Александр Рохлин. Сашок, гони по-скорому

Читатели «РП» могут знать, а некоторые и знают обозревателя «РП» Александра Рохлина не только как журналиста, очеркиста, но и как таксиста. Не знаем, какая польза таксисту Рохлину от того, что он журналист.

Но журналисту Рохлину польза от того, что он таксист, точно есть: общение со своими пассажирами Александр превращает в очерки.

Конечно, одиночество… Сестра моя… Спутница непременная, собеседница верная. Подруга улиц, фонарей, аптек и таксомоторов.

Я думаю о тебе с благодарностью.

Пускай у матросов и дальнобойщиков жена в каждом порту. Наш брат на линии — в силках у богини безмолвия.

Она невидима, молчалива, оттого и прекрасна. Она раздумчива и иронична. Она тиха и внимательна. Бывает глубокой и даже таинственной и властной. Она постоянна…

Конечно, есть и другая сторона. Почему, вы думаете, таксист говорлив и всезнающ? Отчего он набрасывается на пассажира, топча его гусеницами своих рассуждений о мировой политике? Отчего у несчастного клиента взрывается мозг на Газгольдерной улице?

Оттого, что таксист не в силах вынести одиночества. Цепная реакция… Она (или оно) приходит к нам, запрыгивает на сиденье, как кошка, забирается с ногами, сворачивается клубочком, ведет себя по-хозяйски… Мы в ее власти, как только захлопываем дверь и включаем счетчик. Не каждый способен выдержать ее всепроникающую ласку. Радио «Шансон» — это не мерзость, как думает подавляющее большинство пассажиров, а крик о помощи узника, прикованного к скале на острове.

Владимирский централ и ветер северный — от избытка одиночества.

Не всякая таксистская душа способна породниться с ним. Но всякая терпит. Невыносимо долгими московскими сумерками, в утренних пробках, в дневном затишье, в вечерней сутолоке и даже в ночном просторе пустых магистралей, бульваров и выносных хорд. Поэтому и неловко извозчику сидеть спиной к седоку. А хочется обернуться и задушевно обратиться: «Слышь, барин! Какое все-таки чмо этот твой Обама!»

И начать разговор, и освободиться от оков, и обрести живого друга, и взорвать ему мозг на Газгольдерной улице…

Но еще я думаю, что пассажир поражен одиночеством не менее.

Вот едет толстяк. Ясно, что большой любитель жизни. Небожитель с Красной Пресни. Пакеты с вещами и снедью — полбагажника. Перстни — золотые. Телефончик — в золотой рамочке. Портмоне — пухлое, в хозяина. Да… и удостовереньице для большого человека. Комитет, ГД, Охотный Ряд… Все это он сразу, по-хозяйски, из карманов вытащил и на бардачок положил, чтобы не мешало, но и светило.

— Давай, Сашок, гони по-скорому, — поступила команда от небожителя.

Я рад стараться. Только по-скорому в шестом часу вечера — это только в карете «Скорой помощи». И Сашок даром что небожитель в своем В-ом уезде Московской губернии, но летать не умеет. А толстяк нетерпелив, газу просит. С каждого светофора требует ракетного старта.

До Таганки еще более или менее. А дальше — все: конец декабря, лихорадка, не город, а известное темное место с одним входом. Небожитель этим самым местом ерзает.

Как едем? Направо по кольцу, или налево по кольцу, или вниз по набережной?

Навигатор нежно красит карты улиц цветом древнего Кремля. Сгущаясь до фиолетового оттенка.

Ему бы сесть на метро: 15 минут, и дома. Да золотые якоря не дают.

Три, два, один… Ваш выбор, господин товарищ депутат! Острая боль неудовольствия на мандатном лице:

— Рви через «Курскую»!

Я в правый ряд и вниз. И за Яузой встаем. Кто последний за керосином?

А небожитель ерзает. Приказывает сменить полосу, туда, сюда и обратно. Все…

— Я же знал, что так и будет!!! — вопит патриций. — Какого х…? Какое б… Это ты меня подбил! План, что ли, на мне делаешь??!

Я целомудренно молчу. Я же народ, а он власть. Чуб у народа должен трещать, но уста на замке, не сметь размыкать!

