавно, а потом всё громче и быстрее; по мере того и вращающиеся превращались в юлы. В изнеможении, в исступлении тем и другим начиналось что-то чудиться. Тогда из среды их выступали вдохновенные, иногда мужик, иногда простая девка, и начинали импровизировать нечто ни на что не похожее. Наконец, едва передвигая ноги, все спешили к трапезе, от которой нередко вкушал сам министр духовных дел, умевший подчинить себе Святейший Синод. Первенствующими членами общества были директор департамента просвещения Попов и некто Мартын Пилецкий, прозванный Мартыном Задегом, племянник бывшего Пензенского губернатора Крыжановского. Татаринова, Пилецкий и некоторые другие жительствовали даже во дворце.

Столкновение двух фанатизмов было ужасное. Мои бедные, набожные Лабатки вообразили себе, что между ими водворился сам дьявол и что подле них бывают сходбища ведьм. К несчастью они должны были ходить по одной лестнице с ненавистными им существами; встречаясь с ними, они с ужасом отворачивались, невольно произнося несколько неприятных слов; сверх того самое соседство представляло поводы к частым ссорам. Я старался внушить им умеренность и благоразумие и, говоря их языком, доказывал, что они должны с покорностью нести крест, Господом им посланный. Впрочем всё ограничивалось более жалобами на такое положение, приносимыми посещающим их. И чем же кончилось? Бедняжки были изгнаны из дворца гораздо прежде, чем он отдан в инженерное ведомство и переименован был Инженерным Замком.

Совершенно невежественный в богословских науках Голицын принадлежал ко всем сектам и ни в одной. Странно было видеть смирного человека, сделавшегося жестоким гонителем за вопросы, которых он не умел ни объяснять, ни даже понимать. А между тем знаменитейшие жертвы падали под ударами его.

Высокопреосвященный Амвросий, более двадцати лет митрополит Петербургский и первенствующий член Синода, умел соединять уступчивость придворного человека с достоинствами верховного пастыря церкви. Терпение его истощилось, когда он увидел неисчислимые раны, наносимые господствующей вере, и он слегка начал противоборствовать совращениям. Маститая старость его послужила Голицыну предлогом к его удалению. Для него отделена Новгородская епархия, он сослан туда и, удрученный летами, вскоре угас там в горести. На его место призван был архиепископ Черниговский Михаил, известный своею кротостью. Но, чего не видали руководители Голицына, он был самый жаркий поборник Православия; это вскоре открылось, и несогласия начались. В этой борьбе скоро истощились силы человека, привыкшего к уединенной и мирной жизни, и он также начал клониться ко гробу. Чувствуя приближение кончины, в начале 1821 года, написал он к Государю письмо в Лайбах. В нём красноречиво, убедительно, трогательно изобразил он опасности, коим подвергнута Греко-Российская церковь; о противнике своем, слепотствующем Голицыне, говорил он с сожалением. Вообще письмо это, при совершенном отсутствии гнева, исполнено было одною глубокою горестью. «Государь, так оканчивал он (как сказывают), когда дойдет до вас сие писание, вероятно меня уже не будет на свете. Ничего кроме истины не вещал я людям, наипаче же теперь, когда в деяниях своих готовлюсь дать отчет Вышнему Судие». Это письмо тем более поразило Государя, что через две недели получил он известие о его смерти.

Возвратясь в Петербург, неизвестно по чьему внушению, говорят по совету Аракчеева, преемником Михаилу избрал Государь Московского митрополита Серафима, умного старика, и хитрого, и стойкого вместе. Его назначение можно почитать началом постепенного падения Голицына, Библейского Общества и мистицизма.

В следующем году высочайшим рескриптом на имя графа Кочубея велено закрыть все масонские ложи и тайные общества и всех служащих, равно как и вступающих в службу, обязать подпискою не посещать их и к ним не принадлежать. Эта мера была бы весьма полезна за несколько лет перед тем, когда мода и любопытство привлекали в них множество разного звания людей. Тогда злонамеренные старались вербовать туда неопытных юношей. Я давно перестал ходить в ложи и только понаслышке знаю, что они были брошены большею половиною прежних посетителей и продолжали существовать без цели и значения.

