Екатерина Мцитуридзе. Свинарник

Директор «Роскино» Екатерина Мцитуридзе, дебютируя в «РП», начала писать о том фильме, с которого ей захотелось уйти, а написала о том, с которого ушел ее товарищ. А на самом деле — о том, что есть фильмы, с которых невозможно уйти. И люди, с которыми невозможно расстаться.

Пролог

Я отлично помню первый фильм, с которого в первый раз в жизни мне захотелось уйти. Не то чтобы он мне не нравился, просто было страшно и ужасно хотелось спать одновременно. Не вышло — я не умела самостоятельно покидать кинотеатр. Позже я узнала детали — это была «Погоня» Артура Пенна с Брандо, Редфордом и Джейн Фондой. Мощный шериф (Брандо) защищает сбежавшего из тюрьмы преступника (Редфорда) от озверевшей толпы, убитая горем Фонда (в элегантной клетчатой юбке предвосхитившая Фэй Данауэй, которую Пенн увековечил ровно через год в «Бонни и Клайде») отчаянно призывает на помощь, Редфорд весь в крови, и эта толпа, состоящая, конечно же, из слабаков и трусов, и эта ненависть, разлитая в каждом кадре… Пенна полюбила, можно сказать, с первого страха. О чем думала моя мама, взяв с собой на просмотр трехлетнюю девочку, сложно сказать. С другой стороны, ей простительно — она опоздала на собственные роды, в процессе схваток упорно досмотрев «Рапсодию» с Элизабет Тейлор.

Глава первая. Лаура

Тбилиси. Январь. Прошел дождь. Облака душно висят низко над головой. Во дворе университета обычный в это время суток митинг. Одних против других. Другие заперлись в бункере. На лекции по истории Древней Руси в окно нашей аудитории со стороны сада летит булыжник. Нечего изучать историю врага. После первой пары бегу на урок итальянского, потом — телик, позже — двойной праздник. В честь Пазолини отменили вечерние занятия.

Пятьсот метров от университета до дома Лауры, маленькой подвижной блондинки лет пятидесяти, с испуганными глазами слегка навыкате, смахивающей чем-то на Джульетту Мазину, растягиваются до безнадежности. Тонкое шерстяное пальто не спасает от холода, влажный мороз, неслышный, невидимый, пробирает до костей.

Лаура, профессор консерватории, приобщает будущих сопрано, теноров и остальных баритонов к языку Россини и Верди. Лаура изобрела самый веселый способ изучения языка — через песни и арии. Сегодня — «Сила судьбы». Подготовилась я откровенно плохо, то есть ни одного нового звука, — неделя Пазолини. Вчера два сеанса «Теоремы», один — «Аккатоне», позавчера — «Птицы большие и малые» и «Царь Эдип». Вечером всем курсом торжественно посещаем «Свинарник».

— Что ж, Пазолини, при всем моем уважении, не споешь, — язвительно подмечает Лаура, приступив к дознанию второй жертвы.

Метод Лауры состоит не просто в пении, а в дуэтах. Без напарника в ее уютной квартирке с кружевными салфетками, симметричными снежинками покрывающими все, что попадается на глаза, включая маленькую потрепанную таксу по кличке Дон Карлос, делать нечего, песни и редкие диалоги она преподает только на пару. Напарников выдает сама. Мечтающих изучать итальянский в этот момент в городе не то чтобы, с другой стороны, Лаурин лист ожидания изобилует именами. Что позволяет ей после двух проваленных уроков без лишних вопросов выставить вас за дверь без права апелляции. Ее репутация, как неоднократно повторяет Лаура, гораздо дороже, гораздо дороже.

Мой отсутствующий вид не внушает уверенности в счастливом исходе. Но напарник, к счастью, на высоте. Пропев с ним, в порядке исключения, домашнее задание, Лаура просит меня вспомнить хотя бы предыдущий урок. После «Tornaa Surriento» мы вознаграждены жасминовым чаем и отпущены на волю.

— Хороший мальчик, порядочный. Смотри — не упусти! — шепчет она мне вслед, захлопывая за нами ядовито-зеленую дверь, украшенную вырезками из журналов (Кларк Гейбл и Николай Рыбников солируют).

И хотя слово «порядочный» меня пугает — обычно его постфактум употребляют по отношению к самым мерзким подлецам, в контексте «а казалось — такой порядочный человек…», — напутствие Лауры меня веселит. Объект ее внимания младше меня на четыре года, и это пропасть без единого шанса на мост. Сам объект без тени смущения провожает меня домой, встречает после лекций, напрашивается на просмотры и вообще ведет себя как полноценный ухажер.