И тут звонит золоченый телефончик. Толстяк смотрит на него и взвывает иерихонской трубой:

— Опоздал! Мать! Бать! Драть!

Но в трубку чеканно:

— Здравствуйте, Вячеслав Александрович! Да. Вижу. В пробках. Нет времени? Понимаю. Понимаю. Но тогда завтра, умоляю… Все дела брошу и буду вас ждать хоть до двух ночи. Ждать буду, как Путина!!

Его Превосходительство на том конце провода гаснет.

— Козлячье мое счастье! — в сердцах бросает толстяк. И сам гаснет, как китайская гирлянда.

Как он разочарован в эту минуту. И одинок. Левиафан поглощает его целиком. И он засыпает, превратившись из небожителя в храпящую гору киселя…

В первых числах января я вез из Текстильщиков на Профсоюзную двух женщин. Мать и дочь. На двоих — лет сто сорок, и похожи на осколки от айсберга. Обе крупного телосложения, да еще в длинных тяжелых шубах почти до земли. Они ехали домой, встретив Новый год в гостях. Радость привычно сменилась усталостью, они ехали молча. Мне казалось, что я везу праздничные декорации на склад.

— Вы не заметили, что в этом году все меньше радости на лицах людей? — поинтересовалась дочь.

— Нет, не заметил, — ответил таксист.

— Мне думается, что власть сделала все, чтобы выхолостить это чувство из народа, — сказала дочь.

Это был уже вызов, и таксист чуть промедлил с ответом.

— А мне думается, что власть здесь ни при чем. У нас всегда в этом вопросе бардак. То пир во время чумы. То похороны в троллейбусе.

Так мы разговорились. И через некоторое время я понял, что везу довольно непростую женщину в масштабах современной отечественной истории. Она призналась, что без нее и еще жены какого-то Удальцова ни одно решение о митинге за свободы и проч. не принимается. И что она не раз сидела в застенках, разделяя несвободу в соседних камерах с господами Навальным и убиенным Немцовым.

О большинстве персонажей я имел крайне смутное представление. Может быть, поэтому она принимала меня за народ. То есть за ту простую, работящую народную массу, с которой невыносимо сложно ужиться демократу. А без нее демократу и страдать-бороться вроде незачем. Противоречие, сгубившее не одно поколение правдолюбцев одной шестой. Конечно, она интересовалась, чем живет народ, за кого он, о чем думает. Я же, чрезвычайно польщенный предложенной ролью, подыгрывал изо всех сил. То есть ответствовал в соответствии… в рамках исторических буйков… народное самочувствие тревожное, но не непоколебимое. Мы бедные, но сильные…

— Разве вы не чувствуете, что свободы стало значительно меньше? — стенала узница совести.

— Чувствуем. Но Крым — наш, — вещал таксист-хлестаков. Он наглел с каждым километром.

— Когда же форточка свободомыслия наконец откроется в головах? — вопрошала женщина.

— Зачем? — делано удивлялся таксист.

— Чтобы жить по-человечески!

Сколько боли и… одиночества звучало в этих словах. Словно колокол… на похоронах.

— По-человечески?!

И тут «народ» решил добить свою интеллигенцию:

— Хотите, я вам стихотворение прочту про это самое… по-русски… по-человечески?

А как им не захотеть… В такси я командир. Глас народный.

Уверен, они ждали лирико-патриотических виршей. А я им из такой артиллерии вдарил, что Каспийское море вздрогнуло.

* * *

Сегодня ночью — дьявольский мороз.

Открой, хозяйка, бывшему солдату!

Пусти погреться, я совсем замерз,

Враги сожгли мою родную хату.

Перекрестившись истинным крестом,

Ты молча мне подвинешь табуретку,

И самовар ты выставишь на стол

На чистую крахмальную салфетку.

И калачи достанешь из печи,

С ухватом длинным управляясь ловко.

Пойдешь в чулан, забрякают ключи.

Вернешься со своей заветной поллитровкой.

Я поиграю на твоей гармони.

Рвану твою трехрядку от души.

— Чего сидишь, как будто на иконе?