В августе Государь однако же захотел показать себя гвардии. Усилия австрийских войск в Италии были увенчаны успехом, и следственно помощь России сделалась более ненужною. Гвардейский корпус был остановлен на дороге в принадлежащем графу Хребтовичу белорусском поместьи Бешенковичах; туда отправился Государь. Осмотрев полки, он остался ими совершенно доволен, роздал несколько наград начальствующим, но воротиться им в Петербург на зиму не дозволил. На лучшие зимние квартиры должны были они идти не помню в Литву или в Минскую губернию.

Желая в одной этой главе соединить происшествия двух годов по одному предмету, скажу, что, в следующем 1822, к 22 июля, дню именин вдовствующей Императрицы и Петергофского праздника, гвардия возвратилась из продолжительной и затруднительной прогулки своей; тут, кажется, последовала совершенная мировая. Однако тут же приняты некоторые новые меры, которые соблюдаются и поныне; например, тут начали заниматься учреждением Школы Гвардейских Юнкеров и Подпрапорщиков. Жизнь сих молодых людей была дотоле самая праздная и соблазнительная: на них мало взыскивали, на ученье ходили они редко, в караулы никогда. Но как всякое дело имеет свою худую сторону, то запирать совершеннолетних юношей, как малолетних учеников, не значило ли возбуждать еще более кипящие в них страсти? Исключая походов, гвардейцы не знали дотоле другой жизни, кроме столичной; с этих пор начали поочередно выводить батальоны на полгода в окрест лежащие селения.

Окончу сию главу рассказом о случившемся в сии два года, ближе ко мне относящемся.

Сделавшись главным директором Путей Сообщения, сказать правду, мой Бетанкур слишком зазнался. Он не видел границ ни доверенности в нему Царя, ни покорности первых лиц в государстве к сему последнему, и почитал всё себе дозволенным. Он не хотел сделать никаких связей, которые бы во дни напасти некоторым образом могли служить ему опорой. Россия казалась ему также неисчерпаемым кладезем, и оттого предприятиям его, скажем лучше, его строительным затеям, не было конца; на всё требовал он миллионы и гневался на министра Финансов, который не умел их находить. В преувеличенном виде кредит его представлялся Ранду, который вне круга действия своего также не имел никаких связей. Он, как говорится, смело бил в его голову, ни от чего незаконного не предостерегая, не удерживая его; только, для прикрытия собственной ответственности, не скреплял ни одной из бумаг им подписанных. Оттого управление шло самым беспутным образом, а число неприятелей Бетанкура, им оскорбленных, в высшем правительственном кругу, с каждым днем возрастало. За всем следил Аракчеев, коего покровительством он пренебрегал, который не враждебно, но и не слишком приязненно был к нему расположен и который обо всём доносил в Троппау и Лайбах. К весне многие были уверены, что начальнику моему не остаться на месте; тучи собрались над его головою, и их не видели только он да Ранд, именно те, над коими они должны были разразиться.

Вскоре после приезда Государя, в Мае месяце, имел Он у него доклад. Надобно полагать, что прием ему был хороший, ибо на другой день видел я его веселым по прежнему. Все предположения его одобрены, все представленные им инженеры награждены; только представления о гражданских чиновниках Государь, показывая усталость, оставил у себя, обещая на другой день их утвердить. Кто бы мог подумать? Без всякой просьбы, без всякого напоминания с моей стороны, и я попал в число представленных. Я думаю, Бетанкуру хотелось честным образом от меня отделаться, а потом распроститься со мною; для того прямо, мимо Милорадовича, испрашивал он мне чин статского советника. Он даже наперед поздравил меня с ним, а мне не поверилось.

Дня через три после доклада, Бетанкур, уверенный в сохранении милости царской, имел неосторожность опять отправиться в Нижний Новгород, куда его всегда так и зазывало. Таким образом оставил он свободное поле проискам всех своих недоброжелателей. Скоро после отъезда его узнали мы, что представления об нас Государь велел отправить на рассмотрение в Комитет Министров, где целые годы пролеживали они; ибо Государь в частых разъездах, говорили, не имеет времени заняться их утверждением. Меня это мало огорчило, я того и ожидал; но оно служило несомненным доказательством упадка моего начальника в добром мнении Царя.

В конце сентября Бетанкур воротился в Петербург не на радость. Неделя за неделю Государь всё откладывал испрашиваемый им доклад. Это продолжалось почти три месяца, как вдруг в главном управлении его произошла ужасная тревога.