Глава вторая. Фиалки

Без всяких предисловий пару недель назад, рано утром в день моего рождения, он поджидал меня с корзиной фиалок у подъезда. Заглянув в глаза, отчеканил:

— Если тебе не захочется вечером быть с кем-то другим, я буду счастлив составить тебе компанию, сходим на балет и поужинаем где-нибудь в уютном месте. Конечно, если у тебя планы, я пойму.

Оценив его смелость, я пригласила напарника на вечеринку, которая весь вечер и последующую ночь плавно перетекала из приуниверситетских кафе в забегаловки академии художеств и закончилась бурным джем-сейшном в мастерской моей школьной подруги, в то время студентки модного факультета дизайна. Не дрогнув ни разу, он выдержал все испытания, выпавшие на его долю, включая пошлые возрастные шутки двадцатилетних дядек, уклонился от вина и прочих излишеств, и провожал меня домой в тот вечер именно он. В те годы в Тбилиси не страшно было садиться за руль в шестнадцать. Особенно если папа министр какой-нибудь там промышленности, даже если совсем не тяжелой.

В телецентре мы долго не задерживаемся, нужно только забрать гонорар за старый мой репортаж. Полгода работы нет. Телевизор транслирует одну картинку: фасад здания парламента и толпа перед ним, орущая про свободу. Не верится, что совсем недавно мы слушали Мамардашвили. «Философы считают, что человеческое существо свободно в абсолютном смысле слова. Почему? Потому что если оно зависимо или является рабом, то только рабом своих собственных привидений, которые выросли из его собственной души. Это не мир делает его рабом — по отношению к миру человек свободен абсолютно, — корни его рабства уходят в него самого». Напарник тоже склонен к философии. Отец его, кстати, дружил с Мерабом. Сам напарник собирается стать прокурором.

По дороге забегаем к Марине, подруге его мамы. Она живет как раз между Домом кино и зданием телецентра. Баклажаны с орехом, томатный суп и эклеры на десерт. Я твердо верю, что искусство на голодный желудок воспринимается значительно хуже. К мотивированным терзаниям художника примешиваются твои личные, совершенно необоснованные в данном случае, и искажают смысл произведения, точнее, искажают восприятие смысла.

Глава третья. Предвкушение

Темно-синий вечер. Мороз проникает сквозь кости куда-то в сторону души. Местные принципиально не приспособлены к холодам. Здание из желтого туфа. Раздолбанный «Форд» напарника лихо втискивается между собратьями, припаркованными, конечно же, прямо на тротуаре перед входом в Дом кино. Намоленное место. Окурки на разбитых мраморных ступенях, журчащая студенческая тбилисская речь, настойка блатного русско-грузинского жаргона и высокопарных словечек.

— Что ему, западло взять и подать в отставку?!

— Да брось, по ходу пьесы он рамсы попутал, какое тут благоразумие?

— Он говорит: ты агент Кремля, б… я, а я даже в Москве толком не был, единственный раз мама брала с собой в командировку, короче, на три дня. Даже в Мавзолее не был! Все бы ничего, но, б… я, зарубил поездку во Францию по обмену, сказал неблагонадежен, сучий сын декан этот гребаный…

— Считай, участвуешь в благотворительности, вместо тебя в Париж покатится племянница премьера с филфака… Не ссы, братуха, тебе зачтется — через год-другой пенсию почетного диссидента будешь получать! Восхитительно!

В фойе перед просмотром легкое возбуждение. В одухотворенной массе подростков, влекомых к творчеству великомученика от кино (спустя некоторое время их опишут зябким словом «хипстеры»), выделяются студенты-художники: вязаные шапочки кислотных оттенков, рваные джинсы, серые стеганые балахоны сомнительного происхождения. Подтягивается придумщик праздника — Георгий Гвахария, самый продвинутый критик мира, на наше счастье взявший под опеку первый выпуск киноведческого факультета, несколько лет назад открытого в университете. Сказать, что мы его боготворим, — ничего не сказать, мы знаем о нем все: например, что в детстве он предпочитал швейные машины автомобилям и что мама, мечтавшая о дочке, долгое время заплетала ему косички. И все у него особенное. И сам он необыкновенный. Лучший. Я помню наизусть все его лекции — «Смерть в Венеции» изучали месяц, по кадру.