А ну, давай, пляши, пляши, пляши…

Когда закружит мои мысли хмель

И «День Победы» я не доиграю,

Тогда уложишь ты меня в постель,

Потом сама тихонько ляжешь с краю.

А через час я отвернусь к стене.

Пробормочу с ухмылкой виноватой:

— Я не солдат. Зачем ты веришь мне?

Я все наврал. Цела родная хата.

И в ней есть все — часы и пылесос.

И в ней вполне достаточно уюта.

Я обманул тебя — я вовсе не замерз!

Да тут ходьбы всего на три минуты.

Известна цель визита моего —

Чтоб переспать с соседкою-вдовою.

…А ты ответишь: «Это ничего…»

И тихо покачаешь головою.

И вот тогда я кой-чего пойму

И кой о чем серьезно пожалею.

И я тебя покрепче обниму

И буду греть тебя, пока не отогрею.

Да, я тебя покрепче обниму

И стану сыном, мужем, сватом, братом.

Ведь человеку трудно одному,

Когда враги сожгли родную хату.

На одном дыхании прочел, боясь, что не дадут до конца прочесть. До сердца… Дали.

Мы уже стояли возле подъезда.

— Это кто же написал? — спросила молчавшая мать демократии.

— Александр Башлачев, — ответствовал таксист.

— Да, — печально сказала дочь. — Зачем вам Навальный, когда у вас есть Башлачева?

Знак вопроса в конце этого предложения можно было и не ставить…

А тут намедни вез молодую долговязую девицу из центра на Нагорный. Выпимши… Просила дозволить ей отравиться. В смысле закурить. Дозволил. Сбегала в киоск и стоит возле машины, дымит. Я ей: что вы себя морозите? Сядьте в машину, только окошко приоткройте… И откуда вы такая дисциплинированная? Из Питера, говорит. Я немедленно делаю стойку. И пришпориваю ездовые сани. Город на Неве. Культура для тебе! Знакомый киргизский айтишник так говорил. Ведь не поспоришь…

Тем более что девице требовалось из Нагорного на вокзал успеть к «Красной Стреле». Меньше чем за час в оба конца. И вот летим. Я со всяким тщанием и душевным расположением. Даже для умершего телефончика ее жертвую зарядным устройством. Прилетаем во дворы Электролитного проезда. Новый квартал. Она скачет ланью в подъезд, обещая сбор за пять минут. Выходит через пятнадцать. Я переживаю и слегка нервничаю. Остается 27 минут до поезда. Несемся назад в центр по Севастопольскому. И она звонит подружке и беседует с ней все двадцать семь минут.

Передаю близко к тексту, но без междометий…

— Ланочка, это я. Хочу поделиться с тобой тремя новостями за сегодня. Первое. Звонила наша Ф. Я не брала трубку, потом взяла. Она хочет встретиться и все мне объяснить. А мне это надо? Нет, конечно. Подлость не прощают. Как подруга она для меня умерла… Второе. Сегодня у нас по подъезду объявляли террористическую атаку. Да-да, не смейся. Всем велели выйти на улицу. И я как была — в шортах да в маске на лице — с тринадцатого этажа пешком шкандыбала. Потом все отменили, но не извинились, представляешь? А третье… Имела беседу с Русланом. Это просто пипец. Он довел меня до слез. Ты же помнишь, что я изменила пароль на его страничке в фейсбуке. Он рвал и метал. Обещал мне устроить такое, что я почту за счастье вскрыть себе вены. Он знает мои слабые стороны. Я с ним три года жила. И куда мои глаза глядели? Он орал так, что у меня лопались перепонки. Но главное — угрозы! Там и про деньги, и про все остальное. Чем закончилось? Он потребовал, чтобы я подогнала ему шесть телок на вечер. Для каких-то богатых малолеток. Я согласилась — а что оставалось? Подогнала ему шестерых, уже и сама думала идти отдаваться. И, конечно, без копейки денег, за любовь к искусству… Я говорю себе: это в последний раз. В следующий раз я пожалуюсь Ахмеду. Пусть он разбирается и приводит в чувство этого зверюгу. Да, ты права, нельзя с дебилами связываться. Сама себе нашла приключений на свою п… прическу… Все, спасибо тебе, побегу… А то я уже третий раз на «Стрелу» опаздываю…

И она метнулась одинокой тенью по ступенькам к зданию Николаевского вокзала.