Пензенский помещик, мой сосед, двоюродный браг упомянутым мною Араповым и Хрущовым, Александр Петрович Вельяшев, служил или скорее числился некогда в Иностранной Коллегии. Отец его Петр Адрианович, богатый помещик, в больших долгах не от мотовства, а от предприимчивости, сделал из него своего поверенного и приказчика. Исполняя волю отца, он следовал и собственной склонности, и в самых молодых годах всё занимался отправлением кулей вниз по Суре и вверх по Волге. Когда ровесники и сослуживцы говорили ему о поэзии, о спектаклях, о красоте женщин, он всё толковал им о Василь-Сурске и о Рыбинске. При учреждении Главного Управления Путей Сообщения пожелал он служить в его ведомстве, естественным образом переведен в инженеры по сей части с переименованием в равный чин и имел тут потом постоянные успехи. Все поручаемые ему операции оканчивал он к удовольствию начальства, хотя с большим накладом для казны. В нём было и русское хлебосольство, однако же с разборчивостью, и некоторая часть тайно или даже открыто делаемых им приобретений поглощалась желудками угощаемых им всегда более или менее нужных ему людей. Это был клад, а не человек. На упрек в умножении состояния ответом всегда бывали родительские спекуляции.

Вывали и для него тяжелые времена, именно перед самым назначением Бетанкура в должность главного директора. В чине генерал-майора между прочим заведовал он тогда устройством дороги из Чудова в Грузино. По каким-то доносам, по каким-то недочетам грозила ему напасть. Смелым Бог владеет, говорится обыкновенно; мне кажется, иногда и чёрт; с неимоверною наглостью Вельяшев умел выпутаться из дела, обчел, обворожил Бетанкура и вместо взыскания получил ленту. Что после того года через два могло разорвать крепкие связи его с Рандом, мне доселе неизвестно; вероятно какие-нибудь споры по дележу, какая-нибудь неустойка, неисполнение великолепных обещаний, только вражда между сих людей возгорелась ужасная. Нападения на Вельяшева поведены были сильно; может быть, если б он не ожидал скорого падения Бетанкура, если б он не твердо надеялся на Аракчеева (к которому умел подделаться, но который никогда не потакал мошенничествам и его после выдал), то не решился бы он вступить в неравный бой. Будучи членом Совета Путей Сообщения вместе с генералом Карбониером, постоянным неодобрителем всего происходящего, составил он с ним явную оппозицию: они представили бумагу, исполненную самых дерзких выражений в виде протестации против действий главного директора. Это было почти накануне Рождества 1821 года.

Когда о святках дошло сие до Государя, потребовал он к себе, наконец, Бетанкура. В первый раз принял он его сурово и между прочим сказал: «Я вас не виню, а самого себя; я определил вас в должность, для которой вы неспособны и от которой вы отказывались». Кажется, после этого оставалось только просить об увольнении от оной; но удовольствия власти сделались уже в нем привычкою, и он остался. По крайней мере, восторжествовал он над своими врагами. Может быть, в протесте двух генералов было много дельного, много истины; но он вделан был во время неустройств на Западе и имел вид возмущения против начальства; оба были удалены от должностей и преданы суду[29]. Но как бы ни было, этим нанесен решительный удар Бетанкуру.

Житье было плохое потом для бедного Вельяшева: обвинения на них посыпались, и строго начали рассматривать его счеты. Мне только один раз после того удалось его видеть. В Великую пятницу 1822 года, гуляя по Невскому проспекту, зашел я отдохнуть в католическую церковь; в ней было довольно просторно: все толпились вокруг декорации, находившейся в глубине её. Издали меня увидев, Вельяшев встал, подошел и сел возле меня. Он был беловолос, бледен, худ и чрезвычайно картав, даже косноязычен. Тут на лице его заметил я желтоватую синеву, и в поношенном мундирном сюртуке под поношенною шинелью показался он мне очень жалок. Почитая меня справедливо недовольным, пустился он говорить не столько об общем нашем начальнике, как об окружающих его. Он не старался оправдывать себя и кончил, сказав мне: «Ну что ж, кьяй, так кьяй; но язве я один, да язве я не давай Янту и Хьющову, да язве нет у меня на то вейных доказательств?» Я думаю, что он говорил неправду (такими доказательствами он бы верно воспользовался); как русский человек, поступал он смело, неосмотрительно, а Ранд всегда искусно умел, как говорится, хоронить концы. Такая наивность привела меня в совершенное смущение; язык прильнул к гортани моей, и я с трудом мог проговаривать: ну, так, конечно, оно так. Заметив, что я неохотно его слушаю, он почти с негодованием оставил меня.