После штурмовой недели Вайды, после «Березняка», «Девушек из Вилко» и «Метаморфоз», после упоительной недели Годара, после «Безумного Пьеро», «Уик-энда» и «Китаянки», после «Жить своей жизнью» и прочих радостей, подаренных нам Георгием, — Пазолини. Мрачный и высокий. Как раннее Средневековье. Невозможно передать вкус тех просмотров. Торренты обесценили чувство причастности к чему-то особенному.

Глава четвертая. Каннибал

Напарник держится поодаль, в пределах доступности, не мешает общаться с друзьями. Долговязый, сутулый, с длинными светлыми волосами, со снайперским прицельным взглядом исподлобья, он напоминает одновременно всех героев Депардье, не тех, которые удмурты, а тех, что «Вальсирующие» и «Novecento». Днем раньше он с честью выдержал «Теорему». Со своим мнением он осторожен: рядом всегда найдется кто-то из моих, кто не упустит возможности продемонстрировать свой латентный снобизм. Выдержка напарника, год отучившегося в колледже в Англии, меня удивляет больше всего. Если бы он не был столь безнадежно юн, я бы могла и влюбиться. Могла бы. Но, во-первых, возраст, во-вторых — нравы: в Тбилиси приличной девушке положено любить отморозка.

— Сядем поближе, вчера мне было видно не очень, — предложил он, не подозревая, какую драматическую допускает оплошность. Историю юного каннибала, поедающего в пустыне еще живых животных, а потом собственного отца, я также смотрю в первый раз.

— Прости, я на секунду, — сказал он шепотом во время сцены, где главный герой глотает трепыхающуюся бабочку.

Не отрывая глаз от экрана, я молча кивнула.

За время его отсутствия герой успел схрумкать отца и еще несколько человек.

— Я ничего такого не пропустил? — с надеждой в голосе осведомился он, вернувшись.

— Ничего такого, — ответила я с напускной беспечностью, — он схарчил отца и пару типов.

— О боже! — воскликнул напарник голосом будто с приставленным к нему глушителем. Семья из не легкой или какой-то там еще промышленности подобных метафор явно не предусматривала.

Я повернула голову в его сторону. Рядом сидел незнакомец с белым, как экран, лицом.

— Понимаешь, это аллегория. Пазолини, он бунтарь, он восстает против ханжества общественной морали.

Дежурная фраза начинающего критика его не очень убедила, но мой воспитанный напарник, изучающий итальянский в качестве внучки латыни, необходимой в карьере юриста, ответил скороговоркой:

— Все нормально, все хорошо, мне, наоборот, очень все интересно.

Только минут через двадцать, когда другой юный герой стал заигрывать на наших глазах с хорошо откормленной свиньей, будущий служитель правосудия сдался.

— Я, наверно, ничего в кино не понимаю, — прошептал он мне на ухо и неловко дотронулся до моего запястья. — Если ты не против, я на улице тебя подожду.

— Что ты хочешь, — коротко заметила после просмотра моя однокурсница, главная грузинская красавица современности Нина Орджоникидзе (позже Иоселиани, по которому мы писали диплом, снял ее в своих «Разбойниках»), — он настоящий мужчина — расстались на пике отношений.

Больше он не перезвонил никогда. Он бросил Лауру. Новый напарник, выданный мне взамен, оказался несмешным шутником с мединститута, изучающим итальянский под влиянием творчества певца Эроса Рамазотти. Лаура вскоре его выгнала. Но это уже не имело значения. На третьем курсе я влюбилась в Москву.

Эпилог

Белфаст. 2011. Стадион имени кого-то. Футбольный матч между такой-то и такой-то группами. Мои друзья знакомятся с приятным тбилисцем лет тридцати. Сосед по трибуне. В пьяной драке случайно застрелив человека, много лет назад бежал из дома.

Это выясняется уже в гостях. Там же за рюмкой водки он мимоходом спрашивает о девушке, которая про кино в Москве рассказывает, где-то там на телике.

— Когда-то давно я ее к кино приобщал, — говорит он, — она была жуткая трусиха, — водил ее на серьезные такие фильмы.

— Вообще-то она моя первая любовь, — признается он новым московским друзьям перед тем, как проститься, поклявшись не расходиться никогда, — немного, правда, сумасшедшая.

Он увлекается политикой, сочувствует местному освободительному движению, прекрасно поет по-итальянски. К женщинам относится настороженно.