Я считал мятые сторублевки из ее рук и думал: «Ну не дурак ли я?»

А эта история станет моей любимой. Корпоративная ночь. Последняя пятница в году. Тарифы заоблачные. Но народ заказывает такси, поскольку в хлам. Даже те, кто за весь год ни капли. И вот в третьем часу ночи везу двоих с Солянки на Фучика. Коллеги. Не более. Даже после выпитого обсуждают производственные темы. Он на Фучика выходит, а ее, етить налево, везти в Кузьминки, на Юных Ленинцев. В кармане у меня два последних леденца. НЗ, чтобы не уснуть. Мы выруливаем на Садовое, и девушка говорит:

— Можно мне окошко приоткрыть?

Я думал, жарко ей после принятого. А она открыла настежь, вытащила голову наружу и замерла. То есть по фигу мороз и ветер! Сидит, жмурясь, как Барбос, которого на дачу везут.

Я говорю:

— Не простудитесь?

А она:

— Я в прошлой жизни собакой была.

Все ясно. Мне какая нужда переживать? Пассажир уверен в своем зоологическом происхождении. Деньги уплочены вперед. Адрес записан до подробностей.

Так она и ехала почти всю дорогу. Только уже на Волгоградском, видимо, подмерзла и нырнула обратно в салон. Слышу при торможении глухой удар двух твердых предметов друг о друга. Бац!

— Что это было?

— Это я… о стекло бьюсь… головой моей…

Ясно. Развезло подругу. Еще через минуту она вообще исчезла с радаров. То есть свалилась в проход и ушла в астрал. Спустилась в прошлую жизнь, на свой зоологический этаж.

Мы подъехали, я ее бужу, а она ни в какую. Не приходит в себя. Тело есть, а сознания нет. Что делать? Не оставлять же у подъезда. Как-то неловко… Баба ведь, негоже ей на лавочке-то ночевать. Однажды я пьяного юриста кулем выгрузил на тротуар в Королеве. Так то юрист, и летом дело было, а здесь… Тогда я вытащил женщину, сложил ее пополам, забросил себе на плечо, как мешок, и понес в подъезд. Номер квартиры был указан в маршруте. Мы поднялись на четвертый этаж. Я еще никогда не носил на себе пьяных женщин. По ощущениям, ничего особенного. Тем более что дама была субтильного водоизмещения. Так я и предстал перед квартирой № 44 с неподвижной женской задницей на плече. Вежливо позвонил. Дверь открыл мужчина. Тут мне внезапно стало одиноко. За порогом стоял грузинский баскетболист. Хотя я не знаю ни одного грузинского баскетболиста. Но думаю, что они должны выглядеть примерно так. То есть не вмещаться в косяк своих дверей и ходить по квартире в баскетбольной майке, обдувая лесистые заросли на плечах свежим воздухом. Я предполагаю, что это был муж моей пассажирки. Потому что, проанализировав картину, он пропустил меня в квартиру и произнес:

— Вот сюда клади.

Спокойно так сказал, деловито.

Я положил тело женщины на пуфик, ноги ее свисали до пола.

— Сколько я должен? — спросил лесистый человек.

— Нисколько, — сказал я, — мне уже заплатили. С Новым годом!

— Действительно, с Новым годом, — промолвил он. — Такое с ней случается только раз в году. Завтра буду отпаивать ее сливовым соком. У нее целый день будет вид нашкодившей собачонки.

— Ничего, бывает, — сказал я.

— Подожди, — вдруг сказал он. — Ты пил когда-нибудь кальвадос?

Я вдруг преисполнился симпатии к этому человеку. Он перешел на «ты», и я догадался, что произойдет дальше. Не было никаких сомнений.

— Нет, — сказал я. — Только читал у Ремарка.

— Значит, надо попробовать! Оставайся. Куда на ночь глядя. Я сам его готовлю по французскому рецепту, но из своих яблок…

Так встретились два одиночества.

На шестиметровой кухоньке в хрущевке на Юных Ленинцев. Почти сто лет спустя после Эриха Марии Ремарка.