Еще весной узнали, что назначен новый конгресс в Вероне и что Государь намерен к концу лета туда отправиться. На этот раз Бетанкур не поехал в Нижний Новгород, остался в Петербурге, тщетно умоляя об аудиенции и ожидая её с надеждою представить все собранные им объяснения и оправдания. Он получил ее накануне отъезда Государева, 2 августа.

Я ничего о том не знал. На другой день после обеда явился ко мне вестовщик Морозов с вопросом: «Правда ли, что Бетанкур отставлен?» — Не знаю, отвечал я; дело возможное, только я не слыхал. Я не обратил особого внимания на принесенные им вести, которые по большей части бывали одно вранье; однако же следующим утром полюбопытствовал идти к Бетанкуру. Всё нашел я в прежнем порядке, адъютантов, дежурных, его самого, распоряжающего, повелевающего, а Ранда не только не встревоженным, казалось, даже более ободренным. Я не решился никого вопросить; но от нового адъютанта, гвардии офицера Бестужева, ко мне приязненно расположенного, узнал следующее.

Государь принял Бетанкура по-видимому весьма благосклонно, говорил ему с сожалением о множестве врагов, которых он, как иностранец, имеет в России, и объявил, что придумал средство дать ему сильную опору. «Генерал-инспектор военных инженеров — брат мой Николай Павлович, — сказал он, — но по молодости лет он только поверхностно занимается этою частью, всем же заведует директор инженерного департамента, ученый и опытный генерал Опперман. В семействе моем выбрал я одного человека, с которым хочу поставить вас в одинаковые отношения; это родной дядя мой, герцог Александр Виртембергский, который теперь в Витебске генерал-губернатором; он начальствовать будет только одним именем». Сбираясь в путь, по совершенному недосугу, занятие представленными ему делами Государь отложил до скорого возращения своего. В приказе, тот же день отданном, ничего не упомянуто о Бетанкуре, а герцог назван не главным директором, а главноуправляющим путями сообщений. Понимай, как хочешь!

Странно, как Бетанкур не постигнул еще характер Александра, как он не понял дипломатической его уловки! Как вымышленный соотечественник его, граф Альмавива, он не верил одной только правде. Между тем два Александра, Император и герцог, дорогой имели свидание и тайное совещание. А мой бедняга оставался предоволен и даже с большим нетерпением, почти два месяца, ожидал прибытия его королевского высочества.

Стоит порассказать об этом приезде. Зять Бетанкура, майор Эспехо, не помню по какому-то нужному делу, был у меня часу в четвертом 1-го октября, в день Покрова. В душевном волнении, под сильным впечатлением в то утро им виденного, передал он мне все подробности. Накануне 1-го октября рано приехал герцог и остановился в приготовленных для него комнатах Зимнего дворца; потом отдал приказание, чтоб все инженеры, находящиеся на лицо, с своим начальником явились к нему на другой день 1-го числа. Более часа Бетанкур с гурьбой подчиненных должен был прождать; его позвала, но не отдельно, а вместе с ними. Поочередно начал он их представлять герцогу, как тот, вдруг остановив его словом «довольно», обратился к ним с следующей речью: «Господа, в вашем корпусе тьма беспорядков, хищничества, до того, что мундир ваш весь выпачкан; его стыдно носить, и я не прежде надену его, пока новыми поступками вы не очистите его. Сильными мерами постараюсь вас к тому понудить». Коротко и ясно. Ничего еще не видавши, клеймить людей, из коих многие была уважения достойны, и единственно с умыслом оскорбить их начальника: это такая бесчеловечная жестокость, которую мог себе позволить только немецкий принц. Бетанкур спросил его: когда прикажете представиться гражданским чиновникам? «Никогда, — отвечал он: — они недостойны меня видеть». Потом поворотился ко всем спиной и вышел.

С небольшим числом накопившихся бумаг должен был я на другой день идти к разобиженному, униженному генералу. Старик-швейцар из немцев встретил меня с печальным видом и, качая головой, сказал: «Идите, всё пусто, он один, никого нет». Действительно я нашел его совершенно одного, одетого в мундире, сидящего за письменным столом, сложив руки, погруженного в думу. «А, это вы!» сказал он, приподняв голову и, несмотря, стал подписывать мои бумаги. Я молчал. Вдруг спросил он у меня: «Слышали ли вы, что вчера происходило?» — Слышал и едва поверил, был мой ответ. «Но вы еще не всё знаете, продолжал он; представьте себе, что вчера вечером вдруг он послал за Эвениусом[30] и велел ему, наняв подводы, в самую полночь подъехать к моей канцелярии, там выбрать все дела и бумаги и привезти к нему. Когда сегодня пришел Ранд, чтобы приготовить к докладу дела, нашел он все шкафы пустыми и канцелярию расхищенною и когда узнал, что всё увезено Эвениусом, пошел к герцогу за приказаниями. Тот велел его пустить и встретил словами: Зачем вы пришли? Бы мне вовсе ненужны; ступайте вон и не показывайтесь мне на глаза. Рассказав мне о том, перед вами только что он вышел от меня». Если б я алкал мщения, то какого лучше мог я ожидать? Бедный старик до того обеспамятел, что забыл, с кем говорит и с горестью возвещал о падении Ранда человеку, которого оно много опечалить не могло.

Не проходило потом недели, чтобы Бетанкур не испытывал новых неприятностей, не претерпевал новых унижений. Приняв предложение Государя, он добровольно подчинил себя герцогу; делать было нечего. Положение его было совершенно новое: никто еще не видел министра, сделавшегося вдруг подчиненным преемника своего.

Ни один из прежних главных директоров, ни принц Ольденбургский, ни Де-Волан не могли входить ни в какие распоряжения по Институту Путей Сообщения; согласно воле Императора, Бетанкур оставался в нём полным властелином и хозяином. Не предупредив его, герцог вдруг приехал осматривать сие заведение во всех его подробностях. По учебной части трудно бы было ему найти какое-либо упущение; зато по материальной ко всему придирался он, чтобы всё расхулить. Там штукатурка немного отвадилась, там заметил он пятно на стене; несмотря на позднее время года, всё велел он переправить, перекрасить. Наконец, за все таковые неисправности объявил строжайший выговор начальству. Еще гораздо позднее, кажется, уже в ноябре, дал он, как бы адъютанту, письменное приказание предместнику своему отправиться в Шлиссельбург, для осмотра каких-то повреждений в шлюзах, затрудняющих прибытие последних транспортов.

Я не понимал, я не узнавал Бетанкура; правда, повиновение его было молчаливое и сердитое, но не менее того безответное. В поступках герцога он находил нечто столь чудовищное, что надеялся по возвращении Царя видеть сердце его тронутым такими против него несправедливостями. Как он ошибался! Немало огорчило его также в это время изъявленное герцогом намерение лишить его великолепной квартиры.

Сын не короля и даже не курфюрста, а только владетельного герцога Виртембергского, прежде князя Монбелиарского, отца многочисленного семейства, герцог Александр претерпевал некогда нужду, и состояние его далеко не равнялось знаменитости его рода. А в крови всех членов этого владетельного дома была страсть к пышности, к наружному величию. Старший брат его, первый король Виртембергский, коего наследственные владения, благодаря постоянному союзу его с Наполеоном, увеличились впятеро, мог более уделять меньшим братьям. Однако же не более пятидесяти тысяч рублей ассигнациями ежегодного содержания мог он получать от него. Гораздо более имел он от щедрот царственных родственников своих в России. С малолетства, говорят, имел он великую склонность к математике вообще и к живописи. В первой имел большие успехи и с прежнею немецкою терпеливостью и в других частях приобрел много познаний. Иногда искусство может исправлять, украшать тощую природу, но никогда одна наука не может вполне заменить врожденный ум. При малых средствах, со вкусом и бережливостью, герцог умел составить себе изящную картинную галерею, которую, за неимением им оседлости, можно было назвать кочевою. Чтобы расставить ее и жить с подобающим сану его достоинством, мысленно избрал он казенный, прежде Юсуповский дом, который без всякого преувеличения, когда угодно, можно было назвать дворцом.

Для занятия его, сам Бетанкур неумышленно приготовил ему средства. Еще при принце Ольденбургском значительный капитал выдан был из казны на покупку в Петербурге дома для департамента и канцелярий. По жительству принца в Твери капитал сей положен был для приращения процентами в Заемный Банк. Сверх того на тот же предмет по штату отпускалась ежегодно сумма, из которой бережливый Де-Волан употреблял только половину для найма квартиры департаменту, а остальное отсылал в тот же Банк. Институту принадлежало пустое место по Обуховскому проспекту; на нём затеял Бетанкур построить большое, славное здание и употребить для того найденный им накопившийся огромный капитал. Докладывая о том Государю, сказал он: «Есть место, есть деньги, и Вашему Величеству копейки это не будет стоить». Однако же строители, инженеры умели так сделать, что свыше сметы пришлось еще до трехсот тысяч ассигнациями доплатить. Строение было только что совершенно окончено и отделано и по величине своей не соответствовало своему назначению, ибо несколько департаментов могло в нём поместиться. Герцог нашел, что оно весьма удобно для Института, и если вывести его из Юсуповского дома, может он занять его место. Все сии перемещения могли быть сделаны лишь с согласия Императора, а возвращения его ожидали только в январе, следственно ближе весны нельзя было приступить к переделкам, и хотя на несколько месяцев Бетанкур мог сохранить свое жилище.

Черты у герцога, говорят, были правильные (я его никогда не видал), но обезображены большим наростом, шишкою или лупою. Несмотря на грозное его вступление, подчиненные не весьма боялись его; при дворе его не уважали, особливо молодые племяннички, из коих проказливый Михаил Павлович называл его то титулярным советником Шишкиным, то дядюшкой Лупандиным (от слова loupe) и, наконец, великим Понтифом, как заведовающим ponts et chauss?es. Как в муже почтенной и любви достойной принцессы и отце семейства не одобряли в нём также слишком явной страсти к презренным женщинам.

Изгнав Ранда и Хрущова, управление департаментом временно поручил он привезенному с собою правителю канцелярии своей, белорусскому дворянину, статскому советнику Петру Вонифатьевичу Борейше, известнейшему плуту, и сохранил его директором до конца жизни своей; и так, как говорят французы, чёрт ничего тут не потерял. Исключая двух первых, вероятно пожертвованных последнему, со всеми другими герцог был отменно хорош. Я уже говорил об увертливости и угодливости Варенцова; для него сочинил Бетанкур дежурство, превратившееся при герцоге в штаб корпуса Инженеров Путей Сообщения пользуясь великою доверенностью нового начальника, он имел бесстыдство и подлость везде поносить прежнего, ему столь благодетельствовавшего. Добрый, честный, любострастный Маничаров из адъютантов попал к герцогу по особым поручениям, и при сем обожателе прекрасного пола житье ему было лучше прежнего. Наконец, и Бестужева взял он к себе в адъютанты и всегда любил.

По положению моему, вне совершившихся великих переворотов, был я простым их зрителем. Наконец, с моим Бетанкуром остались мы почти с глазу на глаз; но всё какая то неловкость продолжала существовать в наших сношениях; мало-помалу воротилась прежняя доверенность, и наши беседы сделались откровеннее. Странная была моя участь: я был чужд его торжеству, а разделял его падение. В последние годы леность не до того овладела мной, чтобы в других ведомствах не искал я места, если не равного тому, которое имел в виду, по крайней мере немного ниже. Неприязненность к человеку, при котором я находился, везде ставила мне препятствия. Наконец, я решился всё бросить и с братом зарыться в деревне; зимой непременно бы я сие сделал, если б осенью не последовали для нас такие важные перемены. Мне стало совестно и жалко как будто бросить человека всеми покинутого; однако же намерения моего я не оставлял и для исполнения его ожидал только весны.

Надобно же сказать, что последовало с Бетанкуром по возвращении Государя из Вероны. Опальный писал к нему, но не получил ответа. Насилу, как бы в оказание особой милости, дозволено ему не числиться более в Корпусе Инженеров, не управлять Институтом Путей Сообщения и не зависеть от герцога. В заведовании его остались только Петербургский Строительный Комитет, Исакиевский и собор и Нижегородская ярмарка. По первому предмету раза два или три в неделю официально занимался я с ним; по последним бумагами приватно заведывал Ранд, с которым, к счастью, мне редко случалось встречаться. Ослепление старца длилось до конца жизни его; а его губитель, уже без цели, по одной привычке, старался сохранить над ним приобретенную власть.